ортретов "Христос на берегу" - выгодно
продам в мою газету для рекламы здешнего курорта.
   - Вот уж не надо, - попросил Дзержинский, - я, знаете ли, рекламу не
люблю.
   - По нашим законам я вправе распоряжаться своею собственностью, -
Зайдель похлопал огромной ладонью по фотоаппарату, - так, как мне это
представляется целесообразным.
   - Отчуждение, - улыбнулся Дзержинский, вспомнив отчего-то, как мучался
в Вильне еще, начав посещать кружки, - не мог понять Марксово словечко
"отчуждение". Ему казалось тогда, что это слово определяет лишь отношения
между людьми, никак он не мог взять в толк, каким образом земля
"отчуждается" от человека.
   - Что? - не понял его фотограф. - О чем вы?
   - Об отчуждении собственности. Все, казалось, понимал в этом вопросе, а
вот то, что с развитием техники можно отчуждать человека от него же самого
и превращать это отчуждаемое в собственность, - такого представить не мог.
   - Вы юрист?
   - Нет.
   - Художник?
   - Художник? - Дзержинский удивился. - У художников должны быть длинные
волосы и в глазах рассеянная собранность.
   - "Рассеянная собранность"? Как бывший художник свидетельствую - вы
попали в точку.
   - Бросили живопись?
   - В век фотографии она не нужна.
   - Глупо. Фотография фиксирует факт, живопись познает природу явления.
   - Вы мыслите геттингенскими формулировками - слишком консервативно.
   Дзержинский покачал головой:
   - Меня обвиняли во многих грехах, но чтоб в консерватизме - ни разу.
   Потом они проводили все дни вместе: Зайдель оказался парнем на редкость
славным.
   Однажды Дзержинский проснулся, когда еще только-только рассветало,
вышел на пляж, зябко ежась на легком бризе.
   Он взял за привычку гулять вместо зарядки - однообразие гимнастических
упражнений было не для него, он чтил дисциплину внутреннюю превыше
внешней, организованной в раз и навсегда заученную форму.
   В то утро Дзержинский шел по сыпучему, белому песку быстро, смотрел на
красноголовых, писклявых чаек, на серый, металлический лист тяжелого моря,
редко - под ноги; когда же глянул, обходя зеленые, словно волосы
утопленницы, водоросли, выброшенные на берег ночным прибоем, заметил
диковинного крокодила с ракушками-глазами; нимфу с игриво загнутым
хвостом, Нептуна, сжимавшего в руке трезубец.
   "Прелесть какая, - подивился Дзержинский, - настоящее искусство. Обидно
- волна слижет".
   Он увидал вдали одинокую фигуру: человек стоял на корточках и строил,
как решил Дзержинский, замок из песка.
   А когда подошел ближе, понял, что это - Фриц, и лепил он не замок, а
огромную, диковинных форм черепаху.
   - Вот, - сказал Фриц, заметив Дзержинского, - потянуло к
изобразительности после наших разговоров. Так спокойно мне было, Юзеф, так
хорошо и тихо, а вы - взбаламутили...
   ...Только Фрицу мог Дзержинский доверить дело с Гартингом - другой и за
деньги б не решился, а этот умел работать бесплатно.
   ...Дзержинский разыскал Зайделя в полночь: кончилась съемка в Опера -
приезжала с гастролями Айседора Дункан; Берлин, казалось, сошел с ума,
редакторы платили бешеные деньги за хорошую фотографию юной парижской
балерины, Фриц, взмокший, вымотанный, с синяками на локтях, оттого что
падал два раза сшибленный озверелыми конкурентами, сидел в "Ратхаузе" и
пил пиво - кружку за кружкой.
   - Тебе бы в Шерлок Холмсы, Юзеф, - сказал Фриц, когда Дзержинский
присел к нему за столик. Официанты ходили вокруг Зайделя волками - работа
уже кончилась, но посетителя ведь не погонишь, посетитель - истинный
хозяин ресторана, однако всем своим видом они показывали, что пора бы уж и
честь знать.
   - Пошли, - сказал Дзержинский, - серьезное дело, Фриц.
   - Мы же закончили серьезное дело.
   - Мы только начали его. Я был безмозглым идиотом, когда говорил тебе,
что мы все закончили. Мы только начинаем, Фриц, мы еще только начинаем.
