листического строя:
   первое занято реформою всех классов общества, а второе своими
непосредственными интересами. 4) Твердое уяснение того положения, что
границы самодеятельности оканчиваются там, где начинаются права власти:
переход за эту черту был признан недопустимым своеволием - все должно
направляться к власти и через власть.
   На этих словах меня перебил господин Министр и спросил, не проповедовал
ли я стачки? Я категорически заявил, что являюсь принципиальным
противником стачек, о чем всегда приходилось спорить с "независимовцами",
которые, разделяя эту мысль в принципе, часто доказывали, что в жизни это
не исполнимо: или по грубости евреев-хозяев, или из-за конкуренции с
революционерами, которые всегда изловчатся подловить "независимовцев" и
сами поставят стачку, чтобы сделать выгодное массе и скомпрометировать
моих людей тем самым в глазах последней.
   Когда затем я доложил об успехах моих подконтрольных "независимовцев" в
Минске, где вся администрация охотно вела с ними сношения, рабочие
тысячами записывались в их организации, и перешел к моменту появления
"независимовцев" в Одессе, Его Высокопревосходительство господин Министр
начал сам продолжать мой рассказ Генерал-Лейтенанту фон Валю:
   "Вильбушевич, особа, которую даже таскали ко мне, поехала в Одессу, где
поставила во главе жида Шаевича, выпускавшего, с одобрения г. Зубатова,
прокламации, делавшего стачки".
   "Виноват", заявил я Его Превосходительству, "прокламации я получал уже
готовыми, а в редактировании и задумывании их не участвовал".
   "Это все равно. А скажите, вы из департаментских сумм платили вашему
Шаевичу?"
   "Платил, - говорю, - и из департаментских, с ведома г. Директора, давал
и из собственных".
   "Перейдем теперь к документам. Вот, Генерал, письмо г. Зубатова к этому
Шаевичу:
   "Дорогой Генрих Исаевич. Я человек очень прямой и искренний"... Дальше
идут сентиментальности. Впрочем, тон этого письма показывает, что г.
Зубатов не научился даже держать себя прилично, как то надлежит
должностному лицу.
   Очевидно, он еще мало служил. Дальше идет речь о стачке у Рестеля. А
вот уже и государственное преступление, оглашение государственных тайн:
"Неожиданно я нашел себе единомышленника в лице юдофила Царя. По словам
Орла (т. е. меня), представлявшегося по случаю назначения Арсеньева
Градоначальником в Одессу, Государь сказал: "Богатого еврейства не
распускайте, а бедноте жить давайте".
   Государь это сказал мне, я передал Директору Департамента Полиции,
последний своему чиновнику Зубатову; а Зубатов позволил сообщить слова
Государя своему агенту, жидюге Шаевичу - за что я его и предам суду.
Очевидно, продолжать службу после всего этого г. Зубатов не может.
Окончательно судьба его решится с возвращением из отпуска Директора
Департамента. Теперь он должен немедленно передать свою должность тому
лицу, которое укажет Генерал-Лейтенант фон Валь.
   Затем ему будет дан 2-х месячный отпуск, но не позже завтрашнего вечера
г.
   Зубатов обязуется уехать из Петербурга. Можете идти".
   Признаться сказать, после такого объяснения, от боли жгучей и обиды я
не скоро нашел скобку у входной двери...
   По возвращении в Департамент, я доложил о происшедшем и. д. Директора
Департамента Полиции, который всем этим страшно расстроился. Затем приехал
в Департамент Генерал-Лейтенант фон Валь и, войдя в кабинет Директора,
объявил мне, при Н. П. Зуеве и С. М. Языкове, что Министр желает, чтобы я
выехал, не позднее вечера следующего дня, из Петербурга и Петербургской
губернии, а теперь шел в Особый Отдел сдавать свою должность подполковнику
Сазонову, куда к моменту сдачи имеет пожаловать и сам генерал. Я
поинтересовался узнать, не лежит ли еще на мне каких-либо ограничений.
Генерал ответил отрицательно и спросил, куда я выеду. Мною было отвечено,
что в Москву.
