я, оборона это тогда, в то время как на нас
идет наступление - страшное и привлекательное в силу своего атакующего
идейного смысла.
   - Нового Зубатова предлагаете? Ушакова? Гапона? Жандармский социализм?
   Турчанинов взял со стола "отчет по форме "б" и зачитал:
   - "Были изданы или распространены в течение отчетного месяца следующие
революционные издания"... Обратите внимание: правительственная типография
печатает в тысячах экземпляров для всех губерний, волостей, округов,
уездов: "с л е д у ю щ и е революционные издания". Значит, власть
смирилась с тем, что революционных изданий е ж е м е с я ч н о будет м н о
г о? Ведь они "с л е д у ю щ и е"? Далее: "технические предприятия
(лаборатории, типографии, склады литературы и оружия)". Это что, болезнь
России, которая позже всех в Европе отринула язычество и приняла Христа с
его приматом слова? Почему Петербург сначала интересуют с к л а д ы л и т
е р а т у р ы, а уж потом - оружие? Может, потому что их с л о в у, -
Турчанинов кивнул на окно, за которым шли демонстранты, - мы не в силах
противопоставить наше слово, в то время как оружия имеем предостаточно?
"Секретных сотрудников имеется а) интеллигентов, б)
   рабочих". Отчего "интеллигента" выводим вперед? Интереснее отчет
напишет?
   Занятнее характеристику даст сопернику по борьбе? Глеб Витальевич, мой
дорогой учитель, я гнил в Маньчжурии вместе с батарейскими - спасибо вам
за урок. Я выучился мыслить не в к а с т е, а отдавая приказ пороть пьяных
вестовых, не повинных в том, что опаздывали - конский запас пал из-за
отсутствия фуража.
   Глазов подавил остро возникшее желание о б с м о т р е т ь поручика
Турчанинова по-новому, но симпатию к нему почувствовал особую, как к
человеку действия и разума, а не идиотского исполнительства. Такие, как
поручик, опасны, если их о д е р г и в а т ь. Их надо пропускать через
такое дело, где вместо пьяного вестового - убежденный враг с браунингом в
кармане.
   - Умно, - сказал Глазов, не став закуривать длинную свою папиросу, так
мешавшую ему все это время. - И - главное - честно до сердечной боли
честно. Давайте-ка сверим часы: на ваших сколько?
   - Десять.
   - Уже? Пошли к окошку - сейчас начнется.
   Началось позже - из переулков вырвались конные жандармы и казаки:
патронов было приказано не жалеть, в воздух не стрелять.
   ...Трупы - кроваво, деревянно, деловито - сволакивали на Аллею
Иерусалимскую и отсюда отвозили в покойницкую госпиталя Младенца Иисуса.
   ВАРШАВСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР.
   ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ А. Г. БУЛЫГИНУ.
   СЕКРЕТНО
 Милостивый Государь, Александр Григорьевич.
   Считаю долгом сообщить Вашему Высокопревосходительству важнейшие данные
относительно беспорядков, имевших место в Варшаве.
   В течение последних 15 лет ежегодно 1 мая по новому стилю
социалистическая подпольная партия устраивает уличные манифестации. С
каждым годом число пунктов, в которых происходят беспорядки, все
возрастает, в вместе с тем усиливается и самая интенсивность этих
противоправительственных проявлений, выражаясь в прогрессивном увеличении
толпы манифестантов, в более дерзком ее поведении (революционные песни и
надписи на флагах) и в сопротивлении властям, водворяющим порядок. При
таких все осложняющихся условиях полиция в последние годы оказалась уже не
в силах восстановлять общественное спокойствие своими средствами и
обращение ее к содействию войск стало явлением неизбежным. В текущем году,
ввиду всех революционных элементов, как в Империи, так и в Царстве
Польском, следовало ожидать особенно бурного празднования дня 1 мая.
   О готовящихся к этому дню беспорядках среди населения Варшавы ходили
преувеличенные слухи, вполне, впрочем, понятные, если принять во внимание,
что сравнительно недавно, в половине января сего года Варшава в течение
нескольких дней была терроризирована небывалыми в этом городе бесчинствами
разбушевавшейся черни, которая беспрепятственно чинила насилия, выражая
свой восторг бандитскими действиями русских социалистов в Северной Столице
во время скорбного воскресенья.
