азывай меня
фантазером. Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, -
сбывается, если в подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание,
базируемое на науке.
   Теперь по поводу наших шалунов.
   Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у
сестры любимого дедушку Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на
твой вопрос, насколько он постарел и осталось ли в его чертах сходство с
портретами поры молодости.
   В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный
вопрос:
   если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому
дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих
пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы?
охранка] До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное
ябедничество его; самое досадное - зазря обидеть человека. Хотя чем больше
я думаю о том, что мне довелось видеть своими глазами в Пальмире тверже
убеждаюсь, что мое предположение, увы, правильно. Признаюсь, мне это очень
горько. Можно любить человека или не любить, симпатизировать ему или
выражать антипатию, но обвинять в проступке такого рода, о каком идет
речь, дело чрезвычайно серьезное.
   Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей член ЦК эсеров],
а она всегда истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не
любят за вздорный нрав, но мальчишка он - на самом деле - чистый и высоко
честный.
   У Ламброзо я вычитал, - кажется, в "Гениальности и помешательстве", -
что в Норвегии в середине прошлого века вспыхнула эпидемия пророчеств. Ее
назвали "Магдкранкайт", "болезнь служанок", потому что шаманили в основном
именно служанки, страдавшие истерикой... Особенно ярко это проявлялось в
тех местах, где люди были подготовлены к такого рода заболеваниям
истеризмом религиозных проповедей, - районы малой культуры, низкой
образованности... Может быть, Нэлли относится к такого рода девушкам? Я с
нею не знаком, хотя мой старый друг говорил, что она - само совершенство,
и все, сказанное о ней Влодеком, - сплошная выдумка, недостойная
настоящего мужчины...
   Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого,
чем наказать невиновного...
   Ты просишь совета...
   Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек случае Меньшиков,
Бакай, Турчанинов], знавших толстяка, а уж потом пригласить его на
дружескую беседу за круглый стол с чаем столом с чаем" - партийный суд ЦК
соц.-революционеров].
   Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, - я
ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся
настроениям других, резко меняющий свои мнения, - пусть предложит Витэку и
Боре "Боря"
   - члены ЦК соц.-рев. В. М. Чернов и Б. В. Савинков], чтобы те поначалу
пригласили его самого на кофе правоте, пусть идет на это. Такого рода
застолье не может не вызвать отклика, глядишь, еще кто чего расскажет.
   Сердечно приветствую тебя, Юзеф".
 
 
   6
 
 
   "Дорогой Юзеф!
   Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал
Витэку, что готов пожаловать на кофе.
   Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения
воедино, Влодек очень этому рад.
   Получил ли портрет нашего дедули?
   Твой Мацей".
 
 
   7
 
 
   "Дорогой Мацей!
   Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало
изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это
свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться.
   Юзеф".
 
 
   8
 
 
   ...Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали, - сразу
понял, что пришел русский; звонков не признает, рукой слышней.
   - Кто там? - спросил Владимир Львович.
   - Это я, - услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла
Рита Саблина, член Боевой организации эсеров.
   - Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть! Не ответив, Рита
прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь первый раз.
   - Хотите кофе?
   - Я не стану пить у вас кофе, - ответила маленькая девушка с огромными
немигающими глазами; принимала участие в двух а к т а х; Савинков спас ей
жизнь, - Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету
министра, загодя отдавая ее на заклание.
   ("Иван, - сказал Савинков, - это бесчестно, - сидеть в кафе и ждать
известий, что она погибла, выполнив наше д е л о. Она девушка, молода
совсем, так нельзя".
   - "Сантименты, - как обычно, грубо, отрезал Азеф, - женщина, мужчина,
ребенок, все это словеса, а мы заняты работой".
   Савинков сказал тогда, что он сам будет метать снаряд; глаза его
по-кошачьи сузились, потемнели; Азеф знал своего помощника; отступил,
ворчливо пошутив:
   "Павел Иванович (конспиративная кличка Савинкова), гляди, я последний
раз прощаю тебе нарушение железной дисциплины. В следующий раз посмеешь
перечить, отправлю к Чернову в Париж - рефераты читать".)
