ндую на то, чтобы
говорить такое новое, которого раньше не было, - пророки повторяли Иисуса,
а он хорошо знал науку жрецов, а что знали те - неведомо. Пан Болеслав,
людям требовательным и честным кажется порой, что весь запас знаемого,
весь резерв опыта исчерпан, все слышано раньше, все видено. Это перед
началом новой работы, поверьте. Это пройдет у вас... Говорить о добре -
безделица, добро нужно творить.
   Веселовский отхлебнул чая, закурил.
   - Вы хотите сказать мне главное и не решаетесь сделать это. Я прав?
   - Угадали. По глазам видно?
   - По всему видно. Вы слишком мягкий человек для того, чтобы говорить
горькие слова.
   - Пан Болеслав, я остановил печатание прокламации, направленной против
вас.
   - Чем я прогневал революционеров?
   - Тем, что не выступаете против наших национал-демократических
негодяев, против тех, кто аплодирует думе.
   - Они предлагают бороться за свободу Польши парламентским путем - что в
этом преступного? Дзержинский усмехнулся:
   - Я всегда считал, что умный человек не может быть плохим писателем.
Странно, возможна, оказывается, обратная связь.
   - То есть?
   - Талантливым писателем может быть человек с полным сумбуром в голове.
   - Значит, я - талантливый болван? И на том спасибо. Хуже было бы
наоборот. А может, лучше... Все сказано до меня - нечего колготиться.
Читаешь порой древнего, и - удивительно: ищешь в его работах ответы на
сегодняшние проблемы. А как древние могут ответить? Они ж метрополитена не
видали! Электричества!
   Представьте, что Геродот или Цицерон увидали летательный аппарат! Они
бы с ума свернули. А мы у них ищем ответа на вопрос - "как жить"!
   - Плохо вам? - спросил Дзержинский. - Совсем плохо, да?
   - А вам хорошо?
   - Да.
   - Вы не писатель, слава богу - врать не умеете. Хотя есть, увы,
писатели, которые не умеют врать - в правдолюбцах ходят. Читать их не
читают - скучно, вот они и прут в политику, ниспровергают. А я люблю лгать
- поэтому пишу.
   - Ну и лгите, - улыбнулся Дзержинский. - Лгите. Я об этом только вас и
прошу.
   Ваша ложь так правдива.
   - Не могу взять в толк: неужели только для того, чтобы сказать о
прокламации, направленной против меня, вы пришли сюда?
   - Вы же Болеслав Веселовский.
   - Ах, боже ты мой! Веселовский! Часто я думаю о себе как о человеке,
который убедился в том, что ему не совладать с обычной, простой,
человеческой задачей - быть инженером, отцом, лекарем, - и замахнулся на
великое... Вот и пописываю...
   Как это у русских?
   - "Писатель пописывает, читатель почитывает".
   - Да, да. Верно.
   - Самобичеванием-то не надо бы заниматься, пан Болеслав. Я ведь пришел
к Веселовскому. Это хорошо, что вы не знаете себе цену. Мы - знаем.
Поэтому и любим. Вы же Веселовский, пан Болеслав. Веселовский!
   (Вспомнил лицо Юлии отчего-то. Зажмурился - сердце защемило.)
   - Вы не должны на меня сердиться, пан Юзеф, - сказал Веселовский. -
Пожалуйста, не сердитесь. Как на исповеди: не знаю, куда идти и что
писать. Понимаете? Не знаю.
   - К нам идите, - сказал Дзержинский, поднимаясь.
   - Я никогда не перестану преклоняться перед моими учителями, пан Юзеф.
Перед Крашевским, Сенкевичем, Томашем Ежом. А ведь Еж был основателем
"Лиги Народовой", и сражался на баррикадах шестьдесят третьего года, и
выбрал горький хлеб эмиграции; нищету предпочел сытому позору. И вы
хотите, чтобы я отрекся от него только потому, что он не социал-демократ?