   Действительно, через некоторое время в Особом Отделе появился
Генерал-Лейтенант фон Валь в сопровождении подполковника Сазонова, одетого
в статское платье, и предложил мне приступить к сдаче своей должности. На
это мною было доложено, что служба Отдела организована таким образом, что
все бумаги находятся по принадлежности у моих помощников, почему сдавать,
собственно, мне нечего.
   Удовлетворившись моим ответом, генерал приказал мне подождать
свидетельства об отпуске, а сам удалился.
   В это время в коридорах Особого Отдела находился полковник Урнов и
другие жандармские офицеры; среди чинов Департамента не могло, конечно,
пройти незамеченным появление Товарища Министра в кабинете заведывающего
Особым Отделением.
   Достав у себя в квартире конверт с записками начальников Охранных
Отделений о добытых ими сотрудниках и сдав все это подполковнику Сазонову,
я решил тотчас же отправить господину Министру прошение об увольнении меня
в отставку с усиленной пенсией, как проведшего 15 лет боевой охранной
службы, из коих 10 лет имел честь работать в непосредственном общении с
Департаментом. Медлить с этим, на мой взгляд, значило дожидаться того
момента, когда меня принудительно уволят от дел, - являлось более
целесообразным удалиться самому.
   На другой день, 20 августа, с курьерским поездом я выехал в Москву,
распорядившись скорейшей очисткой своей казенной квартиры. На вокзал
явились меня провожать некоторые из служащих Отдела (Москвичи), но, по
моем отъезде, между ними прошел слух, что все, провожавшие меня, будут
уволены. В одном вагоне со мной ехал в Тверь полковник Урнов, который,
поздоровавшись со мной издали на платформе, более уже не подходил ко мне в
продолжение всего пути.
   Первый, кто привез в Москву подробности моей высылки из Петербурга, был
поручик Сазонов, адъютант Московского Губернского Жандармского Управления,
вернувшийся в Москву от своего брата подполковника Сазонова. Пришли также
вести и из Твери.
   Чины Петербургской столичной полиции сообщили эту новость своим
знакомым сослуживцам в Москву. Вскоре меня вызвал к себе отец и,
встревоженный, стал допытываться, в чем дело (я от него все скрыл), так
как в купеческом мире идут слухи, что я арестован и выслан. Генерал-Майор
Трепов также остался крайне недоволен подобной, меня компрометирующей
болтовней в публике и с своей стороны резко опровергал среди знакомых
подобные слухи. Наконец, из Сената вести эти проникли в неблагонадежную
среду, где вызывали сначала удивление, а затем громкую радость,
перешедшую, впрочем, вскоре в уверенность, что все это только ловушка.
Спустя некоторое время, в течение которого я и приходившие ко мне стали
замечать за моей квартирою наблюдение, подполковник Ратко был вызван в
Департамент, где Генерал-Лейтенант Валь навел его на мысль об опасности
моего пребывания в Москве, и Н. П. Зуев официально приказал начальнику
Московского Охранного Отделения не допускать меня ни в стены Охранного
Отделения, ни к чиновникам, ни к сотрудникам, ни к рабочим, ни к личным с
ним переговорам по вопросу службы.
   В это же время ко мне на квартиру было доставлено с почты открытое
письмо Шаевича, в котором он сообщил мне, что вновь арестован, так как
пришел приговор, по коему он высылается в Восточную Сибирь.
   Совокупность изложенных обстоятельств заставила меня понять, что я
нахожусь не только в положении чиновника, провинившегося перед своим
начальством, но и серьезно заподозрен в политической неблагонадежности.
Сначала такое сознание было для меня очень забавно, затем чувство это
стало переходить в жгучую обиду и наконец сменилось острым раздражением.
   В самом деле, благодаря моей высылке и прочим нетактичностям, принявшим
уже в общественном сознании ни с чем не сообразные формы и подорвавшим мой
политический престиж среди людей благонамеренных и фешенебельных, я
оказался в разряде политически опороченных, которых, даже в случае
реабилитации, обычно расценивают по пословице, - что "вор прощенный, что
конь леченый, что жид крещенный", положение создалось глубоко обидное. С
другой стороны, выдержать 15 лет охранной службы при постоянных знаках
внимания со стороны начальства, при громких проклятиях со стороны врагов и
не без опасности для собственной жизни, и в итоге получить полицейский
надзор, - это ли не беспримерно-возмутительный случай служебной
несправедливости.
