вроде не негритянские, - ответил Герасимов и сразу же
заметил в глазах Азефа такую глубокую, яростную и униженную ненависть,
какую редко видал в жизни.
   Когда Рачковский приехал к Герасимову и засеменил было к Азефу, тот
поднялся во весь свой огромный рост, руки ему не подал, закричал:
   - Сучье вымя! Я твою маму видал в белых тапочках! Ну, долбанный
мышонок, ну, сын...
   Такой матерщины Герасимов в своей жизни не слышал ни разу; приехав в
Петербург, он со свойственной ему тщательностью знакомился с городом,
побывал конечно же и в трущобах на Калашниковской набережной, но даже там,
среди босяков и продажных девок, ему не доводилось слышать извержения
вдохновенной брани, свидетелем чего он стал.
   - Неблагодарный, мелкий чинодрал! - продолжал буйствовать Азеф, - Вы
делали на мне карьеру! Моя информация докладывалась в сферы! За вашей
подписью! А потом вы бросили меня - революция и все такое прочее! Без
денег! Без инструкций! Ни на одно мое письмо не ответили! И чтобы не
сдохнуть с голода, я - именно по вашей милости - связался с бомбистами!
Да, да, это я ставлю акт против Дурново!
   Я
 писал вам, предупреждал добром, что необходима помощь и поддержка,
объяснял ситуацию, говорил, все может кончиться! А вы?!
   Рачковский стремительно глянул на Герасимова, сохранявшего отстраненную
невозмутимость, с ужасом подумал о том, в какой мере этот харьковский
провинциал вник в затаенный смысл происходящего, и чуть что не взмолился:
   - Евгений Филиппович, да не волнуйтесь же так, бога ради! Право, все
образуется!
   Винюсь! Винюсь перед вами, но ведь мы подданные обстоятельств,
постарайтесь понять меня верно!
   Неужели и впрямь именно милейший Петр Иванович, думал между тем
Герасимов, затеял комбинацию по устранению министра Дурново?! Азефа он
знает много лет, характер его изучил вполне, мог достаточно четко
представить себе, куда п о в е р н е т подопечного, оставь его на произвол
судьбы; темперамент южный, гонору тьма, ума палата, ясное дело, пойдет в
то предприятие, которое сулит выгоду. А успех а к т а против Дурново
означает огромный приток пожертвований в кассу бомбистов партии эсеров. А
кто их кассой распоряжается? Он, Евгений Филиппович.
   На а к т идут несчитанные деньги, герою - карты в руки, конспирация
предполагает полнейшую неподотчетность, кровавое дело строится на вере,
иначе нельзя...
   - Хотели меня под пулю в затылок подвести?! - бушевал между тем Азеф. -
Чтоб все шито-крыто?! Не выйдет! Не пальцем сделан!
   А ведь удача мне сама в руки плывет, думал Герасимов; Трепов валит
премьера Витте, будут искать нового; главная пружина российской иерархии
не премьер, а министр внутренних дел, тот, кто д е р ж и т; вот уж востину
несчастная держава, - "тащить и не пущать"; разрешили б дело - не было б
никаких революций! А то как собаки на сене - сами не могут, а тем, кто
умеет, перекрывают дорогу.
   Только поэтому все эти Милюковы с Гучковыми и появляются; им бы свободу
поступка, так ведь нет, нельзя, хоть ты тресни! А господа бомбисты тут как
тут, спасители отечества, жидовня треклятая! Дудки, Петр Иванович
Рачковский, не ты, мумия парижская, а я стану строить комбинации! Я, и
никто другой!
   - Господа, - вступил наконец в разговор Герасимов, отчего-то горестно
вздохнувши, не отводя при этом взгляда от лица Азефа, пошедшего красными
нервическими пятнами, - зачем вы вс„ о прошлом?! Я сострадаю Евгению
Филипповичу и обязан сказать об этом совершенно открыто, как на духу.
Вопрос с актом против его высокопревосходительства министра внутренних дел
империи закрыт, я полагаю.
   Видимо, теперь Евгений Филиппович найдет возможным сменить гнев на
милость и предложит выход из создавшегося положения... Как будем жить
дальше, вот в чем вопрос? Что станем делать в самое ближайшее будущее?
   Азеф неожиданно рассмеялся:
   - Вы спросите Рачковского, как он хотел члена нашего ЦК Рутенберга
купить!
