менили десятью годами каторги. Он не хотел верить. Когда родители
приехали к нему на свидание, он отказался выйти из камеры, думая, что его
хотят перевести в камеру смертников. По просьбе родителей его силой
привели к ним.
   Сидят здесь пять умалишенных. Один из них, буйный, сидит давно в
совершенно пустой камере. Окна выбиты, вместо стекол - солома, по ночам он
сидит без лампы.
   Крики отчаяния, бешенства, стон, удары в двери, в стену. Его заковали в
ручные кандалы, он их разбил...
   Два дня назад умер Аветисянц. Он сидел здесь с 1905 года, и до
окончания его заключения оставался только один месяц.
   ...Уже неделя, как я опять сижу один. До этого я в течение двух недель
сидел с офицером Б. и неделю с офицером Калининым. Б. явился ко мне
неожиданно, и я очень обрадовался... Он словно с неба упал; вечером с
шумом открылась дверь, его как бы втолкнули в мою камеру, и дверь
захлопнулась. За несколько дней до суда офицеров вызвали в канцелярию,
велели им показать, что у них в карманах, а в их камере, где они сидят все
вместе, произвели обыск. Это было сделано по распоряжению генерала Утгофа,
и специально для этой цели были присланы два ротмистра. По-видимому, вся
эта шумиха была подготовлена со специальной целью внушить судьям
представление об этих офицерах как об опаснейших людях.
   Председательствовал на суде Уверский, самый кровожадный из всех судей.
О нем здесь рассказывают, что, когда для него становится очевидным, что
подсудимый может отвертеться от виселицы, он сразу становится грубым,
недоступным, настроение его становится бешеным, и наоборот, когда он
видит, что это подсудимому не удастся, он потирает от удовольствия руки,
вежливо разговаривает с адвокатом, его настроение становится розовым.
Обвинял Абдулов. Следствие вел Вонсяцкий - в настоящее время начальник
радомского губернского жандармского управления, мерзавец, известный своей
деятельностью в Варшаве и в Риге.
   Обещаниями, подкрепляемыми честным словом, что он их освободит,
угрозами, постоянными допросами он добился того, что почти все обвиняемые
сознались, что ходили на собрания, и засыпали Калинина. На офицеров
Вонсяцкий действовал уверениями, что солдаты сидят по их вине и что если
они сознаются, то он сможет освободить солдат. Самым важным свидетелем был
Гогман - шпион, о котором я уже упоминал.
   Обвинение базировалось на показаниях Гогмана и поручика 14-го
Олонецкого пехотного полка Александра Бочарова и на подброшенной ему
литературе.
   Бочаров на суде взял обратно свои показания. Это был трагический
момент. Он заявил, что принадлежал к Военно-революционной организации
социал-демократов, что под угрозой Вонсяцкого арестовать его и закатать на
каторгу он дал ложное показание и написал все то, что ему велел Вонсяцкий.
Уверский прервал его: "Ведь вы офицер!" Бочаров ничего не ответил и
продолжал стоять с опущенной вниз головой.
   В зале суда было большое волнение.
   Судей было трое: кроме генерала Уверского, два обыкновенных кадровых
полковника; они в течение всех пяти дней сидели как болваны и не проронили
ни единого слова.
   Все дело было раздуто Вонсяцким со специальной целью добиться
полковничьих погон, и в этом он успел. Собрали людей из разных местностей
царства Польского.
   Люди эти не имели ничего общего друг с другом. Арестовали солдат,
неизвестно почему именно этих, сгруппировали их вокруг неблагонадежных
офицеров и создали огромное дело Военно-революционной организации офицеров
и солдат, которая могла погубить самодержавие. Но вот появляется
храбрейший рыцарь Вонсяцкий и искореняет крамолу: какой же похвалы и
награды он достоин!
   Моего товарища Б. освободили и вывели прямо за ворота цитадели.
   По-видимому, его держали в тюрьме четырнадцать месяцев исключительно
для того, чтобы предоставить суду возможность вынести оправдательный
приговор. "Наш военный суд беспристрастен, он не лакей охранки" - так
когда-то говорил мне жандармский полковник Сушков. Когда Б. вернулся после
того, как суд вынес ему оправдательный приговор, он до того устал, что
незаметно было, что это его радует.
