т получать похоронки из Маньчжурии. (Твоя прокламация об
этом издана невероятным тиражом - 25000!!!) Через два дня после того, как
Егор Сазонов убил министра фон Плеве, на Маршалковскую вышли тысячи наших
и ППС с пением "Варшавянки". В августе - повсеместные демонстрации против
военно-полевого суда над незабвенным Марцыном Каспшаком, стычки с
полицией, всеобщая стачка строителей. (Я очень жду, что ты напишешь
большую статью о Марцыне.) В сентябре - демонстрации, организованные нами
и левыми пэпээсами против еврейских погромов; огромные процессии во время
суда над Каспшаком. В ноябре наши либералы вручили Дурново "записку" с
пожеланием либеральных реформ; через день - вооруженная демонстрация наших
и ППС. Потом - известная тебе история с провокацией правых папуасов,
которые не могли спокойно относиться к контактам между рядовыми ППС и нами:
   черный день их демонстрации 13 ноября, трупы на улицах, траур в сердце.
В декабре - всеобщая студенческая демонстрация в защиту Егора Сазонова;
вылилось это шествие в массовое выступление, которое мы поддержали. Еще
раз спасибо за твою прокламацию об этом - Сазонов честный человек, жаль,
что такие погибают по милости эсеровских вождей. В этом году, в 1905,
сразу после молебнов и елок повсюду расклеен царский рескрипт, запрещающий
в Варшаве и Лодзи любые собрания, демонстрации, митинги. Сейчас готовим
стачки и митинги - несмотря на угрозы. Я намеренно выделил Варшаву:
столица - зеркало, в ней все видно. Об остальном допишу оттуда - завтра
снова отправляюсь в Край, не забывай газету, пиши и заставляй писать
товарищей постоянно.
   Жму руку, твой Юзеф".
   Потом Дзержинский цепко и споро просмотрел остальную корреспонденцию,
сделал вырезки; он вел досье каждый день, не доверяя эту работу - пока
бывал в Кракове - никому; сел за материал в номер; обхватив лоб узкой,
сильной ладонью левой руки, замер над листом бумаги; несколько раз
заглянул в русско-польский словарь - надо было перевести Ленина, его
статья только что пришла из Швейцарии.
   Закончив перевод, позвал пана Норовского: старик любил слушать, как
Юзеф читает - будто декламирует поэзию в новой, модной в Италии манере
футуристов-анархистов - рублено, сжато, резко.
   - "Падение Порт-Артура подводит один из величайших исторических итогов
тем преступлениям царизма, которые начали обнаруживаться с самого начала
войны...
   Генералы и полководцы оказались бездарностями и ничтожествами...
Офицерство оказалось необразованным, неразвитым... лишенным тесной связи с
солдатами... Без инициативного, сознательного солдата и матроса невозможен
успех в современной войне, - читал Дзержинский. - ...Царизм оказался
помехой современной организации военного дела...
   Связь между военной организацией страны и всем ее экономическим и
культурным строем никогда еще не была столь теской, как в настоящее
время...
   Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция
Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма... Недаром так тревожится
самая спокойная и трезвенная европейская буржуазия, которая всей душой
сочувствовала бы либеральным уступкам русского самодержавия, но которая
пуще огня боится русской революции..."
   Дзержинский оторвался от переведенного им текста, улыбнулся Норовскому,
внимательно слушавшему его, и продолжал:
   - "Прочно укоренилось мнение, - пишет один из трезвенных органов
немецкой буржуазии, - что взрыв революции в России вещь совершенно
невозможная...
   Ссылаются на неподвижность русского крестьянства, на его веру в царя,
зависимость от духовенства. Говорят, что крайние элементы среди
недовольных представлены лишь маленькой горсткой людей, которые могут
устроить путчи... и террористические покушения, но никак не вызвать общее
восстание. Широкой массе недовольных, говорят нам, не хватает организации,
оружия, а главное - решимости рисковать собой. Русский же интеллигент
настроен обыкновенно революционно лишь до тридцати примерно лет, а затем
он прекрасно устраивается в уютном гнездышке казенного местечка..." Но
теперь, продолжает газета, целый ряд признаков свидетельствует о крупной
перемене. "Носителями революционного движения в новейшей истории давно
