поселил вас на четвертом этаже,
под крышей?
   - Боже мой, - тихо сказала Гуровская, - зачем я вам лгу? Товарищи, я
должна сказать правду...
   Дзержинский почувствовал, как страшное напряжение в теле сменилось
расслабленным ощущением усталости.
   - Я очень ждал этого.
   - Да, я открою вам правду, - продолжала Гуровская, не услыхав, видимо,
Дзержинского, потому что сказал он очень тихо, скорее для себя. - Неверное
понимание корпоративности толкнуло меня на ложь. Я знаю, в каких
стесненных финансовых обстоятельствах живет руководитель партии, товарищ
Люксембург, Юзеф, все вы. А мой друг Владимир Ноттен... Нет, нет, не он, а
я заключила договор с издательством "Розен унд Шварц" на публикацию его
книги "Рассказы о горе". Я получила деньги. Я... Мне стыдно сказать про
это. Я всегда жила в нищете... Мне захотелось хоть месяц позволить себе...
Я понимаю, что вы вправе теперь лишить меня своего доверия, я понимаю,
что...
   - Значит, никакой "страсти" у вас не было? - потухшим голосом спросил
Дзержинский; все то время, пока Гуровская говорила, он ж д а л правды.
   - Была и есть - Влодек Ноттен.
   - Почему он спокойно работает у вас на гектографе, а ряд других
типографий провалены?
   - Вы не вправе оскорблять Ноттена подозрением, Юзеф! Его статьи и поэмы
зовут к революции! - ответила Гуровская.
   Дзержинский поднялся, отошел в угол - там, на столике, был графин с
водой.
   - Где расположено издательство "Розен унд Шварц"? - спросил один из
собравшихся.
   - Нибелунгенштрассе, восемь. Если хотите, можно сходить к господину
Герберту Розену.
   Сидевший в углу стола - быстрый, резкий, с подвижным лицом - попросил:
   - Опишите дом, в котором помещается издательство.
   - Серый, кажется, трехэтажный. На втором этаже, третья дверь налево.
   - Что на столе Розена бросилось вам в глаза?
   - Я не помню... Ничего не бросилось. Какая-то фарфоровая лампа... Очень
большие ножницы.
   - Розен вас угощал чем-нибудь?
   - Нет. Он предложил кофе - я отказалась.
   - Где вы сидели?
   - Я? Напротив него.
   - В кресле? - продолжал ставить резкие, глотающие вопросы быстрый
человек, громыхавший от нетерпенья карандашами, зажатыми в кулаке.
   - Кажется... Не помню. Или на стуле.
   - Стул с резьбой?
   Дзержинский нагнулся к Люксембург и спросил недоуменно:
   - Зачем это надо Карлу?
   Та шепнула:
   - Он знаком с директором издательства Розеном.
   Гуровская быстро глянула на переговаривавшихся Люксембург и
Дзержинского, стараясь понять, о чем они, не поняла и снова обернулась к
допрашивавшему ее:
   - Кажется, да. Я не помню...
   - Какие кольца на пальцах Розена?
   - Я не обратила внимания.
   - Цвет костюма?
   - Серый. В мелкую голубую клеточку...
   Дзержинский не выдержал:
   - Карл, не надо обращать наш разговор в судебные словопрения! Здесь нет
прокуроров и присяжных поверенных!
   Гуровская потянулась к Дзержинскому, в глазах ее зажглась надежда:
   - Давайте позвоним сейчас к Розену. Он подтвердит!
   Дзержинский обернулся:
   - А полковник Шевяков подтвердит, если к нему позвоним?
   Гуровская, побледнев, словно мел, встала. Отступив от стола, она
прижалась к стене.
   - О чем вы?! - взгляд ее метнулся к двери, возле которой сидел высокий
парень, видно рабочий, - руки у него были тяжелые, с черными закраинами у
ногтей. - Кто такой Шевяков?!
   Гуровская хотела вжаться в стену, глаза ее бегали по лицам собравшихся
затравленно, но видела она отчетливо только большие руки парня, сидевшего
у двери, с черными заусеницами вокруг ногтей.
   - Послушайте, - сказал Дзержинский, - мы знаем больше, чем вы думаете.
Мы бы не посмели унизить ни себя, ни вас этим разговором. Мы готовы
выслушать правду:
   если вы честно, искренне расскажете, что знаете о подполковнике
Глазове, каким образом и на чем склонил вас к сотрудничеству Шевяков, кого
вы ему о т д а л и, или, - угадав протестующий жест Гуровской, - вы
ограничивались лишь дачей данных о нашей работе, мы не будем созывать
партийный суд.
