о голова
светлая, но подумайте, не удастся ли вам с ее помощью подойти к Савинкову
и Чернову? Удайся вам это, станете первым на нашем правоохранительном
небосклоне.
   - Вы хотите командировать меня в Париж?
   - Я не смею говорить так, Дмитрий Григорьевич... Коли у вас найдется
время для этой поездки, ежели это никак не нарушит ваши планы, я был бы,
понятное дело, глубоко вам признателен. Идеально бы заполучить письмо от
Лурье; несколько других посланий от здешних и одесских боевиков мы вам
организуем... Лурье мы возьмем в ваше отсутствие, так что подозрений со
стороны "товарищей" не будет...
   Можем подготовить для вас встречу с г р у п п о й, куда приведете Лурье.
   Покажете свои возможности; оружием группу снабдим, литературой тоже,
люди там вполне надежны, мы их сорганизовали с помощью вашего приятеля
Виноградова, он работает неплохо, согласитесь... В Париж-то надобно не с
пустыми руками ехать, а с деловыми предложениями по террору...
   - Я готов, Николай Николаевич, - ответил Богров. - Может получиться
красиво...
   Кстати, после ликвидации группы Рощина - два человека бежали, уж на
свободе, ничего тревожного от них не было? Меня не подозревают?
   - Мы им для подозрения представили другого человека, вы абсолютно
чисты... Более того, они на днях, по моим сведениям, приведут в исполнение
приговор за провокацию над Гольдманом, вы его помните?
   - Так он же был взят с рощинской группой, я его готовил к аресту!
   - Именно так... Мы его замазали, он в подозрении, так что все возможные
удары от вас отведены, об этом, бога ради, не тревожьтесь.
   ...Из Парижа Богров вернулся окрыленным, привез Кулябко множество
адресов, явок, паролей; с его подачи было арестовано еще двенадцать
человек; трех закатал на Акатуйскую каторгу, в кандалах, один повесился,
оди сошел с ума; тот, что повесился, Игорь Желудев, считал Богрова одним
из своих самых близких друзей, называл "Митечка", просил беречься, бранил
за то, что Богров несдержан в выражениях, задирист, слишком уж открыто
костит власть, не надо так, опасно, палачи этого не прощают. Среди тех,
кому отправил предсмертные записки, в которых просил прощения за слабость,
был и Богров; Кулябко вовремя перехватил, боялся травмировать агента, тот
стал незаменимым, вращался в высших кругах, гнал информацию не только на
анархистов и эсеров, но и на "Союз Михаила Архангела", был к ним вхож,
дружил с Пирятинским, их главою, играл с ним в карты и подолгу рассуждал о
трагедии русского народа, задавленного бюрократами и ростовщиками.
   Когда по окончании университета Богров отправился завоевывать северную
столицу, приписавшись помощником к присяжному поверенному Самуилу
Кальмановичу, защищавшему политических, Кулябко скрепя сердце отправил
телеграмму начальнику петербургской охранки полковнику Михаилу
Фридриховичу фон Коттену; передал тому своего сотрудника, заручившись при
расставании с Богровым обещанием, что тот, р а з р а б о т а в ш и
Петербург, вернется в Киев, где Кулябко гарантировал ему сказочное
будущее: "Мы сделаем специально для вас тройку ликвидаций, вы возьмете на
себя защиту, а мы поможем вам эти процессы выиграть. Тогда вы станете в
первый ряд русских правозаступников, Керенского заткнете за пояс,
Карабчевского с Плевакою".
   В Петербурге Богров не очень-то прижился; в салонах на него смотрели с
долею презрения: провинциал, без манер, шутит плоско; честолюбив без меры.
   Фон Коттен встретился с ним в отдельном кабинете ресторана при
гостинице "Малоярославец", пригласивши с собою помощника, полковника
Владимира Иезекилевича Еленского, который курировал работу по анархистам.
   Богров рассказал за ужином, что анархистских групп в Петербурге, как он
смог установить, практически нет.
   - Актриса театра "Глоб" Мария Викторовна Стрелецкая, - улыбнулся он, -
жаловалась мне, что никто не хочет брать всерьез ее идею анархобратства;
готова снять квартиру в личном доме на островах; общий котел; выявление
"я" каждого "брата" и "сестры" в диспутах и физических соревнованиях;
полное игнорирование государства; поскольку брак существует лишь до тех
пор, пока есть любовь, - полный пересмотр семейных отношений; Ревность
есть не что иное, как выявление жажды владычества, столь распространенной
у мужчин; поскольку любовь есть сильнейший побудитель творчества, ее
обязан познать каждый.