стали крупные города. А в России именно в городах идет брожение... А если
последует революционный взрыв, то более чем мнительно, чтобы с ним сладило
самодержавие, ослабленное войной на Дальнем Востоке". Да. Самодержавие
ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в
революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само
правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного
революционного натиска позаботится русский пролетариат".
   Дзержинский улыбнулся Норовскому:
   - Этот номер "Червоного Штандара" я должен распространить в Варшаве
сам. Думаю, скоро мы переберемся туда все и будем издавать нашу газету
открыто. Пан Норовский, прошу нафабрить усы - вас будут встречать с
песнями!
   В тот же день, только поздно уже вечером, Дзержинский попрощался с
товарищами, которые провели его к границе, остался один, прислушался: не
схваченная еще льдом река шумела, - как тогда, в Сибири, - единым, литым,
морозным, мощным шумом.
   Дзержинский поставил баул с литературой на землю, сложил руки у рта
ковшиком, ухнул выпью: охотник, он умел имитировать крик птиц, гусей
наманивал, селезней.
   Из заиндевелых камышей бесшумно выехала лодка. Человек, стоявший на
корме, был мал ростом, но длинным веслом управлял ловко - даже капли
ледяной, дымной воды, казалось, стекали бесшумно, а ведь на границе каждый
звук громок и страшен.
   Дзержинский поставил баул на сиденье, мягко ступил на днище, заваленное
сеном; тоненькое тело лодки качнуло; Дзержинский развел руки, чтобы
сохранить равновесие. Замер. Прислушался. Все было тихо, только дышал он
прерывисто и, как ему казалось, громко, до невозможного громко.
   - Садись, Дзержинский, - шепнул контрабандист.
   Дзержинский рывком обернулся: имени его не имел права знать никто,
кроме членов Главного Правления партии.
   Контрабандист отбросил капюшон с лица: на Дзержинского глядели круглые,
неподвижные глаза "графа", Анджея Штопаньского. Мальчишка почти совсем не
подрос, только лицо стало морщинистым - от ветра, видно; здесь зимние
ветры продувные.
   - Что, сменил профессию? - спросил Дзержинский и подивился своему
шепоту - он был свистящим; так в спектаклях, которые дети на Рождество
Христово разыгрывали в Дзержинове, говорили злые волшебники; Феликс всегда
плакал, отказывался, хотел быть ангелом.
   - Да. Банду разогнал - дармоеды, курвы, нелюди. Теперь революции служу:
вашего брата через границу таскаю, дурю пограничников, сучьи их хари!
   - Не смей ругаться.
   - Тише ты!
   - Прости...
   - Прости, прости... Палить начнут, тогда узнаешь, как прощения просить.
   - Как тебя зовут?
   - Анджей. А тебя?
   - Дзержинский.
   - Дзержинский - имя-то есть?
   - Ян.
   - Не ври.
   - Если ты служишь революции - забудь мою фамилию.
   - Что же мне тебя, "господин революционер" называть?
   - Называй Яном.
   - Ты такой же "Ян", как я - "граф". Пригнись, от тебя луна тень дает.
   Лодка ткнулась носом в шуршащие камыши. Анджей повернул весло - лодка
стала.
   - Сейчас у русских караул меняют, надо ждать.
   - Память у тебя хорошая?
   - Не жалуюсь...
   - Вернешься на тот берег, поедешь в Краков. Найдешь улицу Сташицу, дом
три.
   Спросишь товарища Мечислава. Или Йозефа. Скажешь, что от меня.
Передашь, что я просил устроить тебя в рабочую школу на Ляшковской. Они
знают. Жить будешь в моей комнате - кровать там есть.
   - А жрать что буду?
   - Тебя пристроят к работе.
   - Нет, Ян. Меня жизнь обкатала. Не хочу перед мастером шапку ломать.
Здесь - я себе хозяин, меня просят - не я.
   - В переделки больше не попадал?
   - Бог миловал.
   - Попадешь - да еще с тем хвостом - на каторге погибнешь.
   - А ты?
   - Мне двадцать восемь, а не тысяча девятьсот четыре.
   - Нет, Ян. Спасибо тебе. Здесь я - сам. Понимаешь? Я не верю людям.
Особенно тем, которые дают работу. Пошли, теперь можно, они сменились.
   - Анджей... Послушай. Людям надо верить. Это подчас трудно, но этому
надо учиться. Без этого нельзя. Тебя ударила жизнь, но если б не было
честных людей, мир бы кончился.
   - Пошли, - повторил Анджей упрямо. - Мне переучиваться поздно. Ты сидел
за рабочих, да? А я сел за сестру с братьями. Их люди сгубили,
обыкновенные люди - никто руки не протянул. Пошли, время.
 