   Спросите, каков в работе его агент, поп-расстрига Гапон? Выдал он Петру
Ивановичу нашу боевую организацию?
   Герасимов посмотрел на Рачковского вопрошающе; тот залился мелким,
колышущимся смехом; по-птичьи, как-то жалостливо завертел головой, словно
собирался клевать корм, мазанул лицо Герасимова стремительным взглядом и
снова забегал по кабинету.
   - Да вы сядьте, - продолжал между тем Азеф, испытывая злорадное
удовлетворение, - у вас и в спине испуг чувствуется, Петр Иванович. Я по
спине человека с н и м а ю еще точнее, чем по лицу... Знаете, где сейчас
ваш агент Гапон находится?
   Нет? Он, голубь, уже месяц как висит на крючке в заброшенной дачке на
финской границе. А под крюк Рутенберга, который его казнил по приговору
нашего ЦК, его ведь вы подвели... Между прочим, коли б вы с ним вместе
пошли на ту дачку - как хотели, - и вас бы вздернули. А пятьдесят тысяч
золотом, что вы на операцию по вербовке Рутенберга получили у Дурново с
Лопухиным, тю-тю! С концами... - Азеф потер лицо своей большой ладонью и
наконец обернулся к Герасимову: - Что же касается моего будущего
сотрудничества с вами, то сначала извольте уплатить мне пять тысяч рублей
- жалованье за то время, что господин Рачковский игры водил с Гапоном. И
еще семь тысяч на оплату подготовки акта против Дурново:
   извозчики, гостиницы, трактиры, экипажи, кони. И впредь прошу
выплачивать мне тысячу рублей золотом ежемесячно. Без всяких
предварительных условий... Акт на Дурново прервете легко: сообщите в
газетах, контролируемых вами, что напали на след бомбистов. И поставите
слежку за моими "извозчиками". Пусть их пасут денно и нощно, группа сама
распадется. Я буду звать продолжать террор, убеждать, что Дурново,
несмотря на это, мы поднимем с экипажем и конями в воздух... Мне не
поверят, предложат повременить, поискать новые возможности... Ни одного из
моих "извозчиков" не брать, иначе засветите меня, а я вам еще пригожусь.
   Дурново выслушал доклад Герасимова, жестко усмехнулся, когда начальник
столичной охранки з а п у с т и л про то, что Азеф, согласившись вернуться
на работу, подвергает свою жизнь смертельному риску - революционеры
провокаторов казнят безжалостно, - и поинтересовался:
   - А когда "извозчики" с динамитом ждут, моя жизнь риску не
подвергается?!
   Я во дворец выехать не могу - по вашему же указанию, полковник! Я,
министр, вынужден вам подчиняться! Каково мне в глаза государю глядеть?!
   Герасимов понимающе вздохнул, подумав при этом: "Чего ж мне-то врешь,
голубь?! К какому государю я тебя не пускал?! Ты ж тайком по ночам к
Зинаиде Сергеевне ездишь, к номера! И к Полине Семеновне, в ее дом, -
благо, вдова, ничего не остерегается, во время утех кричит так, что
прохожие вздрагивают, думая, не насилуют ли кого... Конспиратор
дерьмовый..."
   - Хочет этот самый Азеф работать, - продолжил Дурново, - пусть себе, я
не против: время беспокойное, каждый сотрудник позарез нужен. Что же
касается риска, то мы его оплачиваем.
   И - легко подписал документ, калькулирующий расходы за т р у д Азефа,
добавив при этом:
   - Пусть его по-прежнему Рачковский курирует, но все встречи проводит в
вашем присутствии. Все до единой.
   Герасимов, однако, решил по-своему, ибо достаточно уже обжился в
столице, получил информацию, которая есть ключ к незримому могуществу,
вошел во вкус дворцовых интриг и начал грести на себя - хватит каштаны из
огня таскать.
   Раз в месяц он встречался с Азефом в присутствии Рачковского, а дважды
- с глазу на глаз; во время этих-то бесед и рождалась с т р а т е г и я
террора, на который - в своей борьбе за власть и продвижение вверх по
карьерной лестнице - решил поставить Герасимов, понимая, что рискует он не
чем-нибудь, а головой...