   - Михаил Фридрихович, - колыхнулся тучный вальяжный Еленский, - вы б
отправили меня в такую коммуну, а?!
   - Могу представить Марии Викторовне, очаровашка и фантазерка, - сказал
Богров.
   - Подумаю, - весело пообещал фон Коттен. - Дмитрий Григорьевич, ваш
последний заработок в Киеве был каков?
   - Сто пятьдесят в месяц.
   - В столице траты больше, управитесь?
   - Не деньги меня подвигли на то, чтобы пойти на службу по охране
империи, - ответил Богров. - Настало разочарование в коллегах по партии,
сплошное вырождение, экспроприация сделалась самоцелью...
   - Поражаюсь я Федору Михайловичу, - заметил Коттен, - его "Бесы" -
истинное прозрение, их надобно в классах изучать, наравне с законом божьим.
   - Оттого-то и ненавидят это произведение так яростно товарищи
революционеры, - сказал Богров. - Их можно понять, ибо ничто так не
страшно их взбалмошным кровавым идеям, как талантливое слово. Я подчас
думаю, что большой писатель в чем-то посильнее охранного отделения, коли
он исповедует общую с нами идею.
   Еленский вдруг рассмеялся:
   - Горький, например...
   ...Уговорились, что Богров займется социалистами-революционерами, благо
присяжный поверенный Самуил Кальманович постоянно защищал членов этой
нелегальной партии, да и сам числился их симпатиком, а оттого проходил по
надзорному наблюдению охранки.
   Жалованье Богров получал регулярно, особо интересных материалов не
давал, щ и п а л по мелочи сплетни в околореволюционных кругах, помаленьку
з а к л а д ы в а л новых знакомых, принявших его в число приятелей; потом
затосковал, не вынес петербургской слякоти, колкостей здешних студентов и
курсисток и, встретившись с Коттеном в "Малоярославце", обговорил себе
командировку на Лазурный берег, в Париж, Висбаден и Женеву.
   Незадолго перед отъездом попросил о внеочередной встрече, притащил
письмо.
   - Эсерочка просила передать Лазареву и Булату, - сказал он, - совсем
тепленькое, прямиком от товарищей Чернова и Авксентьева.
   Коттен взял с собою письмо; симпатических чернил не было, вполне
безобидный текст; установили Егора Егоровича Лазарева; журналист, связан с
эсерами, но к их боевой группе не принадлежит. Булата охранка знала
прекрасно, член Государственной думы, трудовик.
   Попросив Богрова задержаться с отъездом, Коттен письмо ему вернул,
предложил отнести по адресу и, поигрывая десертным ножичком, сказал:
   - И - просьбочка есть одна, Дмитрий Григорьевич... Не составило бы для
вас труда как-то потеснее сойтись с Лазаревым, а? Он интересует нас, волк,
тертый-перетертый... У него есть два связника - "Николай Яковлевич" и
"Нина Александровна", оба выходят напрямую к руководству эсеровского ЦК...
Они нам нужны... Не получилось бы у вас, а? Хоть какую-нибудь зацепку к
явкам?
   - С пустыми руками к Лазареву нет смысла являться, Михаил Фридрихович,
коли он тертый волк...
   - Предложите ему что-нибудь, - аккуратно посоветовал Коттен. - Вы ж в
изобретательстве комбинаций - дока...
   - Эсера можно пронять только предложением террора...
   - А почему бы и нет?
   Богров растерялся:
   - Михаил Фридрихович, но ведь это... Это...
   - Это подконтрольно с самого начала, Дмитрий Григорьевич. Это -
комбинация...
   Естественно, фиксировать в делах мы ее не станем, а вдруг Лазарев
клюнет?
   - Но ведь они в терроре делают ставку на центральный акт... У меня не
повернется язык предлагать террор против государя...
   - Упаси господь, сохрани и помилуй! Это - ни в коем случае! Подумайте
сами, кого можно назвать, только чтоб не из царствующего дома, вы
совершенно правы, такое - немыслимо!
   ...Лазарев оказался седым добролицым великаном с детскими голубыми
глазами.