   - Возможно, мы попросим вас и дальше продолжать работу в охране, -
сказал Карл, - но уже в интересах партии...
   - Я возражаю, - немедленно повернулся к нему Дзержинский. - Я не хочу,
чтобы у Гуровской были ненужные иллюзии. Я возражаю!
   - Послушаем, что скажет Гуровская, - предложила Люксембург.
   - Это какой-то бред, товарищи, - Гуровская по-прежнему стояла у стены,
- да о чем вы все?! Я же объяснила, откуда деньги, я назвала вам Розена,
его адрес; он готов подтвердить мою правоту. Я получила от него семьсот
марок - соблаговолите выяснить это! Да, я виновата в том, что не сообщила
о таком гонораре, да, я была обязана внести часть денег в партийную кассу,
да, я была обязана...
   - Вы ничем никому не обязаны, - сказал Дзержинский. - Товарищи, этот
разговор я продолжать не намерен. Я не говорю с тем, кому не верю. Если бы
эта... Этот чело... Этот субъект был мужчиной, я бы сейчас проголосовал за
казнь! Потому что убили Мацея Грыбаса!
   - Нет, нет! - закричала Гуровская. - Нет! Дайте мне уйти! Я не
виновата! Вы не вправе не верить мне! Я дол...
   - Курт, - негромко сказала Роза Люксембург, - отворите дверь!
   Высокий парень поднялся во весь свой огромный рост. Гуровская смотрела
на всех затравленно, и в сухих глазах ее были боль и страх.
   ...Гуровская стремительно пробежала через комнату, припала к окну: нет
ли слежки. Пока она ехала в Варшаву из Берлина, ее неотрывно преследовала
мысль, что казнь, смерть, небытие - где-то все время рядом с нею; на
соседей по купе она глядела затравленно, успокаивая себя тем единственно,
что истинная опасность настанет тогда, когда ей придется остаться одной.
   И вот сейчас, отперев дверь варшавской квартиры, она пробежала сквозь
комнаты, вдыхая устоявшийся запах "кэпстэна", готовая разрыдаться от
сознания сиюминутного чувства безопасности, оттого, что рядом Влодек,
которого она всегда считала слабым и ощущала свою силу подле него: сила
появляется, если ты нужен кому-то одному, живому, а не отвлеченному
понятию, как тем, в Берлине, бессердечным, живущим мечтою, химерой - не
жизнью.
   - Геленка! Откуда ты? - Ноттен лежал на диване, обложенный газетами.
   Она оторвалась от окна, обернулась, пошла к нему, ткнулась лицом в шею
и жалобно прокричала:
   - Я погибла, Влодек! Я погибла, погибла, погибла!
   - Что? Что произошло? Что с тобой? Что случилось? - тихо спрашивал
Ноттен, понимая в глубине души, что случилось то с т р а ш н о е, чего
ждал он сам и - неведомо каким знанием - Глазов.
   - Погибла, погибла, погибла! - длинно, по-детски, тянула Гуровская. - Я
погибла...
   Ноттен бросился на кухню, принес из ящика настойку валерианы, вылил
дрожащей рукой серебристо-бурую жидкость в воду, дал выпить Гуровской,
придерживая ее голову сзади, как малому ребенку.
   Зубы ее стучали о стакан дробно, и Ноттен отчего-то представил, каким
будет череп Елены, испугался того, как спокойно он представил себе это, и
полез в карман шлафрока за трубкой.
   - Ну, успокоилась немного?
   - Да, чуть-чуть... Нет, ужасно, я просто не знаю, как жить...
   - Посмотри мне в глаза.
   Гуровская медленно подняла на него глаза, и его поразили быстро
бегающие и постоянно меняющиеся зрачки женщины.
   - Ну, расскажи, что стряслось? Я помогу тебе.
   - Нет, нет, это ничего, это - я... Мне... С тобой ничего, это должно
пройти.
   Понимаешь? Это должно все кончиться. Так не может быть всегда, не
может, Влодек!
   Я сейчас... Ты только не думай.
   - Геленка, скажи мне правду... Тебя что-то испугало, на тебе лица нет.
Кто тебе поможет, если не я? Ну? Говори. Я жду. Облегчи себе сердце.
   Она снова, - как-то внезапно, испугавшись сама, видимо, этого, -
тихонько заверещала, без слов, на одной ноте:
   - Я погибла, Влодек, я погибла, понимаешь, погибла, погибла, погибла...
   - Мне уйти?
