дорогой Александр, - ответил Гролю, не
обидевшись за то, как отбрил его магистр русского ордена - отбрил поделом,
в каждом слове логика, и не простая, а переплавленная в тигле чувств, с
такой - не поспоришь, с ней соглашаться надо. - Я принимаю вашу позицию,
да, поднимающемуся колоссу нужны деньги, чтобы отвратить подданных от
кровавого хаоса, заставить заниматься собою, вместо того чтобы
претендовать на чужое. Но братья уполномочили меня спросить: вы можете
дать гарантию, что, поднявшись с нашей помощью, русский медведь не
сблокируется с немецким дрессировщиком?
   - Вопрос неправомочен.
   - Вы меня уже один раз отчитали, - заметил Гролю. - Мне казалось -
достаточно.
   - Вы не привыкли к нашей манере, милый Жак, - ответил Веженский. - Я с
вами говорил - по нашим, российским понятиям - как начинающий доктор с
богатым пациентом. Отчитывают у нас иначе: по уху да в рыло...
   - Что, что? - Гролю не понял, нахмурился, хотя по-русски говорил без
видимого акцента.
   - Трудно переводимый идиом, - ухмыльнулся Веженский. - "Рыло" - это
физиономия.
   А что касаемо гарантий... Ошибок было много - за это расплачиваемся. Но
только ли с нашей стороны? Париж отказал нам в займе еще в дни войны
против микадо, вы ведь боялись нашего усиления, боялись, что медведь
подомнет япошат и станет двуединым - евроазиатским. Но и после того, как
нас затолкали на мирную конференцию в Портсмут и договор мы подписали с
Японией, вы снова ведь отказали нам в займе...
   - Мы не отказали. Мы выставили условие...
   - Это "условие" равносильно отказу. Вы хотели, чтобы мы вывернули руки
кайзеру и заставили его отдать вам Марокко...
   - Марокко - повод. Мы хотели и х о т и м вашего разрыва с кайзером. Мы
хотим безусловного франко-русского союза. Мы поняли трудное положение
Витте, ибо он вынужден считаться с кайзером, насколько нам известно, и
согласились с его идеей международной конференции финансистов в Москве -
мы верили, что здравый смысл франко-русской идеи восторжествует над его
германо-франко-русской утопией.
   Не наша вина, что финансисты съехались в Москву, когда там начали
стрелять анархисты... Не наша вина... Кто же даст деньги стране,
разрываемой междоусобицами?
   - У нас революция, Жак, а не междоусобица. Когда междоусобица, заем
дают тому, кто может в этой сваре с в о и х стать первым. Отдайте должное
Витте - он все же принудил кайзера отступить в Марокко. А ваш Нецлин и все
его банки до сих пор медлят. И кончится это катастрофой: неуправляемый
мужик пойдет на Европу.
   Неужели непонятно?..
   - Гарантии, - повторил Гролю упрямо. - Где гарантии, что господина
Витте не сменит другой политик? Где гарантии, что этот новый политик не
окажется сторонником чисто немецкой ориентации? Где гарантии, что он, этот
новый русский премьер, не поедет на поклон к кайзеру в бронепоезде,
построенном на французские деньги?
   - У вас есть данные о неустойчивости Витте?
   - О, что вы, мой дорогой Александр, что вы! Мы убеждены в его
незыблемой прочности... Я выдвигаю версии - если не с друзьями
фантазировать, то с кем же?!
   - А вот у нас есть данные, б р а т, что дни Витте сочтены. - Веженский
уперся взглядом в гладкий лоб француза. - И свалят его на днях.
   - О-ля-ля! - Гролю сыграл изумление, и это рассердило Веженского: он
сообщил парижским братьям шифрограммой о положении, сложившемся в Зимнем
дворце, - следствием этой информации и явился приезд француза в Петербург,
чего ж сейчас дурака валять?
   - Послушайте меня, б р а т, - во второй раз уже подчеркнул "брата"
   Веженский. - Не надо с нами играть. Все равно проиграете, Россия - это
Россия. О том, что Витте уже мертв, Парижу сообщил я, магистр нашей ложи,
да, да, это я. Коли вам об этом не сообщил ваш мастер, значит, вы не
имеете полномочий говорить со веною, значит, у нас с вами разные уровни в
братстве.