   Прочитав письмо, сжег его в камине, деньги, лежавшие в нем, бросил в
ящик, поднялся из-за стола, заваленного рукописями, - встреча происходила
в редакции "Вестника знания", на Невском, - и спросил:
   - Нуте-с, а теперь представьтесь мне толком, милостивый государь.
   Разговор был хорошим, добрым; оказалось, что Лазарев прекрасно знает и
Кальмановича, и старшего товарища Богрова по Киеву, идейного анархиста
Рощина, вместе сидели в тюрьме.
   - Егор Егорович, - сказал в заключение Богров, - было бы очень славно,
ответь вы мне на один вопрос...
   Лазарев белозубо улыбнулся:
   - Чего ж на один только? Я готов и на большее количество вопросов
отвечать, коли смогу...
   - Готова ли ваша партия...
   - Какую вы имеете в виду?
   - Егор Егорович, я в революционном движении седьмой год, вы, думаю,
знаете об этом, да и легко проверите сегодня же... Мне прекрасно известно,
что вы эсер, и не мне одному сие ведомо, что ж из этого секрет полишинеля
делать... Так вот, готова ли ваша партия санкционировать покушение на
...скажем, министра юстиции?
   - Окститесь, милый, да кто ж на это пойдет?
   - Я, - сказал Богров, помедлив малость, и побледнел даже от того, что
представил себе на самом деле, как он поднимает руку с бомбой и швыряет ее
под колеса автомобиля, в коем следуют сенаторы и министр юстиции империи;
он явственно услышал глухой взрыв, почувствовал, как кровь прилила к
щекам, увидел стремительно шапки газет с его именем на всех языках мира и
потянулся задрожавшей рукою за папиросой...
   - Вы это бросьте, - ответил Лазарев, - на улице б к первому встречному
подошли с таким предложением, право! Вы мне лучше объясните, каким образом
это письмо с восемьюстами франков оказалось у вас?
   - Я же объяснял, - нахмурился Богров. - Желаете выслушать еще раз?
   - Да, будьте любезны.
   - Вы не верите мне?
   - Я проверяю вас, - ответил Лазарев. - И не считаю нужным скрывать это.
   - Женщина, которая привезла письмо из парижского ЦК, моя подруга
детства, Егор Егорович... Она должна была вручить деньги для "деревни"
Кальмановичу, но он на троицу уехал к себе на дачу, в Финляндию... Ваш
журнал тоже был закрыт... Я вызвал Кальмановича телеграммой, он прочитал
эти письма, спросил Лину, кто их передал, какой идиот решился всучить
девушке, далекой от политики, партийные документы... Она ответила то же,
что говорила мне: сестра Кальмановича, курсистка Юля. Поскольку у Лины не
было денег и она вполне благонадежна политически, Юля пообещала, что брат
уплатит ей за это сто пятьдесят рублей...
   Вот, собственно, и все... Кальманович вернулся к себе на дачу, а мне
сказал прийти к вам... Я - пришел...
   - Лина привезла одно письмо?
   - Два.
   - Кому адресовано второе?
   - В Государственную думу...
   - Булату?
   - Да.
   Лазарев протянул руку:
   - Давайте сюда, он в деревне, я отвезу ему.
   Богров молча достал письмо, передал Лазареву.
   Тот, не читая, положил в карман, кашлянул в кулак, хмуро поглядел на
Богрова, покачал головой:
   - Нельзя так, товарищ, право...
   - Тогда хоть помогите мне увидаться с Николаем Яковлевичем или Ниной
Александровной...
   - Смысл?
   - А вот на этот вопрос позвольте мне не отвечать... Впрочем, коли не
верите, я просьбу свою снимаю...
   - Сколько вам лет?
   - Двадцать пять.
   - Сколько, говорите, лет в революции?
   - Семь.
   - Кто вас привел в кружок?
   - Рощин. В Киеве, в дом Сазонова...
   - Ладно, - Лазарев поднялся. - Славный вы человек, только если хотите
служить революции, делайте это осмотрительно, иначе вы ей вред принесете,
Митя, огромнейший вред... Захаживайте, коли будет время, а пока - простите
меня, полно работы...
   ...Лазарев вспомнил про "дом Сазонова", о котором говорил Богров, когда
был в Киеве по делам журнала, встретившись с товарищами, поинтересовался
Богровым.