   "Поздравьте меня", - сказал он вяло. А после зародилось опасение, что
его так же долго будут в административном порядке держать в тюрьме, как
держат других. Дело Горбунова, например, - чиновника охранки - прекращено,
а он продолжает сидеть более месяца.
   Трое: Клим, д-р Беднаж, Денель, оправданные четвертого августа,
продолжают сидеть, и имеется предположение, что их сошлют в Якутскую
область (на днях Клима и Беднажа выслали за границу, а Денеля собираются
сослать в Якутскую область; жена его ездила в Питер и выхлопотала ему
ссылку за границу; он уже должен был уехать, его даже ожидала карета, но
охранка велела опять задержать его). Я успокаивал его, убеждал, что его
освободят, что охранка ничего против него не имеет. Неожиданно в половине
шестого ему приказано было собрать вещи и идти. "В ратушу?" - "Нет, прямо
за ворота". Это как гром обрушилось на него. Он не знал, что прежде всего
хватать. Я почувствовал, как сжимается мое сердце. Что делать?
   Все мое спокойствие куда-то запропастилось. Я помог ему собрать вещи,
после чего наступил момент тишины. Я уже радовался за него, а теперь
опустела моя камера.
   Проклятые стены... Почему не я? Когда же я? "Алеша, исполните мою
просьбу, помните", - произнес я холодно... Он страстно обнял меня на
прощанье...
   Я люблю его. Он такой молодой, чистый, и все будущее перед ним открыто.
   Час спустя привели ко мне офицера Калинина. Молодой и сильный, он
старался не обнаруживать этого. Он не пробудет в каторге шесть лет - это
так нелепо, бессмысленно. Он - интеллигентный, молодой, сильный - должен
перестать жить, должен быть совершенно отрезан от мира. Никто не может с
этим примириться.
   В
 особенности он, который, быть может, и бессознательно, верит в
превосходство своего ума, в силу своей воли, в свою способность к великим,
могучим делам. Люди пойдут за ним, а не он за людьми. Поэтому ему противны
партия и партийность.
   Воля человека - это все. Он красив, молод, интеллигентен - что же может
противостоять ему? А эти бессмысленные стены... Он не хочет их. Он знает
только себя и сам будет нести ответственность за свои поступки; он не
думает об общественном мнении; ему противна только "грязь". "Это грязь" -
вот вся его критика. Он "прямолинеен": все, что бы я ни сделал, - сделал
я, и поэтому я не знаю угрызений совести. В этом чувствуется сила
молодости, немного рисовки и, возможно, много сомнений в самом себе. Во
всяком случае, тип любопытный и интересный. Это человек, который может
подняться очень высоко, но и пасть очень низко; если его посетит минута
слабости, тогда он скажет себе: "Эта слабость - это я, этот путь - мой
путь".
   ...Весна. В камере светло, много солнца. Тепло. На прогулке ласкает
мягкий воздух. На каштановых деревьях и на кустах сирени набухли почки и
уже пробились зеленые, улыбающиеся солнцу листья. Травка во дворе
потянулась к солнцу и радостно поглощает воздух и солнечные лучи,
возвращающие ее к жизни. Тихо.
   Весна не для нас. Мы в тюрьме. В камере двери постоянно закрыты; за
ними и за окном вооруженные солдаты никогда не оставляют своих постов, и
по-прежнему каждые два часа слышно, как они сменяются, как стучат
винтовки, слышны их слова при смене:
   "Под сдачу состоит пост номер первый"; по-прежнему двери открывают
жандармы, и по-прежнему они выводят нас на прогулку. Как и раньше, слышно
бряцанье кандалов.
   ...Неделю тому назад в одном из коридоров, на печке в уборной, найдены
браунинг и несколько пуль. Приехал жандармский полковник Остафьев, созвал
жандармов, угрожал им, упрекал, что они плохо наблюдают за нами, что
поддерживают с нами сношение; грозил, что всех расстреляет, упечет на
каторгу, закует в кандалы, за малейший пустяк будет отдавать под суд.
Нескольким он надавал пощечин. Они не протестовали. Об этом они не хотят
рассказывать нам. Им стыдно. Но они еще больше сближаются с нами. По этому
поводу мне написал один из товарищей:
   "В
 связи с этим я вспомнил одно событие, о котором мне рассказывал очевидец.