   ...После разгона Первой думы, которая показалась двору слишком
революционной, после того как Трепов и Рачковский с к у ш а л и Витте и
вместо Сергея Юльевича премьером был назначен вечно дремавший Горемыкин, а
Дурново, получив почетную отставку, сразу же уехал в Швейцарию, вместо
него в столице появился новый министр, Столыпин, - провинциал с цепкими
челюстями. Когда д е д у ш к а Горемыкин ушел на покой, уступив место
Петру Аркадьевичу, когда выбрали Вторую думу, но она, по мнению Столыпина,
оказалась еще более левой, чем первая, именно Герасимов - в обстановке
полнейшей секретности - обговорил с Азефом план провокации, которая
позволила и эту, неугодную правительству, Думу разогнать...
   ...Именно поэтому Герасимов самолично встречал Азефа на вокзале, не
предполагая даже, что зеленые глаза Дзержинского фотографически точно
зафиксируют его лицо в закрытом экипаже, куда садился руководитель
эсеровской боевки Азеф, знакомый Феликсу Эдмундовичу еще по Швейцарии, -
свел их там три года тому назад Яцек Каляев.
   ...Ах, память, память! Эта духовная категория куда более страшна - по
своей взрывоопасности, - чем тонны динамита; если взрывчатка может
разложиться, сделаться рыхлой массой, без запаха и вкуса, то память
уничтожить нельзя, -
 вечная категория, всяческое умолчание лишь укрепляет ее мощь, делая - по
прошествии лет - все более страшной для безнравственных тиранов, лишенных
социальной идеи и человеческой порядочности.
   Необходимость спектакля в суде на Окружном Получив - через верных
друзей - пропуск на процесс по делу бывших членов Первой Государственной
думы, Дзержинский зашел в писчебумажную лавку Лилина, что на Невском;
спросил у приказчика два маленьких блокнота и дюжину карандашей.
   Молодой сонный парень в поддевке, бритый под горшок, но в очках,
завернул требуемое в бумажный срыв, назвал цену и лающе, с подвывом зевнул.
   - Вы карандаши, пожалуйста, заточите, - попросил Дзержинский, - они мне
потребуются в самом близком будущем.
   - Придете домой и обточите, - ответил приказчик.
   - Тогда, быть может, у вас есть бритва? Я это сделаю сам, с вашего
разрешения.
   На улице достаточно сильный мороз...
   Приказчик осклабился:
   - Что, русский мороз не для шкуры ляха?
   Дзержинский обсмотрел его круглое лицо: бородка клинышком, тщательно
подстриженные усы, сальные волосы, глаза маленькие, серые, круглые, в них
нескрываемое презрение к ляху, который и говорит-то с акцентом.
   - Где хозяин? - спросил Дзержинский холодно. - Извольте пригласить его
для объяснения...
   Приказчик как-то враз сник; Дзержинскому показалось даже, что волосы
его стали еще более маслянистыми, словно бы салились изнутри, от страха.
   - А зачем? - осведомился парень совсем другим уже голосом.
   Дзержинский стукнул ладонью по прилавку, повысил голос:
   - Я что, обратился к вам с невыполнимой просьбою?!
   - Что там случилось? - послышался дребезжащий, усталый голос на втором
этаже; по крутой лесенке спустился высокий старик в шотландском пледе,
накинутом поверх длинного, старой моды, сюртука; воротник рубашки был до
того высоким, что, казалось, держал шею, насильственно ее вытягивая.
   - Добрый день, милостивый государь, - Дзержинский чуть поклонился
старику.
   - Я
 хочу поставить вас в известность: как журналист, я обязан сделать все,
чтобы вашу лавку обходили стороною мало-мальски пристойные люди. Я не
злоупотребляю пером, согласитесь, это оружие страшнее пушки, но сейчас я
был бы бесчестным человеком, не сделав этого...
   - Заранее простите меня, - сказал старик, - хотя я не знаю, чем вызван
ваш гнев... Понятно, во всех случаях визитер прав, а хозяин нет, но
объясните, что произошло?
   - Пусть это сделает ваш служащий, - ответил Дзержинский и медленно
пошел к двери.
   Приказчик молча бухнулся на колени, а потом, тонко взвизгнув, начал
хватать хозяина за руку, чтобы поцеловать ее:
   - Да господи, Иван Яковлевич, бес попутал! Оне просили карандаши
заточить!
   А я ответил, чтоб сами это дома сделали...