   Говорят: "За Богом молитва, за Царем служба - не пропадают". Моя служба
в буквальном смысле слова была царская, а окончилась она такою черною
обидою, о какой еще не всякий в своей жизни слыхал.
   Утешением во всей этой истории является для меня лишь то
обстоятельство, что опозорение мое произошло в исключительном порядке: в
отсутствие моего прямого начальника и без его ведома.
   В настоящее время я позволю себе обратиться к Вашему Превосходительству
с моим почтительным ходатайством о посильном удовлетворении двух
нижеследующих моих просьб:
   а) о формальном восстановлении в области государственной и общественной
жизни моей политической чести (по существу вернуть уже нельзя); б) о моем
материальном обеспечении в таком размере, при котором потеря мною своей
политической чести не могла бы лишить меня общественной дееспособности в
том слое, какой я сумею отвоевать себе благодаря своему выгодному
возрасту, бодрым силам и некоторым способностям.
   Одною из мер первой категории я бы считал назначение особой комиссии
экспертов из людей науки, которая бы рассмотрела вопрос о том, было ли
что-либо политически неблагонадежное в моих воззрениях и деятельности по
так называемой "легализации".
   Обвинения, предъявляемые мне по "документам" (письмам моим к Г. И.
Шаевичу), настолько слабы, что я их и сам мог бы легко отпарировать, но за
разрешение иметь адвоката был бы очень признателен. Впрочем, я прекрасно
понимаю, что высшее мое начальство само не верит в эти обвинения, и не в
них тут сила, но, сделав все для моей политической гибели, оно уже не в
силах ныне смыть с меня наложенного клейма позора.
   Во избежание возможных недоразумений, считаю не лишним здесь пояснить,
что возвращение мое, после всего совершившегося, на службу по Министерству
Внутренних Дел выше моих нравственных сил и состояться никогда не может.
   Надворный Советник Зубатов"
   Прочитав это письмо дважды, начальник Департамента полиции Лопухин
отправился на доклад к министру.
   Плеве, услыхав фамилию Зубатова, махнул рукой:
   - Нашли за кого хлопотать, Алексей Александрович! Сколько волка ни
корми, он все одно в лес смотрит! В нем прежняя закваска жива, поверьте
слову, его жиды и масоны в руках держат.
   - Вячеслав Константинович, удаление Зубатова чревато двумя
нежелательными последствиями - по крайней мере. Во-первых, следует
запретить его легальные общества, так как вы им, сколько я понял, не
верите. Во-вторых, слух о том, что бывший революционер, ставший секретным
сотрудником, выдвинутый в начальники отдела охраны, выброшен вон, как
половая тряпка, неминуемо затруднит работу с обращением в друзей трона
арестованных социалистов...
   - По поводу первого вашего соображения - коли его "общества"
действительно у нас под абсолютным контролем - к чему их распускать?
Поручите, чтоб тщательно проверили - под контролем ли? Вот в чем вопрос.
Второе, согласен с вами, важно.
   Я готов положить ему хорошую пенсию, это мое право, а мотивацию
отставки следует объяснять усталостью Зубатова - износился. Но за каждым
его шагом следить, за каждым шагом!
   - Вячеслав Константинович, - устало улыбнулся Лопухин, - вы же сами
были начальником охраны. Неужели это совместимо - муссирование слухов о
почетной отставке и слежка?
   - Я давно был начальником полиции, - уточнил Плеве, отводя сразу же
"охрану", как звено подчиненное, - при мне все проще было: дан приказ -
изволь исполнить.
   - Это вы мне? - спросил Лопухин холодно.
   - Я это про себя, - ответил Плезе, раздражаясь чему-то. - Об остальном
- завтра, Алексей Александрович, сегодня - дела с военным контршпионажем,
не прогневайтесь, что прервал ваш доклад...
   (Плеве вчера подкрутили - шепнули, что Зубатов служил злейшему врагу и
сопернику, министру финансов Витте.)