Всякий, кто выступает против деспотизма, честен. Отчего вы берете себе
право на абсолютную правоту? Пусть Сенкевич выступает по-своему, Жеромский
по-своему, но ведь они не кадят елей царизму! Они ведь п р о т и в!
   - Можно богохульствовать, а нужно-то все же быть Галилеем...
   - Ах, бог мой! Это все верно! Но вы предлагаете мне лечь в деревянное
ложе истины! А истины нет. Единственно, что постоянно в мире, - это тайна,
это то, что неведомо, пан Юзеф!
   - Не сердитесь. Я ведь ничего от вас не прошу, кроме того, чтобы вы не
были с национал-демократами.
   - Кто сказал вам, что я с ними? Я со всеми! Иначе я не смогу писать,
если я стану смотреть на мир из одного угла. Правда - материальна, ее
щупать надо, тогда только поймешь. А когда поймешь, тогда наступит самое
страшное - я должен буду писать против друзей, и я буду ужасаться, когда
их слова станут ложиться на бумагу, и я перестану спать из-за того, что
должен буду - во имя познания правды - отсекать тех, кто дорог мне, кому я
обязан молодостью своей, кто делил со мною горе и отверженность!
Литература - более жестока, чем политика, пан Юзеф, потому что она ч у в с
т в у е т, она - женщина!
   Где-то рядом грохнул выстрел. Потом второй и третий. Дзержинский хотел
возразить Веселовскому, но потом вдруг - молчком - бросился к двери,
скатился по лестнице.
   Генрих лежал под радиатором. Руки его были подломлены, как у той
девочки, убитой во время демонстрации, и ноги так же выворочены, а из
виска, пульсируя еще, текла черная, густая кровь. На полу валялся листок
бумаги: "Смерть москальским наймитам!"
   Дзержинский выскочил из парадного подъезда - улица была пуста; фонари
светили голубым, мертвенным светом.
   - Но он же спал! - крикнул Дзержинский. - Он пригрелся у радиатора!
Спал он! Он же спал!
   Руки Веселовского были холодными и сильными. Дзержинский яростно
сбросил его руки с шеи, продолжая кричать что-то. Фонари растекались в его
глазах звездами, снег казался черным, буро-черным.
   - Юзеф, Юзеф, - шептал Веселовский, - Юзеф, дружочек мой, Юзеф, ну,
пожалуйста, Юзеф...
   Дзержинский обернулся к Веселовскому и заплакал, повторяя:
   - Он же спал, понимаете?! Он пригрелся и уснул! У вас так тепло в
парадном, а он все дни на улицах и вокзалах. Он спал, ему было тепло...
 
 
   23
 
 
   "Ваше Императорское Величество!
   Екатерининская дорога находится в руках мятежников. Они распоряжаются
движением.
   По моему мнению необходимо послать туда решительного генерала с теми же
инструкциями и полномочиями, какие даны генералу Ренненкампфу относительно
Сибирской железной дороги. (Позволю предложить кандидатом барона
Меллера-Закомельского.) Необходимо согласовать действия военного и
гражданского начальства. С Сибирской дорогой будет справиться трудно, так
как там бунтующим элементом являются, кроме служащих железной дороги,
двигающиеся с театра войны воинские части, особливо отпускные. Город
Красноярск (центр революции) находится в руках взбунтовавшегося
железнодорожного батальона. Вероятно, его придется брать приступом.
   Статс-Секретарь граф Витте".
   Мороз был лютый. Маленькое солнце казалось раскаленным; несколько
радужных, изнутри раскаленных венчиков в стылом, прозрачном небе дрожаще
окружали светило.
   Пилипченко начал было прыгать на месте, чтобы согреться, но звон от
того, как дренькала деревянная ложка об котелок в жиденьком вещмешке за
спиной, был таким отчаянно-холодным, что прыгать он перестал; ноги и вовсе
занемели - в обмотках и башмаках как не занеметь, а господин генерал
Меллер-Закомельский перед отправкой на подавление анархистов сказал,
что-де, мол, валенки уродуют вид солдата, он-де, мол, в них да еще в
грязной, прожженной шинели на деревенскую бабу похож.