   - Ну, уж смените гнев на милость, Рита, - мягко попросил Бурцев,
понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка
напряжена, натянута словно струна, руку из кармана юбки не вынимает -
видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним -
"наймитом охранки, гнусным клеветником на партию". - Если же вы полагаете
возможным убить меня до того, как выслушаете, - что ж, стреляйте. Я ведь в
террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза
смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
   - Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу
сказать вам несколько слов.
   - Вы сядьте хотя бы, - снова попросил Бурцев. - Что ж мы стоя
разговариваем?!
   - Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят
жандармы...
   - Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша
подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма
генералу Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что
происходит у вас в ЦК.
   Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то,
значит, безгрешен?
   Ни ошибок, ни предательства совершить не может? Богоизбранные?
   - Речь идет не о Жуженко, - досадливо поморщившись, ответила Рита, - но
о товарище Азефе. Я была с ним на а к т а х... Он спас мне жизнь, хотя я
его об этом не просила: рискуя сорвать дело, он снял меня с метания
снаряда, заменив своим адъютантом. По счастливой случайности ни один из
нас тогда не погиб.
   Как же провокатор может ставить акт, приводить в исполнение приговор
трудового народа против палача, да еще при этом не потеряв ни одного из
товарищей?!
   - Двойник может и больше, - ответил Бурцев.
   - Да?! Он может спокойно убить великого князя Сергея? И получить за это
благодарность охранки?
   - Послушайте, Рита, - раздражаясь, сказал Бурцев, - я же предлагаю
вашему ЦК:
   вызовите меня на суд! Позавчера я послал письмо Чернову, но ответа до
сих пор не получил. А ведь можно позвонить по телефонному аппарату, в
конце концов.
   Да и живет Виктор Михайлович от меня в десяти минутах ходу.
   - Я шла девять, - отчеканила Рита. - ЦК вызывает вас на суд, хотя я
голосовала против. Тем не менее, если и после того, как мы опозорим вас -
фактами, только фактами и уличим в клевете, - вы станете продолжать свои
нападки на товарища Азефа, я, лично я, убью вас, господин Бурцев. Вы меня
знаете, меня не остановит ничто.
   - Слава богу, - облегченно вздохнул Бурцев. - Вы принесли мне самое
радостное известие, которое я получал в последнее время. Спасибо, Рита, я
счастлив, что будет суд.
   - Я не "Рита" для вас, но "госпожа Саблина", - отчеканила девушка,
осмотрела жалкую фигурку тщедушного Бурцева с нескрываемым презрением и,
резко повернувшись, пошла к двери.
   "Вот почему революция неминуема!"
   "Вчера и сегодня разбиралось дело о нападении на почту вблизи Соколова.
   Мужчины - пятнадцать человек - и одна женщина приговорены к смерти, две
женщины - к пятнадцати годам каторги... Ученик из Седлеца, сидевший рядом
со мной, тоже приговорен вместе с ними, заодно с ними приговорен предатель
Вольгемут.
   ...Вчера опять восемь человек было приговорено к смерти.
   Сегодня Ганку вызывали в канцелярию, откуда она вскоре вернулась
возбужденная, хохочущая. Начальник предложил ей на выбор: или предать -
тогда ее приговорят только к пожизненной каторге, или быть повешенной. Он
говорил ей, что она молода и красива. В ответ она расхохоталась ему в лицо
и выбрала виселицу.
   Теперь она считает дни, сколько ей еще осталось жить, старается спать
как можно меньше, целыми ночами бродит по камере. Иной раз вырвутся у нее
из груди слова смертельного утомления и отчаяния: "Почему они пьют без
конца нашу кровь!
   Я
 утешала себя, что все это вскоре рухнет, а они все еще убивают... И
молодежь уже не спешит к нам". Но такие слова не часто вырываются из ее
груди. Теперь она уже снова поет, устраивает жандармам скандалы, хохочет:
"Даже когда меня донимают ужасные муки, я делаю все, чтобы они этого не
заметили. Пусть не радуются".