   Для успокоения населения я всеми зависящими средствами, начиная от
расклеенных, по моему распоряжению, на улицах и опубликованных во всех
газетах плакатов до личных объяснений с представителями местного общества,
разъяснял, что все предупредительные средства для охраны личной,
имущественной и общественной безопасности приняты.
   Независимо от сего мною было предложено Начальнику Охранного отделения
усилить энергию в деле собрания необходимых сведений о приуроченных к 1
мая планах революционных групп. К сожалению, Охранное отделение,
ослабленное лишением его в 1904 г. значительной суммы на агентурные цели,
не дало обильного материала, который мог бы в достаточной степени осветить
организацию ожидаемых манифестаций.
   Наконец 15 апреля под моим председательством состоялось особое
совещание из нескольких гражданских и военных лиц для совместного
обсуждения мероприятий к предупреждению и подавлению возможных
беспорядков. В основание этих мер положена выработанная незадолго пред тем
специальная на сей предмет Инструкция по наряду и вызову войск Варшавского
гарнизона. Согласно этой инструкции, весь город разделен на семь районов,
для охраны которых заранее определены известные воинские части, вызываемые
из казарм по требованию полиции; кроме того, для постоянного наблюдения за
порядком в дни, указанные Комендантом города по соглашению с гражданскою
властью, наряжаются пешие и конные патрули.
   Дабы согласовать необходимость энергичного подавления беспорядков с
возможно меньшими человеческими жертвами, совещанием 15 апреля установлено:
   1) не препятствовать спокойному движению рабочих по тротуарам, 2) в
случае образования сплоченной толпы на мостовой, поднятия красных флагов,
пения революционных песен рассеивать демонстрантов чинами полиции и
патрулями, преимущественно кавалерийскими, 3) если этими средствами
разогнать манифестантов не удастся, то после соответственных
предупреждений немедленно прибегать к оружию.
   Общие распоряжения по войскам Варшавского гарнизона были мною возложены
на Начальника Сводной кавалерийской дивизии генерал-лейтенанта
Новосильцева, к которому вр. и. д. Варшавского Обер-Полицеймейстера
коллежский советник Зейфарт и должен был обращаться непосредственно.
   Наступило 18-е апреля (1-мая). С утра город принял необычный вид.
Обыкновенно оживленная бойкая Варшава затихла. Все магазины, банки,
частные конторы заперты.
   Движения экипажей, извозчиков, конок - никакого. На фабриках и заводах
работы прекращены. Рабочие высыпали на улицы. Публики из других классов
было мало. В некоторых местах рабочие пытались сплотиться в толпы, среди
которых выбрасывались красные флаги, но полиция при помощи небольших
патрулей быстро рассеивала эти скопища без особых осложнений. В общем,
день 1 мая, отмеченный всеобщею забастовкою, прошел спокойнее, нежели
можно было предполагать, причем не было ни одного случая грабежа, в
противоположность январским дням.
   В четырех, однако, пунктах города дело не обошлось без вооруженных
столкновений, а именно:
   I. В 10 час. 50 мин. утра на углу улиц Вороньей и Холодной неизвестный
рабочий стал раздавать проходящей публике какие-то прокламации, что
заметил городовой 7-го Вольского участка Чернокрылое, который двинулся к
неизвестному, но тот пустился бежать по тротуару. Стоявший по Холодной
улице у дома ј41, где квартирует рота Л. Гв. Волынского полка, рядовой
этого же полка Колесов выстрелил в неизвестного молодого человека, который
упал на тротуар, откуда был перенесен в дом ј50 по Холодной улице и там
через несколько минут скончался. В личности убитого рядовым Колесовым
оказался постоянный житель гор. Варшавы, бывший ученик технического
училища Вавельберга, проживающий по Иерусалимской аллее в д. ј8 Карл
Шонерт 19 лет от роду. В кармане у него обнаружен бумажник с прокламациями.
   II. В 1 час. 15 мин. толпа манифестантов около 2.000 человек, запрудив
всю Слизкую улицу, двинулась с двумя флагами к Map-шалковской, направляясь
по Золотой улице, где по предложению военного дозора и полицейского наряда
разошлась, но вскоре вновь в том же количестве собралась на Железной улице
и с красным флагом двинулась к Иерусалимской аллее, где полицейский наряд
и военный дозор после предложения разойтись приступил к рассеиванию толпы,
из коей часть бросилась ломать ворота недвижимости ј101 и бросилась в ее
двор, другая часть продолжала стоять с флагами, что вынудило дозор и наряд
после неоднократных предварении произвести выстрелы, коими из толпы убито
24 человека и 34 ранено.