   Вы слышали, должно быть, что в 1907 году в Фортах ужасно издевались над
заключенными. Всякий раз, когда попадался до мерзости гадкий караул,
заключенные переживали настоящие пытки. В числе других издевательств был
отказ в течение многих часов вести в уборную. Люди ужасно мучились. Один
из заключенных не мог вытерпеть, и, когда он захотел вынести испражнения,
заметивший это офицер начал его ругать, приказывал ему съесть то, что он
выносил, бил его по лицу.
   Тогда тоже все молчали, ограничившись тем, что не позволили ему выйти
из камеры одному и вышли с ним вместе, чтобы не дать его бить. Когда я
возмущался, очевидец в ответ спросил: "А что было делать? Если мы сказали
бы хоть одно слово, нас бы всех убили, выдавая это за бунт".
   В 1907 году, когда я сидел в "Павиаке", солдат ударил одного
заключенного, разговаривавшего во время прогулки с другим через окно. В
это время по двору гуляли сорок человек. Один из них хотел было броситься
на солдата, но другие оттащили его в сторону. Мы потребовали тогда замены
этого солдата другим, тюремные власти тоже на этом настаивали, но
караульный начальник не дал на это своего согласия и стал угрожать нам.
Когда один из заключенных начал против этого протестовать, солдат
замахнулся на него штыком, другие заключенные заслонили его от
рассвирепевшего солдата, но все вынуждены были уйти с прогулки.
   Когда вскоре после этого солдат убил выглянувшего в окно Гельвига,
вызванный нами прокурор Набоков издевался над нами, заявляя: "Вы ведете
себя возмутительно. Следовало бы вас всех расстрелять". Возможны ли при
таких условиях какие-либо протесты? Каждый такой протест может вызвать
только резню.
   Каждый чувствует в такой атмосфере только свое бессилие и переносит
унижения или в отчаянии бросается сломя голову, сознательно ища смерти.
   Я сижу теперь с Дан. Михельманом, приговоренным к ссылке на поселение
за принадлежность к социал-демократии. Он был арестован в декабре 1907
года в Сосковце. Он рассказал мне о следующем случае, очевидцем которого
являлся:
   в конце декабря приходят утром в тюрьму в Бендзине стражник с солдатом,
вызывают в канцелярию одного из заключенных, некоего Страшака -
прядильщика с фабрики Шена, внимательно осматривают его с ног до головы и,
не говоря ни слова, уходят.
   После полудня является следователь, выстраивает в ряд шесть заключенных
высокого роста, в том числе Страшака, приводят солдата, и следователь
приказывает ему признать среди них предполагаемого участника покушения на
шпика. Солдат указывает на Страшака. Этот Страшак, рабочий, ни в чем не
был замешан, ни с какой партией не имел ничего общего. Солдат был тот
самый, который приходил со стражником утром и предварительно подготовился
к ответу. Страшака повесили...
   Прошел день 1 мая. Празднования в этом году не было. А у нас ночью с
первого на второе кого-то повесили. Была чудесная лунная ночь, я долго не
мог уснуть.
   Мы не знали, что недавно был суд и что предстоит казнь. Вдруг в час
ночи началось движение на лестнице, ведущей в канцелярию, какое
обыкновенно бывает в ночь казни. Пришли жандармы, кто-то из начальства,
ксендз; потом за окном прошел отряд солдат, четко отбивая шаг. Все, как
обыкновенно... Повесили рабочего-портного по имени Арнольд...
   Так прошло у нас 1 мая. Это был день свиданий, и мы узнали, что в
городе первое мая не праздновали. Массам еще хуже: та же, что и прежде,
серая, беспросветная жизнь, та же нужда, тот же труд, та же зависимость...
Некоторые рекомендуют теперь приняться исключительно за легальную
деятельность, то есть на самом деле отречься от борьбы. Другие не могут
перенести теперешнего положения и малодушно лишают себя жизни... Но я
отталкиваю мысль о самоубийстве, хочу найти в себе силы пережить весь этот
ад, благословлять то, что я разделяю страдания с другими; я хочу вернуться
и бороться..."
   "Так что же случилось-то?!"