   Часто в ее словах чувствуется, что она мечется между жаждой жизни и
неизбежностью смерти от их рук и у нее является мысль о самоубийстве, но
луч надежды продолжает в ней тлеть. А когда она стучит мне, что она не
склонит головы, что она не дрогнет, вступая на эшафот, я чувствую, что она
говорит правду. По временам ею овладевает желание иметь при себе близкого
человека, видеть его, чувствовать его прикосновение, свободно говорить с
ним; тогда она клянет разделяющую нас стену. Вот так мы рядом живем,
словно родные и друзья из непонятной сказки. И я не раз проклинал себя,
что не меня ждет смерть...
   ...Вчера казнены приговоренные за нападение в окрестностях Соколова.
   Заключенный, сидевший вместе с одним из них, не обращая внимания на
жандарма, крикнул во время прогулки Ганке: "Уже казнен!" Сегодня на
прогулке мы видели только одного из приговоренных к смерти - ученика из
Седлеца, сидевшего раньше рядом со мной. Он сообщил, что его вернули с
места казни... Завтра будет суд над пятьюдесятью одним человеком по делу
об убийстве ротмистра в Радоме.
   ...Полчаса тому назад (теперь уже, должно быть, около 11 часов вечера)
   привели из суда в наш коридор двоих радомчан. Оба приговорены к
смертной казни.
   Если бы нашелся кто-нибудь, кто описал весь ужас жизни этого мертвого
дома, борьбы, падений и подъема духа тех, кто замурован здесь, чтобы
подвергнуться казни, кто воспроизвел бы то, что творится в душе
находящихся в заключении героев, а равно подлых и обыкновенных людишек,
что творится в душе приговоренных, которых ведут к месту казни, - тогда
жизнь этого дома и его обитателей стала бы величайшим оружием и ярко
светящим факелом в дальнейшей борьбе. И поэтому необходимо собирать и
сообщать людям не простую хронику приговоренных и жертв, а давать картину
их жизни, душевного состояния, благородных порывов и подлой низости,
великих страданий и радости, несмотря на мучения; воссоздать правду, всю
правду, - заразительную, когда она прекрасна и могущественна, вызывающую
презрение и отвращение к жертве - когда она сломлена и опустилась до
подлости. Это под силу только тому, кто сам много страдал и много любил;
только он может раскрыть этот трепет и борьбу души, а не те, кто пишет у
нас некрологи.
   ...Сегодня у меня было свидание и мне передали приветы с воли,
прелестные цветы, фрукты и шоколад. Я стоял на свидании словно в забытьи и
не мог ни овладеть собой, ни сосредоточиться. Я слышал лишь слова: "Какой
у тебя хороший вид"
   - и то, что я говорил: "Здесь ужасно". Помню, что просил прислать мне
какие-то книги и совершенно ненужное белье. После этого я вернулся в
камеру и чувствовал себя более чем странно: никакой боли, никакой жалобы,
какое-то нудное состояние, какое бывает перед рвотой... А прелестные цветы
будто что-то говорили мне.
   Я
 чувствовал это, но не понимал слов.
   Потом кто-то вернулся из суда, и из коридора до меня донесся его
спокойный твердый голос: "Виселица" - и охрипший возглас жандарма: "Нельзя
говорить".
   ...Сегодня Ганка опять присмиревшая, печальная. Я обратился с просьбой
к вахмистру, считающемуся добрым, взять для нее цветы. Он отказал.
   ...Всем радомчанам смертная казнь заменена каторгой. Меня уверяли, что
заменят и Ганке. Несколько дней тому назад к ней в камеру перевели другую
женщину. С этих пор хохот и пение в течение целого дня без перерыва
разносятся по всему коридору. Она сердится, что я почти не стучу к ней. А
для меня она начинает становиться чужой. И я сознаю, что если бы я близко
узнал ее, если бы она не была для меня "абстракцией", то от меня повеяло
бы на нее холодом.