   Через десять дней Дзержинский встретился у Розы Люксембург с
представителями латышской социал-демократии.
   - Товарищи, - спросил он, - что у вас находится на Байоретерштрассе,
восемь?
   Латыши переглянулись - от Юзефа в революционной среде тайн не было, его
знали, ему верили, но про Байоретерштрассе было известно трем членам ЦК -
там находился перевалочный пункт по транспортировке нелегальной литературы
в Ригу.
   - Товарищи, - поняв, отчего латыши не отвечают, продолжал Дзержинский,
- явку надо менять. Вы провалены. Вот вам фотографии, которые подтверждают
мои слова.
   Двое в шляпах - русские филеры. Проверьте всех тех, кто везет
литературу в Ригу, возможна провокация.
   Назавтра встретился с армянскими социал-демократами. Выслушав
Дзержинского, маленький, порывистый Мартиросян обернулся к Мнацаканову и
Алабяну:
   - Сегодня же принять меры. Спасибо, Юзеф.
   Вечером того же дня Дзержинский предупредил об опасности товарищей из
Бунда.
   Через неделю он увидался у Люксембург с худым, холеным, несколько
надменным человеком.
   - Никитич, - представился товарищ по-русски.
   Чуть помедлив, Дзержинский - тоже по-русски - ответил:
   - Очень приятно. Юзеф.
   И оба улыбнулись - знали друг друга не первый уже месяц: Леонид
Борисович Красин познакомился с Дзержинским на квартире у Меира Валлаха -
Максима Максимовича Литвинова, который отвечал за переправку
большевистской литературы в Россию, и вместе с Мартыном Лядовым -
параллельно с Дзержинским - вел работу против Гартинга.
   (Ленин, выслушав рассказ Красина о том, как Дзержинский спас транспорт
нелегальной литературы, еще раз переспросил:
   - Значит, говорите, Дзержинский? Надо запомнить. Я считал его
прекрасным организатором и газетчиком, но то, что он такое придумал...
Молодец! Дантон, революционный Дантон! Такого бы в Комитет общественного
спасения, а?! Молодец...
   Если мы, наконец, объединимся с поляками, я буду просить выписать ему
партийную книжку под номером два.
   - А номер один? - спросил Красин.
   - Номер один мы бы подержали для Плеханова; жаль, если совсем отойдет.
   - А вам какой номер будем выписывать? - спросил Красин.
   - Я за нумерацией не гонюсь, - ответил Ленин. - История разберется,
кому какой номер проставить, - важно только, чтоб не на лбу - клеймом.)
 
 
   11
 
 
   ...В тот день заседание прусского рейхстага не обещало ничего
интересного, поэтому ложи прессы были почти пусты: множество депутатов
гуляли по огромным мраморным серым холодным коридорам, пили в буфете
крепкий кофе, дискутировали разные разности с ответственными чиновниками
министерств, которые обычно поджидали здесь "своих" депутатов, чтобы
заранее выяснить позицию во время предстоящих обсуждений бюджетных статей,
а коли позиции еще определенной нет, попробовать создать ее.
   Поэтому когда Август Бебель взошел на трибуну, все считали, что вопрос
он поднимет локальный.
   - Господин президент, господа депутаты, майне дамен унд геррен, - начал
Бебель неторопливо, зная, что на его выступление соберутся. Он давал время
депутатам и журналистам занять места, поэтому с главным, с основным,
тянул. - Предмет моего выступления может показаться вам странным только
при поверхностном с ним ознакомлении. Речь пойдет не столько о
вмешательстве в наши внутренние дела агентов иностранной державы, сколько
о том, что министерство внутренних дел и прусская полиция скрытно и
вероломно нарушают нашу конституцию, входя в сговор с полицейским агентом
России, выступающим во время приемов и светских раутов под обличьем
дипломата. Я располагаю документами о противозаконной деятельности так
называемого дипломата, свившего себе полицейское гнездо в центре Берлина
под крылышком нашего добренького министерства внутренних дел. Я располагаю
данными о том, что дипломат занимается сбором данных о русских
революционерах, нашедших политическое пристанище в нашей конституционной
стране. Я намерен потребовать расследования деятельности так называемого
дипломата...