   День Герасимова начался как обычно: камердинер "Прохор Васильевич"
принес в кровать стакан молока и ломтик сыра с огурцом; после этого
полчаса генерал просматривал газеты; начинал с эмигрантских, ленинских,
плехановских и черновских, потом бегло пролистывал дубровинское "Русское
знамя" - нет ли каких пикантных скандалов; после этого изучал биржевые
полосы официозов; работал с карандашом, тут глаз да глаз, ошибка дорогого
стоит.
   После этого "Прохор Васильевич" в течение десяти минут разминал
загривок - центр подагрических болей, - там сокрыты все грехи юности;
переизбыток шампанского, злоупотребление острыми блюдами мстят соляным
панцирем, который то сожмет сосудики, то отпустит, а уж если погода резко
меняется, то хоть ложись и помирай.
   - Круче, круче разминай, - стонал Герасимов, подставив шею камердинеру.
- Как вешать - так умел, а соль разбить - пальчики бережешь?!
   - Да господи, Александр Васильевич, вас ведь жалею! По себе знаю, как
больно позвонки мять...
   - А ты их где мнешь?
   - В баньке, где ж еще... С Никитой хожу каждый четверг, в этот день
татаре греются, они доки напускать пар с травками, как в раю сидишь... Но
Никитка меня не руками мнет, он по мне ногами ходит, пяткой ввинчивает...
   - На неделе меня с собою возьмешь...
   - Господи, Александр Васильевич, дак ведь там одне простолюдины!
   - Я тоже не граф, Прохорыч. Мне среди вашего брата сподручней, вы уж
коли бьете, то в морду, а не промеж лопаток...
   ...Приняв душ, отправился в охранку; адъютант ждал, шаркая ногами от
нетерпения; заговорщически улыбнувшись, протянул папку, на которой было
вытиснено золотом:
   "Весьма экстренно".
   - Интересно? - спросил Герасимов, не торопясь водружать на переносье
пенсне. - Или сплетня какая?
   - Думаю, в высшей мере интересно, Александр Васильевич.
   - Коли так, скажите, чтоб мне аглицкого чайку заварили в маленькую
чашечку, посмакуем.
   Адъютант оказался прав: срочная телеграмма из Саратова заслуживала
самого пристального внимания. Прочитав ее, Герасимов подумал: "Неужели
второй Азеф? Вот счастье, коли б так!"
   ...Начальник саратовской охраны полковник Семигановский докладывал
шифрованной телеграммой, что известный террорист, член боевой организации
эсеров Александр Петров обратился к начальнику тюрьмы, где он содержится
ныне с предложением начать работу против ЦК и особенно Савинкова; вопрос
об оплате не поднимает, просит лишь об одном: устроить побег ему и его
ближайшему другу Евгению Бартольду, сыну фабриканта, одному из самых
богатых людей Поволжья, тоже эсеру.
   Герасимов попросил адъютанта связаться с департаментом полиции; на
место Трусевича пришел его заместитель Зуев; Максимилиан Иванович изволил
распрощаться со столь дорогим ему креслом шефа секретной службы империи, -
не все коту масленица, будет знать, как своим палки в колеса ставить; с
Зуевым можно иметь дело, хоть и трусоват, но понимает, кого можно з а м а
т ь, а кого рискованно.
   Из департамента вскорости сообщили, что Александр Иванов Петров, он же
"Хромой", он же "Южный", он же "Филатов", действительно является известным
боевиком в эсеровском терроре, к революции примкнул в девятьсот пятом
году, был поставлен Азефом и Савинковым на динамитную лабораторию; во
время взрыва, произошедшего по вине Любы Марковской - не уследила за
смесью, - искорежило стопу; в беспамятстве попал в полицию, продержали
сутки, перевезли в тюремный госпиталь, там о т п и л и л и ногу, гангрена;
за месяц потерял двенадцать кило, кожа да кости; тем не менее грозил
военный суд, виселица; время лихое - даже шестнадцатилетним набрасывали
веревку на худенькие, детские еще кадыки, а безногого б вздернули без
всякого сострадания.