   Гролю тронул усы мизинцем - показывал, как старательно скрывает улыбку
всезнания.
   "Дурак, - сказал себе Веженский. - В каждой организации тайных
единомышленников есть свой дурак. И зовут его "первой ласточкой". А вот за
то, что парижская ложа посмела прислать к нам дурака, мы еще счет
выставим".
   - Мой дорогой Александр, не думайте обо мне слишком плохо. Я следую
инструкциям.
   - Я тоже.
   - Пожелание м о и х братьев сводится к тому, чтобы делегация вашего
генерального штаба, прибывшая в Париж, немедленно подписала тот договор,
который подготовлен нашими военными.
   - Подпишет.
   - Погодите... Вам ведь неизвестны наши условия...
   - Н а м известны ваши условия. Вы требуете от нас выработки совместного
плана развертывания войск в случае войны с Германией. Мы готовы на это.
   К этому готовы не были. Веженский сказал неправду. Он, однако, должен
будет сделать так, чтобы подписали. Всепроникаемость масонства давала
такую возможность. Генерал Половский обязан сделать так, что подпишут.
Балашов сегодня же пригласит на ужин - придется старику вынести это, коли
не отдает фартука мастера, - генерала Иванова, товарища министра; князь
Тоганов встретится с братом Трепова - тот п о д д а е т с я.
   ...Сразу же после беседы с Гролю, проводив его до кабриолета, Веженский
позвонил по телефонному аппарату в канцелярию военной разведки и попросил
передать, что ждет генерала Половского в два часа в ресторации Гурадзе.
   Половский, когда его провели в отдельный кабинет, удивленно пожал
тонкую, длинную руку адвоката:
   - Я решил, что-то стряслось, Александр Федорович? Отложил ланч с
британским атташе, приехал к вам.
   - Мы примем условия французского генерального штаба?
   - Милютин - за.
   - Это не ответ. Милютин пока не министр. Кто против?
   - Сухомлинов против, Редигер, Штюрмер...
   - Как можно заставить их замолчать?
   - Развести государя с немкой, - улыбнулся Половский.
   - Бракоразводный процесс я берусь выиграть, - зло ответил Веженский. -
А что, если пресса, которая близка к нам, застращает Царское Село
близостью нового весеннего бунта? Необходимостью вывести войска?
Подействует?
   - Это - да. Кроме Меллера-Закомельского, верных двору головорезов мало.
   - Поймут, что без денег войско - это не войско?
   - Поможем понять.
   - Брат, я обязан отправить телеграмму в ложу, в Париж - "мы - за". Это
- свидетельство нашей силы. Это заем. Я могу сказать так?
   - Хм... Можно ответить позже?
   - Когда?
   - Часов в десять...
   - Хорошо. Жду. Очень жду... Что станете есть? Я заказал пити и хорошее
мясо.
   - Пити не надо бы мне, печень болит.
   - Сходите к Бадмаеву, он маг от медицины. Пити заменим на куриную
лапшу, она здесь постная.
   - Хорошо. Других в а ж н о с т е й нет?
   - Вам имя Мануйлова-Манусевича говорит что-нибудь?
   - Какой-то проходимец...
   - Не какой-то, а высочайшего полета, приставленный министерством
внутренних дел к канцелярии Витте... Так вот, он начал кампанию за
легальное возвращение в Россию Гапона.
   - Ко-ого?!
   - Да, да, Георгия Гапона. Ходил к Витте, докладывал, что Гапон
разочарован в революционерах, готов пасть на колени и просить прощения у
государя, что он сможет отбить рабочих от сил анархии и повернуть их в
русло правопорядка... То есть Мануйлов-Манусевич выдвигает план
авантюрный, но весьма и весьма для умных заводчиков притягательный...
   - Снова полицейские штучки? Дурново не дают покоя лавры Плеве с
"зубатовским социализмом"?