   - Пожалуйста, факты, - поморщился президент рейхстага, - в таком
межгосударственном вопросе потребны факты, имена, веские доказательства.
   - Ну что ж, вы сами попросили факты, имена и доказательства, -
мгновенно откликнулся Бебель. - Извольте, я начинаю приводить имена и
факты...
   ...Прусский канцлер Бюлов принял русского посла Остен-Сакена в
загородной резиденции: после перенесенной инфлуэнцы врачи предписали две
недели абсолютного покоя, парное молоко с медом и прогулки в сосновом лесу.
   Однако речь Бебеля, породившая недоуменное недовольство кайзера,
понудила Бюлова вызвать посла - в нарушение предписаний врачебного
консилиума.
   - Ваше превосходительство, - сказал Бюлов, пригласив Остен-Сакена не в
кабинет, а на открытую веранду, к завтраку, - опасения Санкт-Петербурга по
поводу того, что речь одного из безответственных депутатов рейхстага может
поколебать узы дружбы, существующие между нашими монархиями,
необоснованны, совершенно необоснованны. Мы позволяем говорить с трибуны
рейхстага все, что угодно. Мы позволяем, - повторил Бюлов. - Но мы можем и
возразить, если в этом возникнет нужда. Что ж, нужда возникла. Мы
возразим. Мы щелкнем по носу. Ваш дипломат... - фон Бюлов не помнил,
естественно, фамилии Гартинга, а посол не счел целесообразным
подсказывать, - ваш дипломат, - продолжал Бюлов, поняв, отчего промолчал
посол. - должен продолжать свою работу с таким же рвением, как и раньше...
   ...Гартинг посмотрел на Остен-Сакена соболезнующе:
   - Как "раньше" - невозможно, ваше превосходительство. Я теперь персона
"нон грата", хотя никто меня не понуждает уехать отсюда. В отличие от
вашего ведомства, мне потребно полнейшее отсутствие какой бы то ни было
популярности.
   - Я сделал все, что мог, Аркадий Михайлович.
   - Вы думаете, я не благодарен вам за это? Виню я не кого-нибудь, а
себя. Что ж, на ошибках учатся. Сделаем вывод.
   ...Слово, данное барону Остен-Сакену, фон Бюлов сдержал: в Кенигсберге
была арестована группа русских социал-демократов (в Берлине все успели
скрыться), которая "держала" перевалочные склады "анархической" литературы
возмутительного содержания, "хранение которой в "дружественной державе",
то есть в России, карается каторгой".
   Через три дня в немецких газетах начался хорошо организованный шабаш;
описывались подробности ареста "террористов, укрывавших бомбы, револьверы
и пулеметы"; намекалось, что люди эти говорят по-немецки "с акцентом,
достаточно явно определяющим их национальную принадлежность"; что склады
они организовали самой "русско-прусской границы, а контрабандисты
осуществляли переброску не только литературы, но и самих
анархо-нигилистических бандитов, вооруженных с головы до ног, ибо
единственная цель их заключается в проведении террористических актов".
   Ларчик открывался просто: дело было не только в Гартинге и
Остен-Сакене; дело было в Круппах и Зауэрах, которые властно диктовали
политикам свои требования:
   "Дайте нам русский рынок, ибо это ближе и дешевле, чем Канада,
Бразилия, Персия или Япония. Рынок только тогда -рынок, если налажены
добрые отношения, доверие и взаимовыручка".
   Службы разведки крупнейших германских концернов точно заметили
тенденцию русского министерства иностранных дел: подспудно, неуклонно,
неведомые, но могущественные силы проводили курс на сближение с Англией,
невзирая на то, что граф Витте продолжал настойчиво повторять: "Лишь союз
России, Германии и Франции может гарантировать стабильность Европы". Новые
веяния в Санкт-Петербурге - таинственные, неуловимые - носили характер
англофильский; Германию хотели оттеснить, завязав на шее Берлина "жгут
англо-русско-французской дружбы".
   Поскольку русская политика, как внешняя, так и внутренняя, была
персонифицированной, авторитарной, то есть г о с у д а р е в о й, Берлин
решил сыграть именно на этом, доказав Царскому Селу, что лишь
правительство Кайзера понимает заботы Самодержца, в то время как
британский Эдуард раздавлен парламентом, бесправен и является пешкой в
руках франкмасонов, а уж о Париже, где в кабинете министров всевластвуют
социалисты, и говорить нечего.