   "Видал он деревенских баб, - думал Пилипченко, перебрасывая винтовку с
левого плеча на правое, - мне на его безтитешных городских смотреть
блевотно, пигалицы бесцветастые. У нас уж коли девка - так девка, есть с
чем разобраться".
   Пилипченко ходил вдоль состава - приставлен был караульным; казаки и
офицеры отправились в город, смирять бунтовщиков.
   "Меллер - гусь хорош, скрозь нас глядит, будто пустое мы место, нос от
портянок воротит, а сам в мерлушке, и бурочки подшиты, - размышлял
Пилипченко, ощущая в себе цепенелый, сонливый холод, - где ж спасенье
простому человеку, где защита?"
   Часто он вспоминал польского арестанта в Ново-Минске, главного ихнего
социалиста, с усиками, у которого глаза щелями, цветом в озерную воду
перед тем, как зеленью зацвесть и лилиями желтыми проткнуться. Пилипченко
чаще всего вспоминал не слова арестанта, не усмешку его быструю, не
интерес, который он ощущал в нем к своим словам, - понимал, что тяжелы
они, слова-то, неумелы, соромился этой неумелости, от этого потел даже,
ненавидел темноту свою застенчивую, - а ведь все одно арестант его слушал
и на "ты" приглашал. Поди пойми, кто прав: все в неволе норовят хорошими
казаться, а на свободе - супостат супостатом. Привезут тутошних смутьянов,
тоже, небось, будут тише воды ходить и на "ты" приглашать. Вон поручик
Евецкий рассказывал, что-де, мол, у их речи сладкие, а пули вострые:
поймали трех солдатиков, раздели догола, одежку отобрали и пустили по
дороге, а до села пять верст, а мороз сорок пять - рази добежишь?!
Такое-то не выдумаешь, такое господин поручик Евецкий, должно, сам видал.
   "Господи, дослужить бы скорей, - подумал Пилипченко, - мир навести и
домой!
   Когда ж домой-то?! Сколько уж лет в окопе да землянке; теплушка и та
избой кажется".
   Иногда, впрочем, мечтая о возвращении домой, он вспоминал
покойницу-матушку, покосившуюся свою избенку в Курской губернии, весенние
месяцы, когда хлеб кончался, и картошка тоже кончалась, и наступал
привычный голод, - пока еще река вскроется, чтоб сетушки поставить, да
разве рыбой наешься без хлеба-то! Без хлеба нет человеку жизни, а помещик
Норкин все земли поскупал, где ж мужику сеяться? На бурьяне да низине, а
туда солнышка не попадает, сыро там и болотиной пахнет: если сам-три
возьмешь картошки, так, господи, сколько свечек поставишь за
Николу-угодника!
   - Пилипченка? - спросил из вагона ротмистр Киршин. - Не видно наших?
   - Никак нет, вашродь!
   - Ну-ка, снежку мне принеси.
   - В руках али как?
   - Дурыдло! Тазик возьми, мне обтереться надо.
   - Не велено пост покидать, вашродь!
   - Ты мне еще поговори, поговори!
   - Слушаюсь, вашродь!
   Пилипченко вошел в офицерский вагон и сразу же ощутил блаженное тепло:
топили здесь от души, котелок был раскаленный; вестовой Казанчук,
приписанный денщиком к офицерам, подмигнул масленым глазом:
   - Холодно, Пилипченка?
   - Холодно, ешь тя в гребень. Тазик-то где?
   - Какой такой тазик?
   - Их благородие ротмистр Киршин желают обмыться.
   Казанчук прыснул в кулак, шепнул:
   - Давеча до звону все перепились, а сейчас нафабриваются, ждут, когда
генерал супостатов привезет, боятся пьяными в глаза лезть.