   Всю эту неделю, несмотря на свидание и книги, я чувствую себя как-то
странно.
   Будто бы я чувствовал веяние близкой смерти, словно нахожусь у предела
жизни и все уже оставил позади...
   ...Рядом со мной уже два дня сидит товарищ из Кельц. В четверг
слушалось его дело - приговорен к смерти, замененной пятнадцатью годами
каторги; через две недели будет слушаться другое его дело - об убийстве
двух стражников. До него несколько дней сидел товарищ из Люблина. Ему
сообщили, что его узнал провокатор Эдмунд Тарантович и что он обвиняет его
в убийстве почтальона и пяти солдат.
   Виселица верная. Говорят, что этот провокатор выдал целую организацию
ППС и настолько занят разоблачениями и показаниями, что следователям
приходится ждать очереди, чтобы его допросить. У радомчан было за это
время еще два дела, два раза их приговаривали к смерти и оба раза заменяли
каторгой.
   ...Кельчанин сидит теперь в другой камере. Ему всего двадцать один год,
а за ним семнадцать дел. Когда к нему являются для прочтения
обвинительного акта, он отказывается слушать, заявляя, что ему надоело и
что он может отправиться на тот свет и не слушая этого. Он сожалеет лишь о
том, что ему не дадут жить еще двадцать лет, и спрашивает, сколько У него
было бы судебных дел к сорока годам.
   Снова появилось много людей в кандалах. Я их слышу и вижу только тогда,
когда они выходят на прогулку. Несколько человек - почти дети, без
растительности на лице, бледные, и на вид им не больше
пятнадцати-шестнадцати лет. Один из них еле двигается. По-видимому, у него
искалечены ноги. Во время гуляния он постоянно сидит на скамейке. Другой
не подтягивает цепей ремнем, и они волочатся за ним.
   Остальные, наоборот, ходят гордо в кандалах, побрякивая ими, ступают
бодро, выпрямившись.
   На днях у меня было небольшое развлечение: я был в уборной, жандарм
забыл об этом и привел товарища из Радома. Мы оба были поражены. Он уже
получил три смертных приговора, замененных двадцатью годами каторги,
ожидает еще двух приговоров по пятнадцать лет каторги за участие в подкопе
под тюрьмой и за принадлежность к "Левице ППС". Все эти приговоры вынесены
ему, несмотря на то что он не принимал ни малейшего участия в
приписываемом ему убийстве жандармского ротмистра и других. К тому времени
он уже совершенно отошел от движения. Второй, сидящий в одной камере с
ним, тоже приговорен к смерти, хотя является принципиальным противником
индивидуального террора. Жандарм заметил свой промах, но не разогнал нас и
улыбался, когда вел меня обратно в камеру.
   ...Вчера заковали четырнадцать человек; один из них по дороге в
кузницу, горько улыбаясь, сказал: "Последние свободные шаги".
   ...Ганка сидит теперь вместе с Овчарек, которую обвиняла в
предательстве.
   Должно быть, лгала. Я теперь не верю, что не были преувеличены и другие
ее рассказы. Но все же она-то сама верила в то, что рассказывала. Они
сидят теперь втроем.
   Первые два дня Ганка гуляла возбужденная, веселая, теперь она скучная и
грустная.
   ...Сегодня во всех камерах закрыли окна и накрепко забили их гвоздями.
   Теперь камера опять закрылась, как могила, и не видно ни неба, ни
деревьев, ни ласточек.
   ...В нашем коридоре уже несколько дней сидит некий Кац. Он был
арестован в Берлине двадцать пятого июня, на следующий день после
собрания, на котором присутствовал. Продержали его там две недели. Он
находился под таким строгим наблюдением, что не смог никого уведомить о
своем аресте. После этого его курьерским поездом отвезли в Вержболово и
там передали русским властям.
   Обвиняют в принадлежности к группе анархистов.