   Арестами социал-демократов русского происхождения Берлин как бы
протягивал руку Санкт-Петербургу - за государем оставалось руку эту
дружескую принять.
   Николай Второй весьма внимательно отнесся к событиям, которые начали
медленно и туго раскручиваться в Берлине, начавшись в общем-то с того, что
Дзержинский придумал и осуществил комбинацию против Гартинга,
представлявшего не протокольные (как Остен-Сакен), а истинные интересы
российского трона.
   В ответ на арест "нигилистов, анархистов, бандитов, замышлявших заговор
против священной особы", в ответ на угрозу Берлина, а может, и не угрозу,
а твердо принятое решение - выдать России арестованных и никак не мешать
Гартингу и впредь ш п и о н и т ь, в рейхстаге с протестом выступил юрист
социал-демократии Германии профессор Гаазе.
   Ему немедленно ответил статс-секретарь фон Рихтгофен:
   - Имперскому канцлеру известно, что чиновнику, принадлежащему к
здешнему русскому посольству, поручено его правительством следить за
действиями и происками находящихся в Германии русских анархистов.
Устранение существующих условий представляется канцлеру ненадлежащим; это
в интересах нашей империи, чтобы за происками иностранных анархистов
следили органы их отечественного государства - без осуществления публичной
должности. Я охотно объявляю, что мы никоим образом не намерены оказывать
содействия взбунтовавшимся подданным дружественного государства, мы не
имеем никаких оснований заявлять о каком бы то ни было участии к
фанатичным врагам существующего правового строя в этом соседнем
государстве. В общем, это не только в интересе России, но в интересе всех
цивилизованных государств - бороться с анархическими происками. Вы не
можете требовать, господа депутаты, чтобы со столь опасными индивидами мы
обращались в бархатных перчатках. Я думаю, что наш долг заключается в том,
чтобы содействовать самому тесному соприкосновению полицейских
установлений различных соседних государств в их борьбе против террора.
Русских анархистов невозможно препровождать ни в какое другое место, кроме
как на русскую границу - для передачи по надобности. Не думаете ли вы, что
прием высланных русских анархистов доставит удовольствие какому-нибудь
третьему соседнему государству? "Чего не хочешь, чтобы делали тебе, не
делай другому". При решении такого серьезного вопроса, как вопрос об
анархистах, никакая сентиментальность не у места. Мы задерживаем этих
людей, когда они становятся особо опасными, и переправляем их через ту
границу, которая представляется нам наиболее целесообразной. Если они не
желают быть выданными - пусть ведут себя смирно. Мы не принуждаем их, и
никто их не принуждает быть анархистами. Если, однако, они желают быть
таковыми, то они должны быть готовы к последствиям своих деяний. Конечно,
этим господам удобно пребывать здесь, у нас, где они себя чувствуют лучше,
чем в своем собственном отечестве. При этом они желают носить венец
политического мученичества. Поощрять это мы не имеем никаких оснований -
ни сейчас, ни в будущем.
   Карл Либкнехт назвал выступление барона Рихтгофена "циничным,
аморальным" и немедленно организовал кампанию в социал-демократической
прессе: материалы с новыми фактами готовил Дзержинский.
   Август Бебель говорил в рейхстаге:
   - Господин статс-секретарь, видимо, не предполагал, выступая со своим
пресмыкательским заявлением, что реакция будет столь единодушной, начиная
от социал-демократов и кончая буржуазными радикалами. Называя "анархистами
и нигилистами" социал-демократов, которые никакого отношения к террору не
имели и не имеют, но которые не отрицают своей работы в области пропаганды
идей гуманизма и классового равенства, барон Рихтгофен упустил из виду,
что даже господин Петр Струве со своим умеренно-буржуазным журналом
"Освобождение"
   запрещен в России и официально именуется "анархистом", тогда как у нас
в Берлине его не называют иначе, как "консерватор". Выступление барона
Рихтгофена свидетельствует о том, что правительство пошло на поводу у тех
сил, которым само слово "прогресс" представляется анархизмом. Однако, к
счастью, прогресс неодолим - в России тоже!