 
   6
 
 
   (а)
 
   "В понедельник, 10 января, Петербург имел вид города, только что
завоеванного неприятелем. По улицам постоянно проезжают патрули казаков.
Там и здесь видны возбужденные группы рабочих. Вечером много улиц
погружено в темноту.
   Электричества и газа нет. Аристократические дома охраняются группами
дворников.
   Горящие газетные киоски бросают странное освещение на кучки народа...
   Газет нет. Учебные заведения закрыты. Рабочие на массе частных собраний
обсуждают события и меры сопротивления. Толпы сочувствующих, особенно
студентов, осаждают больницы".
 
   (б)
 
   "Начинаются крестьянские восстания. Из различных губерний приходят
известия о нападениях крестьян на помещичьи усадьбы, о конфискации
крестьянами помещичьего хлеба, скота. Царское войско, наголову разбитое
японцами в Маньчжурии, берет реванш над безоружным народом, предпринимая
экспедиции против внутреннего врага - против деревенской бедноты.
Городское рабочее движение приобретает нового союзника в революционном
крестьянстве".
 
   (в)
 
   "Открытое письмо к социалистическим партиям России.
   Кровавые январские дни в Петербурге и в остальной России поставили
лицом к лицу угнетенный рабочий класс и самодержавный режим с
кровопийцей-царем во главе.
   Великая русская революция началась... В сознании важности переживаемого
исторического момента, при настоящем положении вещей, будучи, прежде
всего, революционером и человеком дела, я призываю все социалистические
партии России немедленно войти в соглашение между собой и приступить к
делу вооруженного восстания против царизма. Все силы каждой партии должны
быть мобилизованы.
   Боевой технический план должен быть у всех общий. Бомбы и динамит,
террор единичный и массовый, все, что может содействовать народному
восстанию... Отдав все свои сипы на службу народу, из недр которого я сам
вышел (сын крестьянина), - бесповоротно связав свою судьбу с борьбой
против угнетателей и эксплуататоров рабочего класса, я естественно всем
сердцем и всей душой буду с теми, кто займется настоящим делом настоящего
освобождения пролетариата и всей трудящейся массы от капиталистического
гнета и политического рабства.
   Георгий Гапон".
 