   - Что?! Куда? Бога ради, не уходи! Сейчас я возьму себя в руки. Только
не бросай меня!
   - Я не терплю истерик. Или ты скажешь мне, что случилось, или я уйду.
   - Хорошо. Я скажу. Я тебе скажу все.
   "Боже мой, я не знаю, что сказать, - поняла вдруг Гуровская, - он сразу
же ощутит ложь. Боже мой милосердный!"
   - Ну?
   - Влодек, любимый, дай мне прийти в себя. Я не могу опомниться. Я тебе
расскажу, все расскажу, только чуть позже. Ладно?
   - Нет. Ты мне все расскажешь сейчас.
   - Боже мой, но почему все так жестоки?! Это связано с партией,
понимаешь?! С партией!
   - Почему ты "погибла" в таком случае?
   - Потому что меня заподозрили в провокаторстве.
   - Заподозрили или уличили?
   - Нет, меня нельзя уличить! Я ни в чем не виновата! Меня заподозрили
только лишь...
   - "Только лишь", - повторил Ноттен. - Я жду правды, Гелена. Тогда я
смогу помочь тебе.
   - Мне никто не может помочь, - ответила она тихо, глядя в лицо его
бегающими глазами, в которые, казалось, были втиснуты жестокие ободья
зрачков, ставшие неподвижными, тоненькими, едва заметными.
   Ноттен вышел в соседнюю комнату, чувствуя на спине испуг женщины. Он
достал из нижнего ящика стола браунинг, который дал ему Глазов, сунул
рыбье, скользкое, холодное тельце смерти в карман, вернулся к Гуровской,
заставил себя поцеловать ее, почувствовал сразу, что она поняла это его
внутреннее понуждение, и шепнул ей на ухо:
   - Я могу тебе помочь. Только я. Потому что я скажу тебе путь к
спасению. Я дам тебе револьвер и ты пристрелишь на Сенаторской Шевякова.
   Гуровская молчала долго, и он чувствовал, как после упоминания фамилии
Шевякова тело ее задеревенело, особенно спина.
   - Ты давно знаешь? - спросила она наконец.
   - Знаю.
   - От кого?
   - От Глазова.
   - У него лошадиное лицо?
   - Да.
   - Значит, мы с тобою оба провокаторы? - странно усмехнулась она. - И
скрывали друг от друга. Какая прелесть. Я ведь к ним пошла, чтобы...
   - Зачем ты к ним пошла?
   - Так. Из интереса. Истеричка.
   - А я к ним не ходил. Они меня арестовали на твоей квартире, у
гектографа. Но я отказался, Лена. Я ничего не сказал им. Я вс„ сказал
Матушевскому.
   Спина ее расслабилась, сделалась мягкой, податливой, и странное подобие
улыбки осветило вдруг лицо женщины.
   - Слава богу, - сказала она. - Не так гадостно, значит, кругом. И не
все подобны мне...
   Когда Ноттен услышал щелчок выстрела, а потом еще два таких же глухих
щелчка, внутри у него что-то оборвалось. По-прежнему вокруг было тихо,
слышались только пьяные голоса и музыка - наверное, праздновали чей-то
день ангела. На улице было пустынно.
   "Только б не уехал извозчик, - повторял, как заклинанье, Ноттен, -
только б он не уехал..."
   Он повторял это минут уж двадцать, и не потому, что действительно
боялся, будто извозчик, получивший пятиалтынный за ожидание, может уехать,
но просто фраза эта привязалась к нему, и ни о чем другом он сейчас не мог
думать. Потом вдруг понял, что это не его фраза, а слова Глазова, который
дважды повторил: "Только б ваш извозчик не уехал".
   И в это время распахнулись двери подъезда.
   Ноттен сделал было шаг вперед, чтобы схватить Елену за руку и потащить
ее через проходные дворы, представляя себе заранее, что после убийства
полковника она будет в состоянии невменяемом, но в проеме появился
Шевяков, толкавший перед собой Гуровскую, растрепанную, с разбитыми
губами. Он держал ее руки в своих, и лицо его было белым, как полотно.
   Ноттен ощутил в себе легкость, какую-то особую, неведомую ему ранее, и
понял, что сейчас потеряет сознание. Он хотел опустить руку в карман
пальто и достать браунинг с маленьким дулом, но не чувствовал в себе сил
пошевелиться.
   Как в странном сновидении, откуда-то из-за спины Шевякова появился
Глазов в шляпе, надвинутой на лицо, выбросил вперед руку, громыхнуло
несколько выстрелов.