   - Прекрасный человек, - ответили ему.
   - Только уж больно горяч, в террор играет, - заметил Лазарев. - Так и
до беды недалеко.
   Эту фразу агент, присутствовавший на встрече, сообщил в охранное
отделение.
   Наткнулся на это сообщение Кулябко в тот день, гда умиротворенным
вернулся из конюшен и принялся за повторный просмотр затребованных им
материалов. И в голове - окончательный, до мелочи - выстроился жесткий
план д е л а.
   "Темпо-ритм акта должен быть артистичным"
   Спиридон Асланов, бывший при Кулябко начальником уголовной полиции
(освобожденный из арестантских рот, уехал в свой тридцатикомнатный
бакинский замок), связей с Киевом не прерывал. Его агентура в преступном
мире, главные держатели м а л и н, через сложные, но хорошо отлаженные
конспиративные ходы поддерживала с ним постоянные контакты, получала н а в
о д к и на кавказских воротил, делилась с покровителем по справедливости,
что называется, "по закону".
   Именно он и назвал Кулябко трех кандидатов для выполнения "особо тонкой
работы", задуманной полковником. Так уж было заведено, что он, Асланов, не
спрашивал о предмете работы, ибо в к о д л е существует свой, особый такт:
надо сказать, - скажут; не надо - ну и не возникай.
   Кулябко же на сей раз запросил у своего приятеля не наемных налетчиков,
чтобы пришить неугодного политика чужими руками, но людей, работавших по
фармазонному делу; Киев, Волынь и Одесса издавна славились
профессиональными мошенниками.
   Именно здесь, на юге, в свое время блистал Николай Карпович Шаповалов,
недоучившийся студент, который - после курса, прослушанного им в
Страсбургском университете, - выдавал себя то за профессора медицины, то
за правозаступника, то за представителя "Лионского кредита"; надувши,
таким образом, одесского помещика Лаврова, положил в карман без малого
двести тысяч; другой раз р а б о т н у л киевского купца Схимника, всучив
ему заемных билетов лондонского банка на четверть миллиона, а билеты эти
были напечатаны в маленькой типографии Василия Вульфа.
   В отличие от других фармазонов, работавших с о л о, Шаповалов держал
свою ш к о л у; ученики были ему бесконечно преданны - режь, ничего не
откроют.
   Остановился Кулябко на кандидатуре Щеколдина. Решению этому
предшествовало тщательное изучение отчета агента "Дымкина", отправленного
к Богрову в Петербург после того, как тот передал фон Коттену записку о
беседе с Егором Егоровичем Лазаревым и сообщил ему же, что его посетил
человек, представившийся другом "Николая Яковлевича", и в течение примерно
пятнадцати минут расспрашивал о нынешней богровской позиции и особенно о
том, готов ли он к активной революционной работе.
   Хотя Богров, понятно, подтвердил свое желание работать "во имя борьбы с
тиранией", друг "Николая Яковлевича" никаких заданий не дал, явки своей не
оставил, запретил говорить кому бы то ни было, даже самым близким друзьям,
о своем визите и пообещал найти, когда это потребуется в интересах
"святого дела".
   Для этого "друга" "Николая Яковлевича" истинно "святым делом" была
служба у фон Коттена, сто двадцать пять рублей в месяц; красиво выполнил
операцию по проверке Богрова, - не ш е с т е р и т ли. Естественно, он не
знал и не мог даже предположить, что беседует с таким же, как и он сам,
агентом охранки и что с ним проводили такие же беседы другие агенты
охранки, считавшие в свою очередь его "Николаем Яковлевичем", эсеровским
нелегалом, или же "Иваном Кузьмичом", эмиссаром анархистов...
   Фон Коттен ничего не сообщал Кулябко об использовании им Богрова в
работе против эсеров и своей работе по Богрову.
   Тем не менее Кулябко знал о своей агентуре все, благо Спиридович сидел
в Царском.
   Именно эта информированность и привела Кулябко к искомому решению.
   ...Получив инструкции, срепетировав беседы со Щеколдиным дважды, выдав
билет в вагон первого класса, Кулябко проводил агента уголовной полиции,
аслановского человека, фармазона по призванию и недоучившегося паровозного
техника Щеколдина на встречу с Богровым.