   При рассеивании задержано 45 человек и подобрано три флага.
   III. Около 10 час. вечера на Замбковской улице на Праге собралась
большая толпа, взвод из полуроты Белгорайского полка сделал залп. Толпа
рассеялась, оставив четырех убитых. О поранении сведений не поступало.
   К 12 час. ночи улицы совершенно опустели.
   Прошу принять уверение в совершенном почтении и преданности.
   Покорный слуга К. Максимович, генерал-губернатор 
 
   13
 
 
   ...Ночью, в маленьком домике, в рабочем поселке на Праге, Дзержинский
взял из типографского станка мокрый листок бумаги. Прочитал. Перечеркнул
написанное.
   - Слабо. То, что случилось, требует крови, а не чернил. - Словно поняв
недоумение Барского и Софьи, хотя глаз не поднимал на них, пояснил: - О
кровавом надо писать кровью. Я попробую написать еще раз, вы - тоже. Потом
сведем в одно.
   Во время похорон улица должна стать нашей.
   "РАБОЧИЕ!
   Первого Мая снова пролита кровь рабочего люда. Царский деспотизм еще
раз пытался устрашить рабочие массы. В Варшаве после двухчасовой
демонстрации тридцатитысячной толпы рабочих преступное правительство
устроило новую резню беззащитных. Около тридцати трупов и сотни раненых -
вот жертвы этого нового преступления правительства. Среди убитых дети,
женщины и старцы.
   Рабочие! Резней безоружных правительство силилось подавить в массах
революционный порыв, но это новое преступление царских властей еще более
воспламенило в рабочем люде дух бунта и борьбы. На резню 1-го Мая
варшавский люд ответил забастовкой рабочих 2-го и 3-го Мая, сегодня,
четвертого Мая, в день похорон, забастовка станет всеобщей.
   Рабочие! Правительство хочет осилить революцию страхом - отвечайте
борьбой, которая вселит в правительство ужас.
   Рабочие! Отомстим за убийство наших братьев, восстав всей массой против
правительства убийц. Пусть каждый рабочий старается вооружиться!
Разоружайте всюду, где только возможно, полицию, казачьи и войсковые
патрули.
   Массовое мщение, массовый террор! Когда тысячи и сотни тысяч рук
рабочего народа подымутся для мщения - мщение это обратится в триумф
рабочей революции.
   К борьбе, братья!
   Главное Правление Социал-демократии Королевства Польского и Литвы".
   Под утро была готова и вторая прокламация - Дзержинский придавал ей
очень большое значение.
   Он с трудом дождался семи часов, поехал в центр. В восемь пришел к
профессору Красовскому - старик был в шлафроке; со сна испуган.
   - Пан Красовский, не взыщите за ранний визит, - сказал Дзержинский. - Я
хотел показать вам текст, если будут добавления или вы с чем-то не
согласитесь, можно внести правку.
   - Не завтракали? Проходите, я спрошу для вас кофе, а сам в это время
прочту нелегальщину.
   "И еще раз "цвет народа" - состоятельные и "именитые" граждане -
покрыли себя позором.
   Не успела застыть кровь люда, убитого на улицах Варшавы, в те минуты,
когда мы хороним наших братьев, жен и детей, "граждане" - шлют депутацию к
властям, ходатайствуя перед Генерал-губернатором о назначении "следствия".
Они пресмыкаются у ног коновода-живодера, надеясь снискать в его передней
царское "правосудие".
   Граждане! Была минута, когда история давала вам возможность сыграть
хотя бы скромную, но свою роль в нынешней революции. Однако когда в России
либеральная и демократическая интеллигенция подала сигнал к штурму
самодержавия, вы сохранили гробовое молчание. Первая волна революции
пронеслась над вашими головами.
   Ныне, после майских убийств, молчание уже не является безразличием или
трусостью; ныне, когда кровь люда пролита на мостовые, - молчание есть
преступление!
   Ныне лишь две дороги открыты дня вас. Январские и майские дни,
революция рабочих, вспыхнувшая в нашем крае по знаку резолюции в
Петербурге, разорвали общество на два лагеря, разорвали призрачную завесу
"народного единства" и указали на два народа, разделенные бездной.