   - Вот тут-то и заключена главная загвоздка, мой дорогой! Нет! Дурново
ничего об этом не знает! Мануйлов-Манусевич какими-то хитростями уговорил
Витте попросить министра Тимирязева, чтобы он принял журналиста
Матюшинского - тот вошел с проектом возобновления работы читален,
организованных в свое время Гапоном. Не к Дурново был Матюшинский
подтолкнут Манусевичем, а именно к Тимирязеву. А Тимирязев, вместо того
чтобы повернуть журналиста по нужному адресу, то есть к Дурново, сам
отправился к государю. И получил аудиенцию. И государь повелел выдать
Тимирязеву тридцать тысяч на эти самые читальни Гапона.
   Мотивировка:
   создание подконтрольных профессиональных союзов. И Тимирязев деньги эти
передал Матюшинскому. А тот взял да и вчера дал с деньгами государя тягу...
   Вошел половой, принес блюдо с зеленью, сыром и пити.
   - Вано, ты пити поменяй на лапшу, мой гость острое не ест.
   - Кинжал - острый, - ответил Вано, - пити мокрый. Сейчас заменю.
   Веженский проводил его взглядом и продолжил:
   - Я все утро сегодня листал статьи в газетах октябристов по поводу
будущего профессиональных союзов, соотнес с их позицией заинтересованность
Тимирязева в гапоновских читальнях, его самочинный визит в Царское Село и
пришел к выводу, что на место премьера Гучков с компанией метили
Тимирязева. Он у них в кармане.
   Он знающий человек. И если Гучков приведет его в Зимний, Тимирязев,
скорее всего, станет не промежуточной фигурой, а устойчивой, подпертой...
   Половский спросил:
   - К Тимирязеву ключей нет?
   - Поздно. Он взят на корню. Он в кармане у Гучкова.
   - Так, может быть, пора встретиться с Гучковым?
   - Поэтому я и решил посоветоваться с вами. Прежде чем мы вынесем вопрос
на обсуждение братства, мне хотелось бы обговорить вероятия. Если желаете
мою точку зрения, то к Гучкову надо идти после того, как мы свалим
Тимирязева.
   - Вы предлагаете идти на блок с Гучковым, показав ему наше всезнающее
могущество?
   - Конечно.
   - А может быть, стоило бы показать себя иначе?
   - Как?
   - Подружиться с Тимирязевым.
   - Я бы хотел просить вас, генерал, выяснить по линии военной разведки в
Париже и Берлине, как там относятся к Гучкову.
   - Относятся хорошо.
   - Это не ответ. Надобно попробовать получить имена его деловых
контрагентов в Лондоне и Париже, найти к нему подход с той стороны, отсюда
на него толком не повлияешь - слишком богат, а потому груб, обидно с ним
ссориться, потом склеивать будет трудно.
   - А что Столыпин?
   Вано принес на подносе глиняную миску с жирной лапшой.
   - Курица был индюком, жира много, звездами бульон набит, кушайте на
здоровье.
   Веженский отхлебнул, поглядел на Половского, сморщил кончик утиного
носа, и вдруг лицо его собралось морщинистой, устремленной силой.
   - Если Столыпин будет неуправляем - свалим, как Тимирязева...
   - Убеждены?
   - Читайте завтрашнюю "Биржевку".
   - Всех повалим, - улыбнулся Половский, - кто ж останется?
   - Кто-нибудь останется...
   Половский не донес ложку с лапшой до рта, положил ее в тарелку
осторожно, медленно отер салфеткой губы и тихо сказал:
   - При таком диктаторе, как вы, я готов войти в дело главкомом.