   - А где он живет-то?
   - Четвертое купе.
   - Чего? - не понял Пилипченко.
   - Купе, темень! Комната значит по-железнодорожному.
   - С башмаков вода б не натекла...
   - Я те натеку...
   - Идти, что ль?
   - Ползи - мне какое дело? Сказано взять - иди, значит, и бери.
   Пилипченко, ступая осторожно, пошел по красному ковру. Увидав среди
трех цифр "четверку", он дверь распахнул и замер: молоденький поручик
Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый,
бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.
   - Господи, - охнул Пилипченко, дверь прикрыл, бросился назад, к
Казанчуку.
   - Взял? - спросил тот.
   - Так Родин там с девицей.
   - Родин-то в первом купе, морда.
   - Четверка там написанная, сам морда, прихлябь...
   - Я те поговорю, поговорю, - пообещал Казанчук, но с полочки, на
которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся,
френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору.
Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.
   - Вашродь, караульный пришел за тазиком.
   - Войди.
   Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко
увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего
масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и
свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи - много
крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.
   - Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, - сказал Киршин,
поглаживая пятерней отечное лицо. - Понял?
   - Так точно, вашродь.
   А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком - нос к носу с ротмистром
Евецким столкнулся.
   - Где был? - тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий. - На
кого пост бросил?
   - Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.
   Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил - с
оттягом - прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.
   - Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? - продолжал бесстрашно
спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.
   - Да, господи, вашродь!
   Договорить не успел - ротмистр ударил еще раз, по больным, только что
расквашенным губам.
   - Вашродь, не надо! - воскликнул Пилипченко. - Вон ротмистр-то, в этом
вагоне живут!
   - Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста
положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?
   Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом,
думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат
испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр,
отскочив, закричал:
   - Руки вверх, стрелять буду! - и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то
пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал
ее своим мужеством...
   - Вашродь, - с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко,
- я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.
   Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал - и г р а л
дурня.
   - Евецкий, - окликнул ротмистра из вагона Киршин, - я ждал, ждал, пока
вы его собьете... Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет -
голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.
   Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов,
Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное
станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:
   - Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги
должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.
   Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как
горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем
на улице.
   Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым
и Злобиным.
   Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же
съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.
   Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:
   - Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем
плохо.
   - Нет у вас сердец, - ответил Ненахов, - у вас заместо сердца камни.
   - Ты сам-то из каких? - спросил арестант.
   - Я из царевых, - ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только
отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими
наемниками.
   - А я думал, из рабочих.
   - Это ты - рабочий? - спросил Ненахов презрительно. - Барич ты, неумь,
наемник ссатый!
   - На, руки мои посмотри, - сказал арестант, показывая костистые, в
металлической копоти пальцы. - Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших
офицеров руки: у них, это верно, барские.
   - У них они русские, - ответил Ненахов.
   - А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов,
крещеный, чай...
   Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:
   - А ну, бежи за офицерами, скажи - агитируют.
   - Да рази он агитировал? - спросил Пилипченко. - Он про себя говорил.
   - Это они так завсегда, - ответил Колков, - сначала про себя мозги
дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы
не снесть.
   Пришел поручик Родин.
   "Чего ж бабу свою не взял? - подумал Пилипченко. - Эк можно лихо здесь
перед нею поизгиляться".
   - Где агитатор? - спросил Родин. - Лицо помните?
   - Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.
   - Вызови его, - сказал Родин Ненахову. - Пусть ко мне выйдет.
   Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил
арестанта на перрон.
   - Пожалуйста, представьтесь, - попросил Родин. - Я слыхал - вы русский,
Иванов?
   Так?
   - Верно.
   - Не слышу...
   - Верно, - повторил Иванов громче.
   - Не слышу, не слышу! "Ваше благородие" не слышу! Надобно отвечать
офицеру по уставу!
   - Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.
   - Герой, значит?
   - Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.
   - Та-ак... Профессия у тебя какая?
   - Слесарь по металлу.
   - Православный?
   - Да.
   - Эсер? Или демократ.
   - Социал-демократ.
   - А дружок кто?
   - Тут все мои друзья.
   - Тот, у которого сердце болит.
   - Человек.
   - Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?
   - Беспартийный.
   - А зовут как?
   - Не знаю.
   - Друг, а имени не знаете?
   - Не знаю.
   - Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.
   Из вокзала тонко крикнули:
   - Меня зовут Людвиг Штоканьский.
   - Иди сюда, Людвиг Штоканьский.
   - Он не может, ваше благородие, - сказал Иванов, - побойтесь бога, у
него ж сердце останавливается, руки ледяные.
   - Иди сюда, поляк! - повторил поручик.
   - От зверь, а? - как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.
   Поручик, словно бы не услыхав, предложил:
   - Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя
отпущу на все четыре стороны.
   - Иванов я, Иванов... Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на
такое...
   Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:
   - А у меня б поднялась? Какие у меня руки, православный?
   - Красивые, - ответил Иванов, и Пилипченко заметил, как стал бледнеть
слесарь, синюшне, спокойно, без надрыва или испуга.
   - Барские?
   - Уж не рабочие.
   - Ладно, слесарь Иванов. Иди домой, скажи дружкам, чтоб от бунтов
подальше были.
   Иди, Иванов, иди.
   - Разве без суда можно, барин? Государь конституцию ведь пожаловал,
высший закон...
   "О чем это он? - не понял Пилипченко. - Чего суд поминает?"
   - Иди, Иванов, - повторил Родин. - Или запорю насмерть. Иди.
   - Прощайте, товарищи! Людвиг, напиши моим, как они меня убили! -
крикнул Иванов жалобным, срывающимся голосом, повернулся, сунул руки в
карманы легкой тужурки и пошел по перрону.
   Родин достал наган, прицелился и выстрелил ему в спину - четыре раза
подряд, а Иванов все шел и шел, не оглядывался, будто какой святой, от
пуль заговоренный.
   Упал внезапно, словно почувствовав белый испуг на лице молоденького
офицерика.
   Родин спрятал наган в кобуру негнущимися, тряскими пальцами, крикнул
солдатам:
   - Каждого т а к о г о стрелять при попытке к бегству.
   Когда козлы были с б и т ы, началась порка. Всем давали по пятьдесят
шомполов.
   Били молча, раздев предварительно догола. Кровь капала на опилки,
смешанные с песком. Тихо было: батальон карателей, выстроенный в каре,
наблюдал экзекуцию внимательно, изучающе.
   Избитым в кровь людям позволили одеться лишь после того, как выпороли
мальчишечку лет пятнадцати. Тот от боли задурнел, серый стал, упал ватно.
   Кое-как арестанты привели его в чувство, одели (Людвиг Штоканьский умер
на козлах - после третьего удара).
   Потом пришел Меллер-Закомельский.
   - Ну? - спросил он арестантов. - Мозги посвежели? Дурь выбили из вас?
   Молчали арестанты.
   - Сейчас, - выдержав паузу, тихо продолжил генерал, - споете "Боже,
царя храни".
   Кто станет уклоняться - отправим в военно-полевой суд. Слова помните?
Или написать каждому на бумажке? - хохотнул генерал, и в глазах у него
промелькнула белая, нездоровая сумасшедшинка. - Мне доложат, как пели.
Пощады - те, кто слова позабыл, - не ждите.
   После страшного этого пения было расстреляно восемнадцать человек.
Остальных - все, как один рабочие, по лицам, по обличью видно - заковали в
кандалы и погнали этапом в тюрьму.
   Вечером, когда караульство Пилипченки кончилось, Евецкий повелел снять
с него шинель и отправил в теплушку к ло