   Богров принял Щеколдина хорошо, пригласил на обед в студенческую
столовую, рассказал, что устал от суеты, алчет дела, ждет указаний,
связей, явок.
   - А - террор? - в р е з а л Щеколдин после примерно двухчасового
разговора.
   Богров поджался, аж плечи поднял:
   - Не понимаю...
   - Мой друг был у вас в прошлом месяце, я думал...
   - Так вы от Николая Яковлевича?!
   - Мне говорили, что вы научены конспирации, - точно сыграл Щелкодин,
подивившись всезнанию Кулябко; смешливо подумал: "Полковнику б в нашем
фармазонском деле подвизаться, с хорошей бы скоростью работал,
по-курьерски".
   - Ах, товарищ, неужели вы не понимаете, как томит душу ожидание?!
Каждое утро просыпаешься с жаждой деятельности! Мы теряем время, каждая
прошедшая минута невосполнима, если она не отдана революции.
   - На все готовы?
   - На все! Я говорил другу Николая Яковлевича об этом, Лазареву говорил!
   - Прекрасно, - по-прежнему разыгрывал пьесу Кулябко фармазон Щеколдин,
проникаясь все большим уважением к жандармскому полковнику, словно бы
знавшему заранее все, что скажет в е р т л я в ы й. - Я восхищен.
Подскажите, где здесь телефонный аппарат.
   - Здесь нет. От меня звонить рискованно... Хотите связаться с Николаем
Яковлевичем?
   - Нет. Зачем же? С петроградской охранкой. Они очень ждут сообщений об
адресе Николая Яковлевича, который, по вашим словам, и в террор не прочь
уйти, как в пятом году...
   - Вы... Вы...
   - Я, - оборвал Щеколдин. - Какой вы революционер?! Болтун! С вами
никакого дела иметь нельзя, а вы в террор хотите! - Щелколдин поднялся. -
Не по пути нам, Дмитрий Григорьевич, вам еще готовить и готовить себя к
делу... Подготовитесь - поговорим. И не провожайте меня, не надо...
   Кулябко рассчитал и дальше: пусть Богров уедет за границу, поостынет,
пусть там поколобродит, тогда и придет время для главной работы.
   "Ну и хитер проказник!"
   Ощущая кожей, что Спиридович и Кулябко ведут с в о ю игру, не посвящая
его, видимо, в тонкости дела (чему Курлов был отчасти и рад), понимая, что
задуманное, видимо, невероятно рискованней, чем все покушения, совершенные
до сих пор на политических деятелей России (не без ведома, а порою и не
без помощи охранки), генерал пришел к выводу, что в данном эпизоде
необходимо обеспечить себе такого рода страховку, которая стала бы - в
случае нужды - абсолютным для него, именно для него, заслоном.
   Поэтому, тщательно просмотрев материалы, связанные с исследованием
обстоятельств убийства великого князя Сергея Александровича и Плеве, в
которых был замешан сотрудник охранки Азеф, с экспроприациями,
проведенными Рыссом-старшим, террористом-загадкой; известен Кулябко; с
взрывом на конспиративной квартире петербургского охранного отделения, во
время которого агентом охранки Петровым был разорван полковник Карпов,
генерал написал строго доверительное и сугубо личное письмо Столыпину,
передав при этом одну копию Дедюлину, а вторую - з а л о ж и л в дела
особого отдела под грифом "совершенно секретно".
   Смысл этой записки сводился к тому, что следует самым серьезным образом
ревизовать агентуру охранных отделений, рекрутированную из числа бывших
политических преступников.
   "Нападки на полицию, звучавшие даже в Государственной думе, злобная
клевета, публикуемая в эмигрантской революционной прессе, - писал Курлов,
- не могут, милостивый государь Петр Аркадьевич, не вынудить нас к тому,
чтобы в самое же ближайшее время, во всяком случае до поездки венценосной
семьи на торжества в Киев, напечатать в тех газетах, которые получают
средства из нашего секретного, рептильного фонда, ряд материалов про то,
что отныне чинам полиции предписано руководствоваться качественно новыми
мерками при привлечении сотрудников для борьбы с революционным движением.
Лишь люди, искренно преданные делу Престола, могут быть сотрудниками
охраны; лица, доказавшие делом, всею своей нравственной структурою
верность незыблемым принципам Православия, Самодержавия и Народности".
   З а с а д и в такого рода пассаж, Курлов не