пожаловаться государыне на постоянные зубные боли, как она тут же:
"Миленькая, надо попросить старца, он вам не откажет". И действительно,
зовут меня к Аннушке Вырубовой на чашку чая, Григорий Ефимович, как
обычно, там; возложил на мою голову руку, уперся глазами мне в зрачки,
приблизил свое крестьянское, до слез простое лицо вплотную ко мне и
затрясся, будто с ним случился припадок лихорадки. Так было несколько
минут; я ощутила расслабленность, мне было сладостно и жутко смотреть в
его огневые глаза, от них шла тяжелая, пьяная сила...
   Герасимов не отводил глаз от лица женщины, оно сейчас было каким-то
помертвевшим; только потом понял - такое бывает после того, как настал
самый сладостный момент любви.
   Боже ты мой, подумал Герасимов, а не берет ли он их всех тут своей
мужичьей силой?! Если уж государыня ему руку целует при всей псарне, если
Вырубова возле него будто собачонка, приваженная куском окорока, коли и
эта лицом р а с т е к а е т с я, тогда уж ничего не поделаешь, тогда
Распутин всех захомутал, - с бабами никто не справится, если они
почувствовали с л а д о с т ь, это поверх них, это - навсегда... Вот
откуда здесь ко мне такая неприязнь, понял он наконец, вот откуда ноги
растут: Распутин знает, как я на него вел охоту, когда он дох во дворце
великого князя! Господи, как же об этом Петра Аркадьевича-то упредить?!
   Он ведь ни о чем не догадывается! Ну и дела, ну и держава! Не зря
Курлов о Распутине только в превосходных тонах выражался! Не он и его сюда
и т р а н с п о р т и р о в а л?! Все прошляпили, все упустили!
   Когда Дедюлин распахнул перед Столыпиным двери царского кабинета, тот
удивленно оглянулся: никого не было, пусто; Дедюлин мистически исчез.
   -- Петр Аркадьевич, - услыхал Столыпин жесткий голос государыни;
женщина шла ему навстречу, появившись из соседней комнаты. - Как я рада,
что вы пребываете в допром здравии... У меня к вам личная просьба. Я не
могу быть спокойна са священную жизнь государя императора, пока вашим
помощником по секретной полиции не станет генерал Курлов... Мне гофорили,
что вы относитесь к нему скептически, но, думаю, после моей к вам просьбы
вы перемените свое мнение об нем...
   Пудьте снисходительны ко мне как к матери...
   Столыпин, заранее приготовивший себя к тому, чтобы отказать царю,
разговора с Александрой Федоровной не ждал совершенно. Если в беседе с
Николаем он был намерен спросить, чем его величество перестал устраивать
Герасимов, победивший бомбистов, отчего надо менять высококомпетентного
специалиста на дилетанта, расстрельщика первомайской демонстрации в
Минске, то с м а т е р ь ю, которая обращалась к нему с просьбой, Столыпин
спорить не мог.
   - Ваша просьба для меня свята, - ответил Столыпин, проклиная себя за
врожденную уважительность к женщинам. - Мне далеко не просто ответить вам
согласием, ваше величество, но, увы, разум не может не подчиниться чувству.
   И в это как раз время в кабинет вошел царь.
   - Ах, родной, - сказала государыня, - Петр Аркадьевич только что
утвердил назначение генерала Курлова сфоим помощником...
   - Благодарю, - кивнул государь Столыпину без улыбки. - Тронут, что вы
правильно поняли ее величество.
   - Я, однако, хочу оставить за собою право распорядиться судьбою
генерала Герасимова, - сказал Столыпин, чувствуя, что снова начинает
мучнисто бледнеть; понял, какой спектакль поставила августейшая семья: с а
м-то стоял за дверью, п о д с л у ш и в а л! Сказать кому - не поверят!
   - Конечно, конечно, - сказала государыня. - Мы помним об нем...