   Кроме него, к нам привезли еще двух заключенных: бандита Малевского и
рабочего из Пабяниц (Станиславский), обвиняемого в принадлежности к
фракции ППС; завтра его судят.
   ...Говорят, что Станиславский оправдан. Малевского судили в пятницу: он
вместе с другими обвиняемыми приговорен к петле, а один - к двадцати годам
каторги.
   Малевский весь день был как в бреду; после суда говорил нам, что он
невиновен.
   Дежурный жандарм сказал ему, что генерал-губернатор заменил ему
смертную казнь пятнадцатью годами каторги, но при этом жандарм так
улыбнулся, что Малевский ему не поверил.
   ...К нам проникло известие о том, что охранка подослала сюда шесть
шпиков, что в среде заключенных есть провокаторы. Началась слежка. Бывало,
что обнаруживали действительных провокаторов, но бывало также, что
подозрение падало на людей, возможно, ни в чем не повинных. Создается
атмосфера недоверия, портящая совместную жизнь: каждый, по мере
возможности, замыкается в себе.
   Шпионов действительно много. Здесь так часто сменяют товарищей по
камере (редко кто сидит один, большинство сидят по трое и больше), что
цель этого становится очевидной: дать возможность неразоблаченным шпикам
узнать как можно больше.
   Несколько дней тому назад я увидел в окно бесспорно уличенного в
провокации на прогулке с вновь прибывшим из провинции. Этот провокатор -
интеллигент. Я крикнул в окно: "Товарищ! Гуляющий с тобой - известный
мерзавец, провокатор". На следующий день они уже гуляли каждый отдельно...
   ...Сегодня весь день павильон в движении. Таскают тюфяки, кровати,
переводят заключенных из одной камеры в другую. Мою соседку, Сулиму,
"бедную сироту", как мы ее прозвали, перевели в другой коридор - туда, где
сидит Овчарек, несмотря на то что ей ужасно не хотелось уходить от нас.
Заключенного Зипку, сидевшего в верхнем коридоре (восемь лет каторги),
увезли сегодня в тюрьму "Арсенал".
   К нам в коридор перевели товарища из Радома, Мостовского (он уже
приговорен к бессрочной каторге), и одного члена "Левицы ППС" - Кругера.
   Два сокамерника шпиона Вольгемута переведены в другие камеры; его
самого, кажется, уже здесь нет.
   В третьем коридоре отбывают наказание приговоренные к заключению на три
года в крепость бывшие офицеры Аветисянц и Саламей, оба из
военно-революционной организации (срок им кончается двадцать четвертого
августа 1909 года), бывший военный инженер Вейденбаум, приговоренный за
оскорбление царя к одному году (до седьмого июля 1909 года), и гимназист
А. Руденко, которому по ходатайству матери четыре года каторги заменили
одним годом крепости. Они ежедневно получают газеты, но их немедленно по
прочтении отнимают, чтобы лишить возможности переслать газеты нам.
   ...Двадцать пятого августа слушалось дело одиннадцати ра-домчан,
обвинявшихся в принадлежности к ППС и в нападении на монопольки. Две
женщины оправданы, остальные девять человек, в том числе два предателя,
Гаревич и Тарантович, приговорены к смерти. Приговор был смягчен. Одному
предателю смертная казнь заменена шестимесячным (!) тюремным заключением,
другому - ссылкой на поселение, остальным заключенным - каторжными
работами от десяти до двадцати лет.
   Этот Тарантович некоторое время сидел рядом со мной, называя себя
Талевичем.
   Это он мне жаловался, что приходится умирать в таком молодом возрасте,
и уверял, что, если бы ему было 40 лет, за ним было бы не семнадцать дел,
как теперь, а гораздо больше. Гуляют здесь еще два шпиона: Сагман (он же
Зверев, он же Орлов), одетый в студенческий мундир, и Вольгемут.
   ...Сегодня убедился, что, к сожалению, мои подозрения были обоснованны.
   Оказывается, Ганка была в