   Последний ожег лицо Ноттена, скомкал, повалил, уничтожил...
   Гартинг встретился с Мечиславом Лежинским возле Бранденбургских ворот,
у самого начала Зигесаллее.
   - Дорогой Мечислав Адольфович, - сказал Гартинг, взяв Лежинского под
руку, - я делю человечество на два класса - на тех, кто мне приятен, и
тех, которые вызывают отвращение. Между ними-то, между двумя категориями
этих людей, и происходит постоянно истинно классовая борьба. Не согласны?
   - Я слушаю.
   - Могу выдвинуть другую тезу. Я правильно говорю - с точки зрения
Марксового учения? Теза?
   - Точнее - тезис.
   - Слишком близко к латыни. Латынь это холод, а я люблю тепло, даже
туалет сказал покрасить в розовый цвет: пошлятина, понимаю, но в первое
мгновенье там всегда холодно, даже в жару. Так вот, извольте, второй
тезис. Мир - это постоянная борьба мужчины и женщины, все остальное - мура
собачья. И гармонии в сражении за свободу достичь невозможно, поскольку
слабый пол далекими своими инстинктами сражается за несвободу, за
ограничение нашей воли, за подчинение нашего естества жупелу семьи, дома,
благополучия: каждая семья - это мир в миниатюре, Мечислав Адольфович...
   - Реферат не хотите в нашем клубе прочесть? - поинтересовался
Лежинский. - Вас бы там очень лихо разложили.
   - Смотря как посмотреть. Позиция моя - абсолютна. Ее невыгодно
признавать - другое дело. Я знаю мнение по этому вопросу доктора Любек,
так ведь конспираторски Розу зовут?
   - Так.
   - Не зря хлеб ем, - вздохнул Гартинг, - идет работа. А доктор Любек в
чем-то сходится со мной...
   Лежинский увидал кого-то в толпе, сжал руку Гартинга:
   - Юзеф... Быстро уйдем куда-нибудь!
   - Юзеф? - переспросил Гартинг, повернувшись профессиональным филерским
"заворотом на месте". - Дзержинский?
   - Кажется.
   - Не кажется, а именно так: я его портрет узнал.
   - У вас его безусый портрет должен быть.
   - С усами тоже есть. У нас тут фотографы отменно работают.
   - Если он меня спросит, с кем был, что отвечать?
   - Господи, скажите - знакомый! Влас Родионович Голопупов. Купец. Да
потом здесь со мной можно спокойно ходить - никто меня из ваших не знает.
   - Я проваливаться на глупости не хочу. Вы меня куда-нибудь приглашайте
- от центра подальше.
   - Ладно. Едем в один дом: там можно чаю попить.
   - Ну вот, товарищ Бебель, - сказал Дзержинский, раскладывая перед
социал-демократическим депутатом рейхстага фотографические карточки. - Это
Гартинг с нашим другом на прогулке. Здесь - у входа на его конспиративку,
Вагнерштрассе, восемь, около Цвибау. Здесь - он выходит из русского
посольства, и ваши гвардейцы ему честь отдают. Очень хорошо получилось на
фотографии, нет?
   Это его телефоны - в посольстве и дома. А это список вопросов, которые
Гартинг поставил Мечиславу Лежинскому. И таких Гартингов, видимо, в Европе
немало. Они губят людей, они шельмуют польских социал-демократов, доводят
их до самоубийств или, когда что-то у них не выходит, сами убирают.
Сначала - мы проанализировали работу Гартинга по вербовке - Гуровская была
жертвой; провокатором она стала потом.
   - В России таких Гартингов больше, - сказала Роза Люксембург.
   - Да, - согласился Дзержинский, - и они работают, вербуя провокаторов в
тюрьмах, после ареста. Там легче распознать - т ю р ь м а сразу чувствует
чужого, камера заставляет быть зорким. А здесь? Как быть здесь?
Гуровская-то в тюрьме не сидела, значит, здесь ее подхватили? В Берлине?
Так же, как пытались с Мечиславом.
   - Вы настоящий конспиратор, товарищ Юзеф! - сказал Бебель, глянув при
этом на Розу. - Нат Пинкертон должен испытывать к вам зависть. Очень все
здорово! Не рассердитесь, если дам совет? В старые времена, когда нам
приходилось работать в подполье, Энгельс советовал: "Пока не доведете в с
е до конца - не слезайте".
   Доводите до конца, не слезайте, а я тем временем буду размышлять, как
погромче заявить это дело. И не вычленяйте польскую проблему, ударяйте
весомей.