   Фон Бюлов разыгрывал свою комбинацию по законам Мольтке, по военным
законам "больших охватов". Он ждал, что реакция на выступление Рихтгофена
будет именно такой, какая и планировалась. Он не торопился "ударять" и на
этот раз, он давал страстям накалиться.
   Дзержинский приехал к Либкнехту вечером, уставший после тяжелого дня:
спорил до хрипоты с варшавскими "анархистами-коммунистами".
   "Называя себя "коммунистами", вы призываете к кровавому бунту, вы
повторяете Нечаева, а ваши слова немедленно подхватывают буржуа и тычут
носом неподготовленного читателя: "Смотрите, что вам готовят
"анархо-коммунисты", они ведь "Интернационалом" клянутся - не чем-нибудь!
Поэтому я повторяю, и теперь уже в последний раз: либо вы прекратите
безответственную болтовню, спекулируя святым именем "Интернационала" и
"Коммуны", либо мы обрушимся против вас, как против наемников реакции,
именно наемников! Услужливый дурак - опаснее врага! Мы станем бить
наотмашь, мы пойдем на сокрушительное и окончательное размежевание,
заклеймив вас худшими пособниками буржуазии!"
   Говорил он с такой тяжелой убежденностью, что Либезон, Никишкин, Калныш
и Витько возражать не посмели: глаза Дзержинского горели открытой,
нескрываемой яростью.
   (Лишь после революции Дзержинский узнает, что Либезон и Никишкин были
на содержании Департамента полиции, получая ежемесячное вознаграждение за
публикацию своих "возмутительных брошюр".)
   - Вы желтый, Феликс, - сказал Либкнехт. - Давайте-ка я заварю вам
крепкого кофе, а?
   - Тогда вообще не усну.
   - Чая?
   - А молока у вас нет, Карл? Я бы с удовольствием выпил стакан молока.
   - Пива есть три бутылки, это у немца, всегда найдется в доме, а молоко
мы пьем редко. Хотите пива?
   - Я же не пью.
   - Слушайте, нельзя следовать во всем Робеспьеру! Пиво, в конце концов,
национальный напиток Энгельса! - Либкнехт улыбнулся. - Что вы такой
взъерошенный?
   - Карл, мне кажется - я это кожей ощущаю, - сейчас период затишья перед
бурей:
   вряд ли Бюлов смирится с той пощечиной, которую ему отвесил товарищ
Бебель.
   - Смирится, - ответил Либкнехт, - ему ничего не остается, как смириться
с нашей правдой. Он вышел на трибуну схватки неподготовленным.
   Так не бывает, - Дзержинский покачал головой. - Так не бывает, Карл.
Мне кажется, вы сейчас подобны тетеревам на току - увлеклись, поете,
радуетесь победе. Надо готовиться к продолжению борьбы. Надо, Карл. Я, во
всяком случае, готовлюсь. Готовлюсь, - упрямо повторил он, чувствуя
внутреннее несогласие Либкнехта с его словами.
   Прав оказался Дзержинский, однако.
   Фон Бюлов дал "разыграться" социал-демократической прессе Германии, он
позволил торжествовать победу своим врагам, он не спешил, предупредив
Царское Село, что "схватка еще только начинается".
   Сторонники английской линии в России пытались подействовать на государя
окольными путями в том направлении, что даже если Бюлов одержит в конце
концов победу, то критика, которая сейчас раздается на страницах
германской прессы, нанесет серьезный удар по престижу империи: "Победа
будет куплена ценою унижения".
   Николай Второй бродил по парку, стрелял ворон, беседовал с Аликс,
дражайшей супругою; она советовала: "але мит вайле", что значит "поспешай
с промедлением".
   Государь лишний раз убедился в уме Аликс и в крейсерской, утюжной
надежности Берлина, когда на заседании прусского ландтага было зачитано
обвинительное заключение, доказывавшее, что арестованные "анархисты,
нигилисты и бомбисты, коих поспешили взять под защиту германские
социал-демократы, на самом деле есть шайка садистов, злодеев, растленных
мерзавцев, для которых нет ничего святого".
   Обвинение в прусском ландтаге (Бюлов не зря выбрал именно этот ландтаг
- здесь магнаты и помещики провалили на выборах социал-демокр