   - Милостивый государь, - остановил Дзержинского старик, - позвольте мне
покорнейше отточить вам карандаши... Право, не оттого, что я боюсь бойкота
моей лавки; я попросту обязан это сделать. - Он брезгливо выдернул свою
сухую руку из толстых пальцев приказчика. - Однако, полагаю, вас огорчил
не только безнравственный отказ этого человека... Я допускаю, что он, -
старик кивнул на приказчика, по-прежнему стоявшего на коленях, - вполне
мог сказать нечто, задевшее ваши национальные чувства, не правда ли?
   - Верно, - согласился Дзержинский. - Тогда отчего же, зная это, вы
держите такого служащего?
   - Присоветуйте другого - на тот же оклад содержания, - буду премного
благодарен...
   - Иван Яковлевич, отец родимый, - взмолился приказчик, - простите
за-ради христа сироту! Все ж про поляков так говорят, ну, я и повторил,
винюся, не лишайте места!
   - А кто это "все"? - поинтересовался Дзержинский. - В "Союзе русских
людей"
   состоите? Сходки посещаете?
   - Так ведь они за успокоение говорят! Чтоб смута поскорей кончилась!
   - Боже мой, боже мой, - вздохнул старик, начав затачивать карандаши, -
какой это ужас, милостивый государь: темнота и доверчивая тупость...
Неграмотные, но добрые по своей сути люди повторяют все, что им
вдалбливают одержимые фанатики... Судить надо не его, а тех образованных,
казалось бы, господ, которые учат их мерзости: "Во всех наших горестях
виноват кто угодно, только не мы, русские"... А ведь мы кругом виноваты!
Мы! "Страна рабов, страна господ"... Ах, было б поболее господ, а то ведь
рабы, кругом рабы... Вот, извольте, я заточил карандаши, - старик подвинул
Дзержинскому семь "фарберов" и начал медленно подниматься по скрипучей
лесенке. Остановился, стараясь унять одышку; улыбнулся какой-то отрешенной
улыбкой. - Между прочим, в этом доме, у моего деда Ивана Ивановича Лилина,
обычно покупал перья ваш великий соотечественник поэт Адам Мицкевич...
   ...В час дня в здании Окружного суда, что на Литейном, при огромном
скоплении зевак на улице (в помещение не пустили жандармы) начался процесс
над членами распущенной Первой думы...
   ...В час двадцать приехал Герасимов, устроился в самом уголке тесного
зала, скрыв глаза темным пенсне; борода припудрена, чтобы казалась седой;
Дзержинский сидел рядом, записывал происходящее.
   Герасимов мельком глянул на Дзержинского; понял, что не русский, -
видимо, щелкопер с Запада, их здесь сегодня множество; пусть себе пишут,
дело сделано; во всем и всегда главное - п р и х л о п н у т ь, доведя до
конца задуманное, потом пусть визжат, не страшно; конечно, лет через
двадцать клубок начнет раскручиваться, но мне-то будет седьмой десяток;
важно сладко прожить те годы, когда ты силен, каждый день в радость, по
утрам тело звенит и ласки просит.
   Медленно, ищуще Герасимов перевел взгляд на следующий ряд (неосознанно
искал в лицах ассоциативное сходство; верил, что все люди есть единое
существо, раздробленное на осколки); подивился тому, как господин возле
окна похож на бывшего министра Дурново, только в лице нет той уверенности
в себе, которая всегда присутствовала в Петре Николаевиче. Улыбнулся,
вспомнив, как во время прошлого царствования Дурново, служивший тогда в
департаменте по контрразведывательной части (добывал шифры и копию
переписок послов, аккредитованных при дворе), имел флирт с очаровательной
баронессой фон Киршнер, Пелагеей Антоновной; та, однако, вскорости
предпочла ему бразильского посланника; Дурново заподозрил, что делит с
кем-то любимую, но фактов не имел; каково же было его изумление, когда
среди документов, принесенных в департамент его агентурой для
перефотографирования, обнаружил в бумагах коричневатого бразильского
дипломата письма возлюбленной: "Моя нежность, я просыпаюсь с воспоминанием
о ночи, которую провела в жарких объятиях..."