   Совет старого немецкого социал-демократа заставил Дзержинского
проиграть свою любимую игру в "продление жизни" особо внимательно, и он
обнаружил целый ряд ошибок, совершенных им не только сегодня, когда
кончилось наблюдение за Гартингом, но и все те дни, пока он, договорившись
со своим приятелем, репортером "Берлинер Цайтунг" Фрицем Зайделем, делал
разоблачительные снимки.
   Во-первых, понял Дзержинский, ошибка заключалась в том, что он не
наладил контакт с русскими социал-демократами, эсерами и анархистами.
Видимо, если бы он координировал свои действия с ленинским эмиссаром в
Берлине Валлахом и с друзьями Сладкопевцева, работа против Гартинга могла
быть закончена раньше.
   Во-вторых, надобно было доказать, что Гартинг имеет прямые контакты с
берлинской полицией, а это было упущено, никаких, во всяком случае,
документов или фотоснимков получить не удалось, в то время как немецким
социал-демократам был необходим п о в о д для начала кампании.
Политическая борьба предполагает наличие ф а к т а, который в условиях
парламентского государства является единственным серьезным поводом для
открытого столкновения с реакцией.
   Дзержинский, решивший было сегодня пораньше лечь спать, оттого что
последнюю неделю не знал ни минуты отдыха с этим новым для него делом,
вышел от Бебеля, сел в метрополитен, именуемый отчего-то "у-баном", и
поехал на Марктплац - там жил Фриц Зайдель.
   Познакомился с ним Дзержинский случайно. Когда снова открылось
кровохарканье, Люксембург разволновалась, стала попрекать его
"расхитительством", потому что, говорила она, "твое здоровье принадлежит
партии, нашему делу, и ты не вправе играть в Чайльд Гарольда. Я понимаю,
что ты должен возвращаться в Краков, я понимаю, что на тебе газета,
организационная работа, связь с Варшавой, я все понимаю, но хуже будет,
если ты совсем вывалишься из рядов и должен будешь год сидеть в Швейцарии.
С точки зрения экономических интересов партии нам выгоднее отправить тебя
в какую-нибудь деревушку на Балтике, чем потом собирать по крохам средства
для оплаты швейцарской санатории, - ты же знаешь, какие там бешеные цены".
   Словом, его отправили в Циновитц, маленький, тихий поселок на острове
Узедом, неподалеку от Грейсвальда. Одно утешение - можно ездить в
Грейсвальдский университет и читать газеты - даже русские: кафедра
славяноведения здесь считалась одной из лучших в Германии.
   Распорядок дня у Дзержинского в Циновитце был, как он шутил,
отменно-тюремный:
   ни минуты безделья. Утром, после завтрака в пансионате фрау Нагель "Зее
унд Вальд" - прогулка по пустынному еще пляжу, по сыпучему белому песку,
мимо сосен, похожих чем-то на те, якутские, что стелились распущенными
кронами вдоль Лены; потом - работа с газетами (Дзержинский взял за правило
вести архив по интересам:
   экономика, политика, армия, образование, революционное движение,
профсоюзы, национальный вопрос, тайная полиция, искусство, медицина),
потом, перед обедом - еще одна прогулка, по тому же маршруту. В полдень,
однако, пляж не был пустынным: в аккуратных, именных "штрандкорбах" -
плетеных ящиках, в которых курортники отменно "улавливали" солнце и не
страшились порывов изменчивого здесь ветра, - дремали папаши и мамаши, а
детишки с боннами и гувернерами играли возле воды: все как один строили из
песка замки. Хоть бы один малыш просто лежал или плескался в воде! Нет,
либо купание, либо исступленное, вдохновенное строительство песчаных
замков, с высокими башнями и замысловатыми тайными ходами.
   "Они приучены к организации во всем, даже в досуге, - подумал тогда
Дзержинский, - кочевники Европы, куда ни крути, сколько их рассеяно по
свету! Со времен крестовых походов поднялись, потянулись к теплу, к новым
землям... Отсюда такая страсть к возведению замков - надо уметь
удерживать; отсюда такая слаженность в движениях - кочевье предполагает
гармонию сообщества; у якутов так же, особенно когда идут надолго в тайгу,
на белковье".
   Он тогда долго наблюдал за игрой-работой голубоглазых веселых детишек и
оторвался, лишь когда кто-то засмеялся у него за спиной.
   Дзержинский обернулся: рыжеволосый парень с фотографическим аппаратом,
рассматривая его заинтересованно, прикуривал на ветру.
   - Я сделал с вас двадцать п