Выбирайте:
   Мы - дети нищеты и труда, несущие на руках изувеченные трупы наших
братьев, жен и детей, мы, идущие на смерть за вашу и нашу свободу.
   И они - угрюмые тираны самовластья, а при них согбенные лакеи -
польские паны.
   Польская интеллигенция, выбирайте! Кто жив - пусть спешит к нам, живым.
   Кто не с нами, т о т п р о т и в н а с.
   Во имя убитых жертв 1-го Мая - к борьбе.
   С м е р т ь с а м о д е р ж а в и ю!
   Д а з д р а в с т в у е т р е в о л ю ц и я!
   Главное Правление Социал-демократии Королевства Польского и Литвы".
   - Ну, что ж, - сказал Красовский, - великолепно написано.
   - Хотите добавить? - спросил Дзержинский.
   - Здесь нечего добавлять. Стиль рапирен.
   - Рапирность - это от изыска, а я добиваюсь убедительности. Вы, лично
вы, на демонстрацию выйдете?
   - С внуками, - ответил Красовский. - С красными гвоздиками.
   Все улицы были запружены народом, "Варшавянка" гремела так, что звенели
стекла в кабинете Глазова.
   - Конных не пускать! - кричал Глазов в трубку телефона. - Почему?! В
окно посмотрите - вот почему! Весь город вышел! Сомнут! Если первого мая
не добили - сейчас не запугаете! Третьего дня надо это было делать,
третьего дня! И не полсотни перестрелять, а тысячу! Тогда б сегодня не
вышли!
   Бросив трубку на рычаг, Глазов вызвал Турчанинова:
   - За всеми, кто знает Дзержинского, строжайшее наблюдение! Пока он не
сядет в камеру - сумасшествие будет продолжаться. Проследите за
исполнением лично.
   - А "Прыщик"? - тихо спросил Турчанинов.
   Глазов не сдержался:
   - Это уж мое дело, а не ваше!
   Софья Тшедецка, Мечислав Лежинский, Эдвард Прухняк и Генрих из Домброва
пришли к Дзержинскому, на его маленькую конспиративную квартиру, поздним
вечером, после того, как улицы Варшавы опустели и демонстранты спокойно
разошлись по домам; товарищи из комитета доподлинно убедились в правоте
Юзефа: ни одного выстрела в этот день не было.
   Генрих с порога, не открыв еще толком дверь, воскликнул:
   - Вот это работа, Юзеф! Вот это - пропаганда делом, а не словом! Вот
это - революция!
   Дзержинский лежал на кушетке, набросив на себя пальто; острые колени
подтянуты к подбородку, на щеках розовые пятна румянца; Софья сразу поняла
- обострился процесс, возможно кровохарканье, он всегда так розовеет перед
вспышкой туберкулеза, и глаза страшно западают, перестают быть зелеными,
делаются черными, как уголья.
   - Вставай, подымайся, Юзеф! - гремел Генрих. - Мы должны отметить эту
победу самоваром крепкого чая и бутылкою кагора!
   Софья подошла к Дзержинскому, опустилась перед ним на колени, тихо
спросила:
   - Тебе совсем плохо?
   Он ничего ей не ответил, хотел, видно, улыбнуться, но лицо дрогнуло,
сморщилось, глаза на какое-то мгновенье сделались обычными: длинными,
огромными, цветом похожие на волну в Гурзуфе, когда внутри чувствуется
зеленое, пузырчато-белое, тяжелое, глубинно-голубое.
   - Генрих, попробуй достать меда, липового меда, - обернулась Софья. -
Эдвард, сходи к сестре Уншлихта за малиной. Мечислав, пожалуйста, попроси
у доктора Шибульского гусиного сала, он несколько раз выручал Юзефа. А я
пока поставлю самовар.
   Дзержинский остановил Софью:
   - Не надо самовара.
   - Тебе необходим крепкий, горячий чай.
   - Не надо, - еще тише повторил Дзержинский. - Убавь, пожалуйста, фитиль
в лампе - глаза режет.
   - Это жар, Юзеф. Сколько раз я просила тебя остерегаться ветра,
холодный был ветер, пронзительный - вот ты и простыл. Не слушайте Юзефа,
товарищи, подчиняйтесь женщине.
   Мечислав, Эдвард и Генрих ушли, оставив на стульях свои пелерины и
пальто.