   - В таком случае я сейчас же подготовлю рескрипт о назначении
Герасимова начальником департамента полиции. Его надо отблагодарить за ту
службу в столице, которую он столь блистательно продемонстрировал в
годину... беспорядков, - Столыпин хотел сказать "революции", но вовремя
понял, что делать этого никак нельзя; царь рассердится, "не было
революции"; сейчас надо т а щ и т ь свое, любым путем но только б
сохранить генерала во главе секретной службы ради этого можно пойти на
унижение...
   Царь поднял ищущие глаза на государыню - без нее ответить не решался;
видно, этот именно вопрос здесь обсуждали не один день, готовились загодя,
со всей тщательностью.
   - Ах, ну зачем же его так обижать, - сказала государыня. - Он
заслуживает большего, чем возглавлять департамент. Пусть уж все это
курирует Курлов...
   Надо же наконец развязать вам руки в главных вопросах управления
правительством под скипетром его величества... Мы знаем, как вы привязаны
к Герасимову, вот и назначьте его генералом для особых поручений при
премьер-министре России, очень престижно, иного выхода мы не видим...
Извините, Петр Аркадьевич, я долшна вас оставить, - дети... Надо проферить
уроки, такие балофни, строгость и еще раз строгость - в этом будущее
русской педагогической науки...
   С этим Александра Федоровна и вышла.
   - Ваше величество, - медленно сказал Столыпин, проводив взглядом царицу
- в последнее время ее походка сделалась нервическою, будто у молоденькой
институтки, сильно похудела, но лицо из-за этого сделалось еще более
красивым, каким-то дерзостным даже. - Ваше величество, - повторил он, - я
не мог отказать государыне в ее просьбе. Но, я думаю, вы согласитесь со
мною: проблемами секретной полиции, в компетенцию которой входит охрана
августейших особ, не может заниматься дилетант. Пройдут годы, пока генерал
Курлов поймет всю тонкость этого дела... Соблаговолите подписать рескрипт
о назначении Герасимова начальником полиции... Все равно он будет под
Курловым, полностью подотчетен...
   - По-моему, ее величество высказалась обо всем достаточно определенно,
Петр Аркадиевич. Извините, что я задержался и не смог вам сказать всего
этого сам.
   Столыпин почувствовал предобморочную усталость, оперся о стул и тихо
произнес:
   - Ваше величество, позвольте мне поставить перед вами еще один вопрос?
   Царь рассеянно глянул на бронзовые настольные часы:
   - Если этот вопрос не требует предварительной проработки, я готов
ответить.
   - Моя деятельность в качестве премьер-министра и управляющего
министерством внутренних дел устраивает ваше величество? Я очень устал,
прошедшие три года дались мне достаточно трудно; быть может, вам угодно
освободить меня от отправления моих обязанностей?
   Обсуждая с женою предстоящий разговор с премьером (настоял на этом
Распутин:
   "Санька масеньким ["Паша" - П. Курлов] без хитрости, он предан вам до
гроба, такой про себя не думает, он только об вас думает и об державе"),
царь задал Александре Федоровне именно такой вопрос, какой только что
поставил Столыпин.
   - Нет, - ответила тогда государыня, - его сейчас нельзя увольнять. Тебя
не все одопрят. Все эти мерзкие Гучковы и Милюковы во всем следуют за ним.
Пусть Курлов войдет в курс дела, пусть они станут друк против друка, - это
их дело.
   Будь арбитром. Мы над ними. Дай сосреть нарыву".
   - Думаю, вы еще не все сделали для империи, Петр Аркадиевич, - ответил
царь. - Если же чувствуете, что очень устали, я не буду возражать против
вашего отпуска.
   Он вполне заслужен. А потом - с новыми силами - за дело. Благодарю вас,
я не хочу более задерживать вас...
   Когда Столыпин в лицах рассказал Герасимову о том, что произошло, тот
лишь вздохнул:
   - Мы в засаде, Петр Аркадьевич. В форменной засаде. И флажки по лесу
развесил Распутин.
   Столыпин не сразу понял, о ком идет речь:
   - Какой Распутин? О ком вы?