   Дурново отправился к баронессе; та была в пеньюаре уже; нежно
поцеловала бывшего гардемарина, оставившего море для того, чтобы посвятить
жизнь идее охраны монархии, шепнула, прикоснувшись сухими губами к мочке
уха, что мечтает о нем дни и ночи; Дурново поинтересовался: "Обо мне ль
одном?" - и бросил изменнице в лицо письма к бразильцу. Наутро заморский
дипломат посетил министерство иностранных дел и заявил официальный протест
по поводу того, что его корреспонденция подвергается перлюстрации; вечером
об этом скандале узнал государь и повелел "гнать дурака Дурново взашей";
бедолагу уволили, пожаловав, однако, званием сенатора, - с дураками и
умеренными казнокрадами Россия расстается по-доброму, с п е р е м е щ е н
и е м, - нельзя же, право, дворянина, из с в о и х, травмировать
отставкою; с любым грех может случиться...
   Через полгода после смерти Александра Третьего Дурново вернулся в
министерство с повышением, - его выправка и морские анекдоты нравились
"серому кардиналу"
   Победоносцеву, тем более что помощники "первосвященника", ведавшие
составлением тайных генеалогических таблиц, высчитали, что в жилах бывшего
гардемарина текла настоящая русская кровь, без вкраплений прусской или,
что хуже, французской; такие, как он, - верная опора трона: никаких
фантазий и самочинностей, истовое выполнение предписанного свыше, иначе
нельзя, мы не какие-то Северо-Американские Штаты, где каждый по своему
закону живет, мы сильны не писаным законом, а традицией седой старины,
суета нам не к лицу, а тем паче подстраивание под "новые времена".
   В третьем ряду Герасимов заприметил девушку, невыразимо похожую на
несчастную Танечку Леонтьеву. Красавица, умница, дочь якутского
вице-губернатора, вступила в отряд эсеровских бомбистов, а ведь была
принята при дворе, ей предстояло сделаться фрейлиною Александры Федоровны,
императрицы всея Белыя и Желтыя... Вот ужас-то, господи! Уж после ее
гибели Герасимов узнал, что бомбисты одобрили план Леонтьевой: во время
бала, где девице отвели роль уличной продавщицы цветов, Танечка должна
была подойти к государю с букетиком незабудок, а как подошла, так и
засадила б в монарха пулю - ответ на убийства во время кровавого
воскресенья...
   В Петропавловской крепости несчастная свернула с ума, польку-бабочку
сама с собою в камере танцевала... Отец вымолил ей освобождение, отправил
в Швейцарию, в Интерлакен, в лучшую санаторию... А Танечка как в себя
пришла, так сразу к Борису Викторовичу, к дьяволу Савинкову: "Хочу
вернуться в террор". Тот порыв одобрил, но просил еще маленько
полечиться... Так ведь нет, пристрелила в своем санатории
семидесятилетнего парижского коммерсанта Шарля Мюллера, решив, что он не
кто иной, как Дурново. Тот (это бомбистам было известно) действительно
ездил за границу по паспорту Мюллера; как на грех, француз был похож на
отставного русского министра, да и говорил по-немецки с акцентом, - все
французы по-иностранному так говорят. Швейцарский суд приговорил Татьяну к
десятилетнему тюремному заключению; конец жизни; Швейцария - не Россия,
добром не договоришься, в агенты не перевербуешь, и откупиться нельзя: за
законом парламент смотрит, как что не так - сразу скандал...
   Ровно в час дня (время, как высшее выражение незыблемости формы,
соблюдалось у судейских особо тщательно) пристав объявил, чтобы
собравшиеся встали; вошел старший председатель Судебной палаты
Крашенинников и члены присутствия Лихачев, Зейферт и Олышев, обвинитель
Зиберт; расселись и защитники, цвет Петербурга, - члены Третьей уже думы
Маклаков-второй и Пергамент; Елисеев, Базунов, Маргулиес, Мандельштам,
Гиллерсон, Соколов, Муравьев, Андронников, Тесленко, Лисицин, Гольдштейн...
   ...Герасимов сунул в рот длинный мундштук; слава богу, что черная сотня
вовремя убрала депутатов Первой думы Иоллоса и Герценштейна; эти соловьи
такое бы здесь насвиристели, ого-го-го!
   Про то, что "Союз русских людей" провел этот акт с подачи департамента
полиции, думать не хотел: зачем? Виновные будут наказаны, пусть мавры
делают свое дело, на то они и мавры; нет слаще ощущения, чем то, которое
острее всего понимает артист цирка, работающий с куклами: дерг пальчиком -
и нет куколки, дерг другим - куколка возносится вверх, дерг третьим - и
нет петербургского градоначальника фон дер Лауница! А не надо было
покушаться на чужое: захотел, видите ли, кисонька, получить под свой
контроль центральную охрану, с