   ...Валили министров, распределяли портфели будущего кабинета,
составляли коалиции, думали о разделении сфер влияния в Государственной
думе, жили, словом, в своем мире, своими интересами, не понимая, что
судьбы государств и народов решает иное. Не понимали, а скорее, не могли
понять, что ход исторических событий невозможно определить одними лишь
застольными собеседованиями, сколь бы могущественны и богаты ни были
собеседующие; в конечном счете все определяют те, которые производят
машины, сеют хлеб, учат детей. А люди эти жили в условиях ужасных,
нечеловеческих, и не только потому, что голод морил Поволжье, инфекции
косили Туркестан, холера вспыхивала то здесь, то там; люди были лишены
элементарных человеческих прав: нельзя было говорить то, что думаешь,
учиться тому, чему хотелось, порицать то, что заслуживало порицания. Слова
и мысли предписывались в е р х о м, который нового страшился, закрывался
от него, был к нему - в силу своей духовной структуры - не готов. Нищета,
унизительное бесправие порождали такое общественное настроение миллионов,
которое лишь на время можно было загнать вовнутрь, только какое-то время
страх двигал поступками людей. Однако чем стремительнее становилось время,
подчиненное все более изматывающей, но и организующей ритмике
промышленного и научного развития, чем большее количество людей
оказывалось вовлеченным в связующую круговерть производства, чем меньшими
делались расстояния, подвластные ныне паровозу и пароходу, чем легче
становилось познавание других стран с их нравами и обычаями, тем очевиднее
страх уступал место тяжелой ненависти: до какой же поры мы будем париями
мира, до какой поры рабья покорность и преклонение перед кучкой тиранов
возможны в стране, родившей Разина, Рылеева, Чернышевского и Ульянова с
Кибальчичем?! Страх пока еще гарантировал сохранение того, что имелось. Но
что же имел человек - из тех ста пятидесяти голодных и бесправных
миллионов.
   Кусок хлеба? Так ведь и скотине корм дают - иначе не выживет. Сапоги?
Так ведь и коня подковывают, иначе поле не вспашешь. Книгу? Не имел.
Лекарства? Не имел.
   Школу?
   Не имел. Сносное жилье? Не имел. Сильные д а р о в а л и то, что
унижало рабочего человека, ибо полагалось ему в сотни раз больше. Поэтому
с т р а х п о т е р я т ь постепенно уступал место неудовлетворенности
тем, что было.
   Чем дольше страх вдавливали в умы и сердца трудящихся, тем страшнее
становился невыплеснувшийся гнев. Марксова грозная истина о том, что
пролетариату нечего терять кроме цепей, овладевала рабочей массой. Именно
миллионы, объединенные общей нищетой, бесправием, забитостью, и должны в
конечном счете сказать решающее слово, а никак не те, кто собирался в
гостиных и в ы с т р а и в а л будущее. Воистину можно долго обманывать
меньшую часть народа, большинство можно обмануть на короткое время, однако
нельзя обманывать весь народ постоянно.
   Гучков заехал за Николаевым утром, в девять; Родзянко заставил сибиряка
купить этаж на Мойке: "Лидер партии не имеет права жить в номерах, Кирилл.
Маньки рыскают по гардеробам, а где пиджак, там и записка какая или
отчет...
   Маньки социалистам служат, Кирилл, не нам, нас они лишь обслуживают, у
них глаз холодный ныне, они ж теперь свободу получили".
   Николаев купил две квартиры - шесть комнат; за день мастеровые пробили
стену, столяры установили дверь; американский гувернер Джон Иванович
Скотт, проживший в доме Николаевых двадцать шесть лет, раздевшись до
трусов, руководил работой.
   - Э, бойз, водка вечером, - рокотал он, - унюхаю сапах - не будет
манэй, хороший работ - оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя.
Кто много курит, мало работать.
   Джон Иванович закупил ящик водки, мешок калачей и окорок, все это
поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали с д а т ь к вечеру
- работа спорилась.
   ...Гучков валко прошелся по квартире, ступал как-то особенно, уверенно
по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически
посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не
трогать:
   "Старина свое возьмет, скоро стены начнем скоблить, росписи
новгородских времен искать, паркет расковыривать и клен стелить, как при
Александре, чтоб кадрилилось".
   К половине десятого прикатили в гимнастический зал, на Васильевский
остров:
   здесь была договорена встреча с Петром Аркадьевичем Столыпиным.
   - Тимирязев уходит, - еще по дороге сказал Гучков. - Ему палку кто-то
под ноги бросил. "Биржевку" сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему
теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин
сын Мануйлов-Манусевич...
   - Ничего. Думаешь, он Тимирязева валил?
   - Или кадюки что пронюхали, или он показал зубы. Шепчут, будто граф
связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил
с Веженским, его адвокатом, встретится - не возражаешь? Сегодня б
поужинали вместе, а?