   - О конокраде Гришке Распутине...
   - При чем здесь он? - Столыпин недовольно поморщился. - Все обстоит
совершенно иначе.
   - Ничего иначе не обстоит, - сердито возразил Герасимов. - Ему
государыня при людях руку целует. Здесь, в Царском. В церкви.
   - Что?! - Столыпин повернулся к Герасимову как на шарнирах. - Что?!
   - То самое, Петр Аркадьевич. Пока вы с августейшей семьей бились, я у
госпожи Дедюлиной чаи распивал. Информация из первого источника. Словом,
мы опоздали:
   Распутин совершил дворцовый переворот.
   В охранке Герасимов сразу же открыл свой о с о б ы й сейф, где
хранились папки с делами самых его доверенных агентов, сунул их в
портфель, потом выгреб другие бумажки - дома будем разбираться, никаких
следов остаться не должно - и в тот же день встретился с двумя агентами,
не внесенными ни в какие списки, сказав каждому:
   - На ваше усмотрение: либо продолжаете работать с новым шефом, это
генерал Курлов, шваль и проходимец, или же уходите из охраны раз и
навсегда, до тех пор, пока я не приглашу. Вот ваши формуляры, при вас их
сожгу в камине чтоб никаких следов...
   Оба попросили формуляры сжечь при них, отказавшись от работы с новым
шефом.
   Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил
встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах "Европейской",
словно чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении
Курлова и о его, Герасимова, "повышении", новый товарищ министра
внутренних дел и шеф жандармов незамедлительно пожалует к нему - за
архивами, формулярами и ключами.
   Так и случилось: назавтра, в три часа, сразу после обеда, в кабинет,
без звонка, предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятья,
пророкотал:
   - Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для
особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому,
по-дружески, "Ксан Василич", или теперь надо только по протоколу "ваше
превосходительство"?!
   Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:
   - Вот этот маленький - от сейфа. Там надлежит хранить совершенно
секретные документы. Второй - от конспиративной квартиры, вам ее укажут,
Павел Григорьевич.
   - Пустяки какие, - ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность: никак
не ожидал, что Герасимов ударит первым. - Можно б и обождать - я в это
кресло не стремился, - не будь на то воля государя...
   - Какие-нибудь вопросы ко мне есть? - спросил Герасимов, поднимаясь. -
Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас - имею честь
кланяться, мигрень...
   Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как
сбежала жена, позвонил адъютант:
   - Александр Васильевич, простите, что тревожу... Я понимаю, в своей
нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной
работою, но дело в том, что в Петербурге объявился Александр Петров...
Прямиком из Саратова...
   Бежал... Вас ищет повсюду. Что делать?
   "Вот почему революция неминуема!"
   Как и в прежние аресты, получив очередную информацию с воли,
Дзержинский находил душевное успокоение в подготовке себя и своих
товарищей к продолжению борьбы, которая невозможна вне и без тщательного
изучения истории - со строго научных позиций, без шаманства и домыслов,
которые были столь присущи официальной историографии, преподававшейся в
царских гимназиях.
   На этот раз он попросил переслать ему литературу о Фурье, Сен-Симоне и
последователях этих великих мечтателей; выбор был не случаен; петрашевцы,
русские апостолы идей французского утопического социализма, были схвачены
Третьим отделением спустя год после опубликования "Коммунистического
манифеста"; отставание от Европы было устойчивым - примерно четверть века.
   Начиная новое, нельзя игнорировать былое; постулаты марксизма были бы
невозможны без учения Фурье и маркиза Клода Анри де Рувруа, оставшегося в
памяти поколений Сен-Симоном, а не титулованным аристократом одного из
древнейших родов Франции.
   Именно он одним из первых утвердил мысль о том, что каждая общественная
система постепенно, последовательно и до конца развивает свои формы
собственности и сопутствующую им идеологию; процесс развития делится на
две эпохи:
   созидательную, а затем - по прошествии необходимого и определяемого
развитием и н д у с т р и и исторического периода - разрушительную,
которая есть предтеча нового, более передового общественного порядка.