   По поводу этого письма мы, с своей стороны, считаем необходимым
высказаться с возможно большей прямотой и определенностью. Мы считаем
возможным, полезным и необходимым предлагаемое им "соглашение". Мы
приветствуем то, что Г. Гапон говорит именно о "соглашении", ибо только
сохранение полной принципиальной и организационной самостоятельности
каждой отдельной партии может сделать попытки их боевого единения не
безнадежными...
   Само собой понятно, что, перейдя с такой быстротой от веры в царя и от
обращения к нему с петицией к революционным целям, Гапон не мог сразу
выработать себе ясного революционного миросозерцания".
   (г)
   ..."Репрессивное значение экстренных мер ослабело, как ослабевает новая
пружина от долгого и неумеренного употребления. Игра не стоит свеч,
говорит директор департамента полиции, г. Лопухин, всем своим докладом,
который написан в своеобразно грустном и унылом тоне.
   Замечательно отрадное впечатление на социал-демократа производит этот
унылый тон, эта деловитая, сухая и тем не менее беспощадная критика
полицейского, направленная против основного русского полицейского закона.
Миновали красные денечки полицейского благополучия! Миновали шестидесятые
годы, когда даже мысли не возникало о существовании революционной партии.
Миновали семидесятые годы, когда силы такой, несомненно существовавшей и
внушавшей страх, партии оказались "достаточными только для отдельных
покушений, а не для политического переворота". В те времена, когда
"подпольная агитация находила себе опору в отдельных лицах и кружках",
новоизобретенная пружина могла еще оказывать некоторое действие. Но до
какой степени расхлябана эта пружина теперь, "при современном состоянии
общества, когда в России широко развивается и недовольство существующим
порядком вещей и сильное оппозиционное движение"!
   ...Бедный Лопухин в отчаянии ставит два восклицательных знака,
приглашая гг.
   министров посмеяться вместе с ним над теми бессмысленными
последствиями, к которым привело Положение об усиленной охране. Все
оказалось негодным в этом Положении с тех пор, как революционное движение
настоящим образом проникло в народ и неразрывно связалось с классовым
движением рабочих масс, - все, начиная от требования прописки паспортов и
кончая военными судами. Даже "институт дворников", всеспасающий, всеблагой
институт дворников подвергается уничтожающей критике полицей-министра,
обвиняющей этот институт в ослабляющем влиянии на предупредительную
деятельность полиции.
   ...Признавая полный крах полицейского крохоборства и переходя к прямой
организации гражданской войны, правительство доказывает этим, что п о с л
е д н и й р а с ч е т приближается. Тем лучше. Оно начинает гражданскую
войну. Тем лучше. Мы тоже стоим за гражданскую войну. Уж если где мы
чувствуем себя особенно надежно, так именно на этом поприще, в войне
громадной массы угнетенного и бесправного, трудящегося и содержащего все
общество многомиллионного люда против кучки привилегированных тунеядцев".
   ЛЕНИН".
   "В Заграничный Комитет СДПиЛ Варшава, 13 февраля 1905 г.
   Дорогой товарищ!
   Посылаю Вам на открытке три адреса, - высылайте по ним из Берлина
"Искру" от ј84, "Социал-Демократ" и "Вперед". Это для Военно-революционной
организации. Что будет с литературой для нас? Через Катовицы и вообще
через Пруссию теперь почти невозможно действовать: граница обставлена
прусскими войсками, и нельзя перевозить контрабандой даже шелка. Посылаем
Вам нашу прокламацию, она будет издана в 5-10 тыс. экз.
   Теперь о Военно-революционной организации и русских здесь, в Варшаве. Я
налаживаю с ними связи, стараюсь узнать их силы, их самих, надо бы нам
объединиться.
   И вот какое дело: наш Южный комитет развил среди войск действительно
колоссальную работу, революционизировал целые полки, их надо теперь
сдерживать от восстания, к которому они страшно рвутся. Это не
преувеличение. Подробно об этом не хочу писать и из конспиративных
соображений и потому, что хочу это обследовать, чтобы все видеть и ко
всему прикоснуться. Надо Вам сказать, что Южный комитет состоит теперь
совсем из других людей. Они потеряли связь с нами, так как старый состав
не оставил им никаких адресов. Состоит он теперь из семи человек: пяти
русских и двух поляков. Парень, который сюда приехал, производит солидное
впечатление.
   О плане нашей работы в провинции Вас информирует Здислав Ледер. О
работе в Пулавах и окрестных деревнях Вы можете судить по
корреспонденциям. Я вскоре там буду. Пришлю подробную корреспонденцию. Мы
думаем о Вильно, Белостоке, Лодзи, Пулавах, Ченстохове, Домброве.
   Что касается меня, то я хочу остаться здесь, пока не урегулируются
вопросы с типографией, с Военно-революционной организацией и с русскими.
Затем поеду в Пулавы (два-три дня), Лодзь (две недели), Белосток, Вильно
(две недели), Ченстохов, Домброву (две недели).
   Адрес в Пулавы: "Институт". (Ключ тот же, что и лозунг - русский полный
алфавит, завтра здесь допишу.)
   Закажите агитационные брошюры для солдат в большом количестве -
"Искру", "Социал-демократ".
   Письмо это пойдет завтра или послезавтра. Корреспонденции, которые
окажутся годными, отправьте немедленно в "Искру".
   Юзеф".
 