   Спас Бартольд: организовал побег, вынес друга из лазарета, погрузил на
лодку, поднялся по Волге до маленького городишка, сдал своему
родственнику, известному по тем временам хирургу; тот не только залечил
гангренозную культю, но и сделал вполне пристойный протез; после этого
Петрова вывезли за границу, в Париж; там встретили как героя, еще бы: и
ногу потерял, и бежал из-под виселицы, и границу пересек на протезе, хотя
был объявлен во все розыскные листы империи как особо опасный преступник.
   ...Герасимов долго тер лоб, собравшийся толстыми, нависающими друг на
друга морщинами; потом, тяжело опершись об атласные подлокотники, поднялся
с кресла и подошел к своему особому сейфу, где хранились донесения Азефа и
еще трех других, самых доверенных агентов, которых вербовал лично он, и
никто другой о них не знал (кавказский эсдек, эсер из Эстляндии и киевский
меньшевик).
   Пролистав папки с донесениями Азефа (последнее прислал за месяц до
бегства из Парижа), нашел кличку "Хромой"; это и есть безногий Петров, кто
ж еще?!
   Азеф сообщал, что Александр Петров в сопровождении группы боевиков
выезжает в Россию, чтобы повторить кровавый маршрут Стеньки Разина;
намерены пойти террором по Волге, поднять мужиков против дворянства,
понудить помещиков бежать из города, а затем подвигнуть крестьян на
самозахват пустующих земель. Давая оценку этому плану, утвержденному ЦК в
его отсутствие (видимо, уже не доверяли, понял Герасимов, следили за
каждым шагом), Азеф высказывал опасение, что дело может оказаться
достаточно громким: "Провинция сейчас более бесконтрольна, чем центры,
Волга - регион взрывоопасный, судя по всему, грядет голод. Советовал бы
отнестись к моему сообщению серьезно. "Хромой" может быть легко опознан -
ходит на протезе, ногу оторвало в нашей динамитной мастерской, фамилии его
я не помню, хотя встречался дважды, в пятом еще году. Он худощав, волосы
вьющиеся, длинные, ниспадающие чуть не до плеч, глаза пронзительно-черные,
лоб небольшой, гладкий, без морщин, словно у девушки, на левом веке черная
родинка, вроде мушки, что ставят кокотки полусвета".
   Герасимов попросил сотрудников поднять корреспонденцию, отправленную им
по империи из охранки месяц назад; саратовское отделение не назвал,
остерегаясь, что вовремя не предупредил волжан о тревожном сигнале Азефа,
- берег агента, да и потом, Саратов - не Петербург, зачем таскать каштаны
из огня чужому дяде?! Был бы товарищем министра, отвечал бы за всю
секретную полицию империи, - другое дело, а так "служба службой, а табачок
врозь".
   По счастью, сведения Азефа - в измененном, конечно, виде, со ссылкой на
некоего секретного сотрудника "Потапову", - были отправлены в Саратов;
спустя неделю на основании его, Герасимова, информации Петров со
спутниками был взят на явке - с динамитом и револьверами.
   Лишь после этого Герасимов встретился с новым директором департамента
полиции Нилом Петровичем Зуевым.
   Выслушав генерала, тот поднял над головой руки, будто защищался от
удара:
   - Это ваш человек! - Зуев всегда норовил самое сложное от себя
отодвинуть, передав другим; никакого честолюбия, только б спокойно дожить
до пенсии. - С
 вашей подачи этого самого Петрова взяли, уровень высок, птица из Парижа,
саратовцы с таким не справятся, вызывайте-ка его к себе, Александр
Васильевич, и посмотрите сами, на что он годен!
   Поначалу Герасимов - как это было испокон века заведено - отказался
("зачем мне присваивать лавры волжан; полковник Семигановский и сам
прекрасно справится"), заранее зная, что Зуев попросит еще раз - теми же
словами, но в несколько ином тоне (должны угадываться приказные или же
недоумевающие нотки); после этого следовало соглашаться, попросив конечно
же оказывать новому делу не только постоянное внимание, но и посильную
помощь (некая форма привычного бюрократического па-де-де - с приседанием,
жеманством и поклоном).
   Вернувшись в охранку, сразу же отправил шифротелеграмму в Саратов с
просьбой откомандировать Петрова в северную столицу первым же поездом в
отдельном купе, загримированным, в сопровождении трех филеров.
   После этого обошел свое здание, нашел большую комнату, окна которой
выходили во двор, попросил вынести