   Именно он, Сен-Симон, разбил историю человечества на вехи: от
первобытного идолопоклонничества - к рабству, которое - о парадоксы
развития рода людского! - было значительно более прогрессивным, чем
первобытность; в нем, в рабстве, вызревал феодализм, то есть избавление от
трагичности двух противоборствующих сил - "хозяина" и "раба", и появление
нескольких сословий; три или четыре силы более угодны прогрессу, чем две,
- когда существуют разные мнения, тогда более четко просматривается истина.
   Из феодализма вылупился капитализм, смысл и суть которого определяли не
только банкиры и промышленники, но также выдающиеся умы человечества,
философы, юристы, писатели, ученые; однако идеи просветителей получили
дурное толкование, в политике возобладали честолюбивые амбиции героев, -
следовательно, на смену алчному паразитизму буржуа должно прийти новое
индустриально-промышленное общество, цель которого в том, чтобы дать
равные права всем его членам в выявлении их врожденных или
благоприобретенных способностей. Мир должен стать единым садом для
человечества - без границ, несправедливости, насилия и страха.
   С особым интересом Дзержинский отметил для себя, что Сен-Симон вместе с
Лафайетом сражался против британской короны в Массачусетсе - за
предоставление независимости Северо-Американским Штатам, приветствовал
французскую революцию, дружил с Маратом и Робеспьером, д р о г н у л,
когда началась борьба между своими; тяжело переживал гибель Марата, казнь
Дантона, убийство Робеспьеpa; именно в эти критические для революции годы
он поддался всеобщему настроению:
   "Мы, как оказалось, еще не готовы к республике, нужна твердая, но
справедливая власть". Приход Наполеона приветствовал, не понимая, видимо,
что отнюдь не поклонение идеалам республики привело корсиканца в Версаль,
а, наоборот, имперские амбиции. Крах императора, дерзнувшего навязать
Европе свою волю, оккупацию Парижа англичанами, русскими и пруссаками
воспринял тяжело, понимая, однако, неизбежность трагедии: властолюбие,
введение императорской цензуры, вера в собственную гениальность, предание
анафеме тех, кто штурмовал Бастилию, не могли не обернуться против
Наполеона и народа, предавшего кумиров революции.
   Как обычно, начиная свое исследование, Дзержинский не ограничивался
исследованиями книг; он выписывал для себя наиболее интересные вопросы,
возникавшие в процессе обдумывания реферата, отправлял на волю весточку,
получал оттуда нужные материалы, конспектировал, делал выписки,
организовывая проблему в ту схему, которая была антисхемой, то есть
побудителем мысли, полем для дискуссии. Работая, он думал о соседях по
заключению, товарищах, сплошь и рядом лишенных систематического
образования, отдавших себя революции с юности, - царизм сам толкал людей
на баррикады, взяв за правило запрещать все новое, живое, силясь
законсервировать существующее, что, к счастью, невозможно.
   Именно о них, своих соратниках по борьбе, думал Дзержинский, составляя
рефераты, которые должны стать побудителями мысли; при этом он точно знал,
что по-настоящему побудить человека к соразмышлению может не скучная
сухомятка, не пережевывание мертвых терминов, но ф а б у л а, говоря иначе
- интерес.
   ...Сен-Симона и Фурье он проработал, делая переводы с немецкого;
французского издания не было, русское не смогли достать в библиотеке - на
руках, покупать в лавке не хватало денег - в партии финансовый кризис.
   Перейдя к исследованию концепции Михаила Васильевича
Буташевича-Петрашевского и его последователей (Достоевский был осужден по
его процессу на расстрел за то лишь, что вслух прочитал собравшимся письмо
Белинского к Гоголю), Дзержинский вспомнил, что еще до первого ареста,
мальчиком, он был потрясен письмом генерала Николая Кутузова императору
Николаю Первому; с выдержек из этого документа, опубликованного "Русским
богатством", понял он, и надобно начать реферат.