   - Чего ж возражать - не возражаю...
   - Сердит ты.
   - Да уж не радостен.
   - Что так?
   Николаев ответил не сразу, разглядывал припущенные последним инеем
деревья, что посажены были аллеей на острове.
   - Видишь ли ты, Саша... Когда мы все затевали, я полагал, что политика
будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен,
прагматик я...
   Ну и полагал: политика лишь поможет укрепить завоеванный плацдарм, а
дальше пойдем ш и р и т ь дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и
затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать
начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю,
чертежи не могу править.
   - Открой бюро. Пригласи адвокатов. Все охватить невозможно, будь ты
хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но
разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика
ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия
будет красть у тебя время... Впрочем, неверно говорить "красть". Время,
отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты
нервничаешь, Кирилл, с непривычки.
   - Я строитель, Саша, мой идеал - Гарин-Михайловский, я "Инженеров" на
ночь читаю.
   - Понимаю. Приведем на к л ю ч и надежных людей, отладим р е м н и, нас
связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл.
   Поэтому-то и хочу показать тебе Столыпина: если не Тимирязев - только
он.
   - Почему так легко отдаешь Тимирязева?
   - От Гапона не отмыться, - повторил Гучков. - Мы еще не научены
искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь
карманное министерство - видимо, так не получится...
   - Что ж, кадетов звать за стол?
   - А что? Может, и кадюков. Важно усадить их за стол - беседу нам вести,
от нас зависит, как повернуть.
   - При чем тогда Балашов?
   - Если он связан с Ложей, его поддержка необходима. Связи, Кирилл,
связи, -
 повторил Гучков, наблюдая, как шофер ловко заложил авто в вираж, - связи
решают все.
   Со Столыпиным встретились в гимнастическом зале: Петр Аркадьевич висел
на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского
генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски
подобран.
   С людьми Гучков сходился быстро: познакомился он со Столыпиным неделю
назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:
   - Знакомьтесь. Петр Аркадьевич, с моим другом, Кириллом Прокопьевичем,
поэт дела, режет Сибирь железною дорогой...
   - Добрый день, - сказал Николаев. - Рад встрече. Столыпин дружески
кивнул, негромко откликнулся:
   - Куропаткин, говорят, плакал, молил государя: дайте пять эшелонов в
день, разобью японцев.
   - Ну да! - усмехнулся Николаев, подтянувшись рядом со Столыпиным на
стенке. - По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с
ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на
Дальний Восток...
   Американец доллар не вложит, пока ты копейку не истратил.
   - Меня Сибирь с этой точки зрения не интересует, - сказал Столыпин. -
Сибирь - поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное
Эльдорадо...
   - И так можно, - согласился Николаев и начал делать "уголок", ощущая,
как трясутся мышцы живота: много н а б р а л за последние месяцы, каждый
день чуть не три банкета, пойди удержись...
   Гучков размялся на большом мате посреди зала, потер короткую борцовскую
шею, обернулся к Столыпину:
   - На ковер, Петр Аркадьевич, купеза против агрария.
   Столыпин легко со стенки спрыгнул, вмиг расслабившись, пошел на мат -
лодыжки тонкие, перехваченные, икры ц е п к и е, по-татарски кривоватые,
но с барской белизной, "Ну и кровей в нас, - подумал Николаев, - нет
другой нации, где б столько всякого намешалось. А это - талантливо, это
значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много - это всегда отменно,
демократично; англичанин оттого сонный, что малокровен".
   Гучков первым набросил руку на шею Столыпина, но тот красиво ушел,
начал обхаживать противника; глаза-щелочки смотрели цепко, без
торопливости.
   Гучков снова выбросил руку, норовя ухватить шею Столыпина, он любил
брать верхним захватом, но Столыпин сделал обманный финт, з а к л е щ и л
руку Гучкова, рубанул подножку, обвалился сверху легко, будто
подрубленный. Противники засопели, тучковская шея налилась кровью;
Столыпин же был по-прежнему бледен, лицо бесстрастно, словно напряженно
рассматривал