   Когда ц е п ь братства так легко и быстро повалила Зубатова, фигуру,
казавшуюся столь сильной, человека, принесшего с собою новую программу,
защиту старого новыми путями, в масонских ложах ликующей радости не было
конца.
   Один человек, однако, и не рядовой каменщик, а магистр уже, присяжный
поверенный Веженский, всеобщей радости не разделял, а, наоборот, впервые
испытал гнетущее, словно зубная надоедливая боль, чувство растерянности. С
этим он и отправился к графу Балашову - одна из заповедей масонства
гласила: "Никаких тайн друг от друга, служи будущему, памятуя о прошлом".
   Для того чтобы понять истинное значение "братства", следует, пожалуй,
заранее уговориться о том, что же это такое на самом деле - масонство?
   Истерические вопли обывателя о том, что масонами руководит чужая,
иноверческая сила и что служат они идее разрушения трона, "разжижения
русской крови, попрания святой нашей старины", свидетельствовали о н е п о
н и м а н и и: неужели масоны, такие особенно, как Сумароковы-Эльстоны,
Васильчаковы, Разумовские и Балашовы, заинтересованы были разрушить тот
уклад, который гарантировал их права на миллионы десятин земли, на дворцы,
поместья, фабрики, банки, железные дороги, газеты и книжные издательства?!
Нет конечно же! Они, будучи людьми широко образованными, хотели этот,
гарантировавший их в л а д е н и е уклад исправить, улучшить, повернуть от
пустой, безвольной, дремучей болтовни - к настоящему, современному делу.
   Казалось бы - ясно: франкмасонство, опираясь на трон, объединяло людей
классового интереса, поверх границ и таможенных барьеров, во имя торжества
идеи с т р о и т е л ь с т в а их здания - всемирного сообщества
владеющих. Но когда в обществе свершались социальные взрывы, не
подвластные воле отдельных личностей, масоны оказывались по разные стороны
баррикады, сражались с другими, иноземными братьями хватко, яро - спасали
свое, оно всегда ближе. Разговоры о "надмирности масонских уз" списывались
в архив, ибо надо было отстаивать личный интерес, гарантировавший
национальное, которое защищали на полях битв ландскнехты, мужики, фермеры,
мастеровые, объединенные "ура-патриотическим"
   бредом.
   Вся история масонства свидетельствует об этом. Но для того, чтобы
поверить, следовало знать, с чего все начиналось.
   А начиналось с жрецов древнего Египта, с их идеи спасения тела после
смерти, ибо оно, по преданию мудрых, сохраняло л и ч н о с т н о е н а ч а
л о усопшего даже после того, как его покинула душа и тепло, - то есть
жизнь. Высшему искусству бальзамирования были посвящены избранные, ибо это
была тайна: если тело сохранено и не отдано тлению, то и душа, значит,
там, в высоком мире теней, не ощущает тоски по брошенной ею плоти.
   Всякое тайное учение, - а жреческое было первым изо всех, -
предполагает существование тайного общества единомышленников. И оно
создалось в Египте.
   Потом обществом тайных единомышленников стали жрецы Вавилона, проникшие
в Ассирию и Мидию. Они говорили друг с другом на древнем языке сумерийцев,
изгоняли злых духов, предав проклятию медицину - античный образчик
цеховой, конкурентной борьбы за золото, то есть за личное благополучие.
Все было в древнем Вавилоне: пышные представления, книги таинств, легионы
непобедимых воинов, выдающиеся архитекторы, умелые ирригаторы - не было
врачей. Медицина, начиная с древнего мира, была профессией прибыльной,
поскольку платили за нее только те, кто мог позволить себе роскошь
лечиться. Платили щедро, желая продлить наслаждения, молодость, ощущение
постоянной радости бытия. Платили щедро, кидали к ногам врачевателей
тяжелые, сыпучие кошели с золотым песком - лишь бы жить! Жить полно,
радостно, здорово! Платили не считая - доходы считали братья-жрецы,
обращая медицину на расширение своего незримого, тайного могущества.