   - Посиди рядом, не суетись... Женщина - это спокойствие... -
Дзержинский поправил самого себя: - Истинная женщина должна быть
олицетворением спокойствия, это лучше меда, малины и гусиного жира, это и
есть та медицина, которая так нужна мужчинам...
   Софья опустилась на колени перед кушеткой, прекрасное, ломкое лицо ее
было рядом с полыхавшим жаром лицом Дзержинского.
   - Тебе очень плохо без Юлии, бедный, больной Юзеф?
   - Почему я должен сострадать себе, когда ушла она? Надо ей сострадать,
ее памяти. Я - есть, ее - нет. Неужели человеческому существу прежде всего
свойственна форма сострадательности самому себе? Я вспоминаю часто, как
Юля уходила, как она умела скрывать свое страдание и ужас перед тем, что
на нее надвигалось. Она была единственная, кто примерял чужую боль на
себя... А мы норовим смерть близкого разбирать через свое горе. "Я без нее
страдаю", "мне без нее пусто"... На первом месте личные местоимения...
   - Ты очень жестоко сказал, Юзеф. Я почувствовала себя как...
   - Я это говорил себе, Зося. Себе. Потому что последние дни думал: "Как
мне плохо без тебя, Юленька, как пусто". Это ужасно, Зося: многие наши
товарищи, не один Генрих, так радуются по поводу сегодняшней демонстрации,
так гордятся ею... А я пошел в костел... Там отпевали убитых первого
мая... Мы вели демонстрацию по улицам, а в темных, сладких костелах сотни
женщин и детей рыдали по убитым отцам, по своему прошлому рыдали, которого
больше не будет, и я угадывал на лицах дочек убитых рабочих страшные черты
будущего, которое их ждет, я заметил сытых старичков, которые сразу же
начали выискивать жертв своей похоти, прямо там, в храме господнем, когда
Бах звучал; скольких я там "графов Анджеев"
   увидел, Зося, скольких мальчишек, которым уготована судьба страшная,
неведомая им пока еще.
   - Юзеф...
   - Нет, погоди, Зосенька, не перебивай меня. Когда я шел из костела,
впервые, наверное, подумал о том, кто есть судья моих поступков? Кто? Я
отринул бога и церковь, я отринул мораль нынешнего общества и поэтому
честно и без колебаний звал рабочих на первомайскую демонстрацию, и они
пошли за мной, и вот их нет, а я-то жив!
   - Ты был в первой колонне, Юзеф...
   - Ах, Зося, - Дзержинский поморщился, - еще бы мне сидеть дома! И не
обо мне речь. Я думаю о том, кто станет определять меру ответственности
руководителя?
   Того, кто ведет, ставит задачу, указует цель... Кто?
   - Партия.
   Дзержинский повторил задумчиво:
   - Партия... Верно. Но партия состоит из людей, Зося. Ты видела, как
радовался Генрих? Он ведь открыто радовался, искренне. А почему его сердце
не разрывалось болью о погибших? О тех, чьим именем мы сегодня вывели на
демонстрацию всю Варшаву? Он ведь сказал - "работа". Ты помнишь? Мы
профессионалы от революции, Зося, у нас, как у профессионалов, есть
главная привилегия - первым получить пулю в лоб. А мы ее не получили, она
минула нас и нашла тех, кто поверил, кто пошел за нами...
   - Юзеф...
   - Профессиональное созидание труднее профессионального разрушения,
Зося. Думаем ли мы об этом? Готовы ли? Жертва должна быть оплачена
сторицей, каждая жертва, Зося, а сколько их, этих жертв, на счету нашей
борьбы, а? Сколько?
   Дзержинский сел на кушетке, сдержал озноб, но Тшедецка все равно
заметила, как щеки его пошли гусиной кожей - словно у мальчишек, когда они
долго не вылезают из воды в майские, студеные еще, дни.
   - Замерз, Юзеф? Знобит?
   - Да. Чуть-чуть.
   - У тебя есть пуловер?
   - Да. В чемодане.
   - Достать?
   - Не надо. Мы пойдем, и я разогреюсь.
   - Куда пойдем?! Тебе лежать надо!
   - Мы пойдем в костел, Зося. В нас стреляют оттуда. В нас стреляют
оттуда Словом, оно разит не человека - идею.
   - Юзеф, родной, тебе нельзя никуда идти. Погоди хотя бы, пока вернутся
наши, вып