   Товарищи на воле нашли этот номер журнала, доставили на одну только
ночь в тюрьму; Дзержинский сделал необходимые выписки:
   "При проезде моем по трем губерниям, по большим и проселочным трактам,
в самое лучшее время года, при уборке сена и хлеба, не было слышно ни
одного голоса радости, не видно ни одного движения, доказывающего
довольствие народное.
   Напротив, печать уныния и скорби отражается на всех лицах. Отпечаток
этих чувств скорби так общ всем классам, следы бедности общественной так
явны, неправда и угнетение везде и во всем так наглы и губительны для
государства, что невольно рождается вопрос: неужели все это не доходит до
престола Вашего Императорского Величества? По чувству преданности к
пользам государства, я поставляю для себя священною обязанностию
представить краткую, но верную картину общественных бедствий, открыть то
зло, которое тяготеет над землею Русскою и которое грозит разрушением всех
начал государственного благоустройства.
   В монархическом правлении государь трояким образом может узнать истину
и состояние своего народа: 1) Мешаясь тайно и явно среди самого народа,
лично прислушиваясь к его голосу и нуждам и допуская к себе всякого. Так
делали Петр Великий, Гарун-Аль-Рашид и последний турецкий султан Махмуд.
2) Дозволя приближаться к себе всякому в определенном месте, приглашая к
себе иногда людей, находящихся вне сферы придворной. Так делали Екатерина
Великая и покойный император австрийский Франц. 3) Дозволяя писать к себе
каждому и читая подобныя письма, а в случае поразительной несправедливости
рассматривая дела и подвергая строгому наказанию виновных. Так делали Петр
Великий, Павел I и покойный прусский король, который всякий день посвящал
несколько часов на прочтение подобных писем и оставил по себе память отца
и благодетеля народного.
   Покойный император Александр I, возложа управление гражданскими делами
на графа Аракчеева, воспретил всякий к себе доступ; зло росло медленно, но
постоянно и обнаружилось взрывом декабристов. У престола Вашего
Императорского Величества нет ни одного избранного, но зато несколько
человек, окружающих оный, составили ограду, чрез которую никакие
злоупотребления Вам не видны и голос угнетения и страданий Вашего народа
неслышен. Скорее можно достичь до престола Царя Небесного, чем до престола
царя земного, так говорит народ Ваш, и говорит истину.
   Итак, положа руку на сердце, я приступаю к обозрению общественных
бедствий. При учреждении Министерства Государственных имуществ вы мыслили
улучшить благосостояние казенных крестьян, но с самого его учреждения оно
приняло характер разорения, и положение крестьян не только не улучшилось,
но бедность их достигла высочайшей степени, и не от неурожаев, на которые
слагают вину, но от самого устройства министерства и его действий. Из
одного департамента Министерства финансов вдруг выросло три департамента,
несколько канцелярий, полсотни палат, сотни окружных управлений, так что
вместо ста двадцати прежних управлений явилось более тысячи пятисот.
Подобное умножение чиновников во всяком государстве было бы вредно, но в
России оно губило и губит Империю.
   От этого множества мест рождается и другое зло для успешного хода дел:
   бесконечная переписка убивает внимание к самому существу дела, которое
становится посторонним предметом, а читка бумаг - главным.
   Огромность министерства требует несусветных издержек, поэтому на
расходы местных управлений сбирается по два и более рубля с души. Этот
налог и при хорошем состоянии крестьян был бы тягостен, а теперь до
невероятности обременителен.
   Надо знать, что наш крестьянин, едва имея насущный хлеб, платит
государству более даже английского фермера, благосостояние которого
развито и защищено законами. Беспрестанно публикуются новые положения,
уставы и проекты - огромные по объему, а малые по существу своему. Истин в
законодательстве немного, и они постояннее человеческой мудрости. Законы
можно исправлять и дополнять сообразно с потребностию и новыми случаями,
возникающими в жизни народной, а не уничтожать все предшествовавшее, дабы
постановлять новое, несообразное ни с местными