   В древнем Иране почитание "высшего разума солнца", которое каждое утро
вливает в человека новые массы энергии, родило поклонение огню, отблеску
солнца на землю, а Зараостр, сын звезд, основатель нового тайного ордена,
разнес свое учение по всему миру - и поныне рождественские свечи
символизируют начало Нового Года, то есть солнца, обновленного
таинственной силой Мощного Добра. (Наивность понятий не смущала древних
последователей Зараостра, как не смущала и последователей нынешних:
сильное властвование над миром добра - первый эталон тирании.)
   Жрецы Зараостра первыми ввели общую для членов братства форму, по
которой они легко узнавали друг друга: при каждом была жертвенная чаша,
жезл для умерщвления г а д о в, и платок, постоянно закрывавший нижнюю
часть лица, чтобы дыхание не осквернило священного огня, что полыхает
повсюду, рядом, близко - только надо увидеть его!
   С рождением христианства родились новые тайные союзы.
   Поначалу, когда Христос с апостолами проповедовал свое учение, и был
одинок, и казнил его Понтий Пилат, страдавший тяжким похмельем и колотьем
в печени после пирушки с друзьями, тысячи, а потом миллионы обездоленных
пошли за Святым Писанием, ибо видели в нем спасение от той материальной и
моральной несправедливости, которая окружала их.
   Но не прошло и столетия (а что это для истории?!) после победы учения
странствующего иудея, как повсеместно воздвиглись храмы, лучшие земли были
отчуждены монастырям, и постепенно Ватикан стал царствовать не только над
душами - над телами миллионов, отправляя на костер тех, кто был з а п о д
о з р е н в ереси, то есть во врожденном праве на свободу мысли.
   Насилие порождает ответное насилие: как ни старалась официальная
церковь огнем и мечом искоренить отступников, как ни устрашали мир
кострами из книг, детей и женщин, жажда думать так, как хотелось, а не
так, как предписывалось, не могла быть до конца искоренена.
   Народные бунты топили в крови; тех, кто смел говорить о папском
произволе, о том, что "монастырские" отбирают хлеб, вино, коней, лучшие
земли, поднимали на дыбу, пытали водою, подвергали медленному сожжению.
   Однако церковь захватила земли не только миллионов крестьян; лучшие
охотничьи угодья аристократов, пруды с жирными карпами, бескрайние поля,
принадлежавшие ранее к л а н а м, тоже были присвоены святым престолом.
Спрятавшись в маленьких залах больших замков, проверив надежность засовов,
укрыв лицо капюшоном, чтобы не быть опознанным случайно пробравшимся в
ряды единомышленников папским шпионом, аристократы начинали разговоры
издалека, с таинственных формул, прощупывая друг друга на в р о ж д е н н
о с т ь знания. Верили только своим, тем, кто имел в замках коллекции
золота, живописи, оружия, тем, кто хранил библиотеки и был посвящен
дорогооплачиваемыми учителями в мудрость египтян, вавилонян, иудеев,
римлян, мусульман, буддистов.
   Холодная, замкнувшаяся в самое себя ортодоксальная церковь, которой
исчислялось уже тысяча двести лет, решила положить конец смутам,
воспользовавшись расцветом Ислама. Он был объявлен главной угрозою
цивилизации. Ватикан благословил крестовый поход против "неверных". Тысячи
и тысячи членов ордена Иоанитов, Тевтонов, Тамплиеров покатились лавою на
Восток отвоевывать Гроб Господень.
   Сдвинулись миллионные массы. Нищий крестьянин погружал на повозку свой
нехитрый скарб и топал следом за о р д е н о м, ибо в случае победы ему
обещали землю и свободу.
   Но аристократы, лишенные папством части земель, оставались в своих
замках. Они изучали законы рыцарских папских орденов - исследовали
построение "пятерок":
   рыцарь - капеллан - оруженосец-ремесленник - "д р у г и е", то есть
следовавшие в обозах простолюдины, имя которым было легион.
   Бороться с Ватиканом за возвращение своих земель (то есть власти)
следовало теми методами, которые само папство и подсказало, подготовив
движение "орденов" на Восток, - секретностью, корпоративной замкнутостью и
кастовостью (членом разрешенного церковью рыцарского ордена мог быть
человек "чистой крови и хорошего рода", имевший не менее тре