 
   7
 
 
   Прочитав "Таймс", где описывались подробно беспрерывные стачки в
Петербурге, Харькове и Варшаве, Зубатов вдруг ощутил звенящую пустоту в
себе, и понял он, что это и есть настоящий ужас, предсмертье, погибель.
   Он представил себе, как толпы рабочих врываются в охранку, бегут по
коридорам в бронированные комнаты, где архивы хранятся, достают эти
архивы, а там, что ни дело, то его, Зубатова, резолюция. Разные резолюции,
тысячи их, но ведь и десятка хватит, чтоб в з д е р н у т ь; ужас рождает
обострение памяти; страх - иное, страх на каждую "память" три "непамяти"
выставит, страх цепляется еще, думает, как бы выкрутиться, спастись,
изловчиться, а ужас - это последнее, это когда все до конца видится, вся п
р а в д а.
   Зубатов побежал, именно побежал, в церковь на Ордынке, обвалился на
колени, истово взмолился: "Господи, спаси Россию! Господи, покарай
злодеев, только Трон сохрани, только Государя нашего охрани, тогда и меня
покарай, меня, того, кто все это, страшное, начал". (Как всякий, пришедший
в политику - а Департамент полиции большую политику в е р т е л, но без
достаточной научной подготовки, без широкого знания, - Зубатов не мог
понять, что не он начал-то, не Гапон, не десяток других его "подметок",
начала жизнь, которая есть развитие от низшего к высшему, которая есть
поступательность истинная, а не сделанная, и которая - как бы ни мешали ей
- свое возьмет, ибо невозможно остановить рост, подчиняющийся законам
основополагающим, извечным и справедливым.) Из церкви, не найдя успокоения
в молитве, чуя полицейским умом своим, что Господь в его деле не помощник,
Зубатов, отвертевшись от филера (сегодня один был, по случаю паники в
северной столице другого охломона на серьезных смутьянов п о с т а в и л
и, а не на него, отца политического сыска, государева слугу), сел на поезд
и отправился в Петербург, послав с кучером жене записочку: "Поехал на
моленье, в Лавру, если кто будет интересоваться - успокой".
   В северной столице - затаенной, темной, пронизанной ощущением
незабытого еще ужаса кровавого воскресенья - Зубатов ринулся к Стрепетову,
старому сотруднику, выкинутому после его отставки, но п о л ь з у е м о м
у и по сей день Департаментом в целях финансового поддержания ("подметкам"
только в исключительных случаях пенсию платили, чаще ограничивались
"поштучным"
   вознаграждением или единовременным пособием).
   - Где Гапон? - спросил Зубатов, проходя в маленькую, провонявшую кислой
капустой комнату. - Гапон мне нужен, Стрепет.
   - Гапон прячется, Сергей Васильевич. Его вроде бы укрывают. Фигурою
стал у всех на языке.
   - Кто укрывает?
   - Эсеры, - неохотно ответил Стрепетов.
   - Понимаю, что не Департамент. Кто именно?
   - Еврей какой-то.
   - Там много евреев. Какой именно? Ты не егози, Стрепет, не егози! Мы с
тобой повязаны шнуром - меня затянет, и тебя потащит, я один греметь не
намерен, понял?!
   - Рутенберг вроде бы.
   - Найди Гапона из-под земли, Стрепет! Из-под земли! Тогда спать будем
спокойно.
   Ежели пойдешь в Департамент - через час со мной очную получишь, я
молчать не буду. Ступай.
   Гапон был в черных очках, в какой-то роскошной, но с чужого плеча
енотовой шубе, стрижен наголо, брит до синевы - неузнаваем, словом.
   - Вы понимаете, что случилось? - не поздоровавшись, спросил Зубатов. -
Вы отдаете себе отчет в происшедшем? Вы чуете пеньку висельную?! Вы
понимаете, что творите, продолжая звать к демонстрации и забастовкам?
   - Это по какому же праву вы говорите со мной так? - ударил Гапон
неожиданно спокойным вопросом. - Как смеете? Вы кто, чтобы так говорить со
мною, а?!
   Эти недели он скрывался у эсеров, спасибо Рутенбергу, прямо с улицы, во
время расстрела демонстрации увел на квартиру. Когда первый озноб прошел,
чаем когда с водкою отогрели, услышал про себя: "Знамя первой русской
революции". Сначала-то и не понял, а как понял - сморило от страха,
счастья, невесомой высоты - потерял сознание, обвалился на пол.
   Придя в себя, глаз открывать не тороп