всучишь:
пуэрториканцы носят платочки из шелка, евреи - шарфы, негры ничего не
носят, американцы начали следить за парижской модой. Но ведь есть
провинция! Как к ней подкрасться?
   Очень просто. В обычную провинцию - а это почти вся Америка - надо
пролезть через самую захолустную провинцию. А какая самая захолустная
провинция? Прерии.
   Кто там живет? Пастухи. Их называют ковбои. А что любят ковбои? Песни и
женщин. Я нанял двух бездомных артисточек, одну русскую, тоже раскольница,
отец с матерью привезли. Она за двадцать лет даже "хлеб" по-английски
говорить не научилась, дикая девка, а вторую - француженку, стыда - ни на
грош, заключил с ними контракт на гастроли, напечатал афиши про двух
"звезд", американцы только "звезд" любят, это у них так великих артистов
называют, и повез их в прерии; песни о галстуке, который носят русские
мужики и французские буржуа, мои девки сочинили бесплатно. В Америке,
доложу я вам, клюют на заграничное так же, как в России. На свое плевать
им и забыть, дикие люди, я ж говорю! Так вот, вывез я моих девок в прерии,
дал три концерта в Денвере, два в Далласе, есть у них такой вшивый
городишко, они нефть ищут, нет там никакой нефти, бум это у них
называется, когда ищут не то, что нужно, и не там, где есть, и продал
партию галстуков, и заключил контракт на такой же фасон, вернулся в
Нью-Йорк, продал исключительное право той же фирме, у которой брал
рухлядь, и положил деньги в банк! Я просто не понимаю, почему русские
купцы не могут пойти к царю и объяснить ему, что пора дать свободу
торговли! Это же выгодно!
   - Объяснят еще, - скрипуче согласился Глазов, - всему свое время.
   - Нет свое время, - разгорячившись, Есин впервые за все время начал
говорить с акцентом. - Как это говорят у вас: "Каждому овощу свое время"?
Правильно говорят. В России все правильно говорят, только неверно делают!
   - Экий вы колючий, господин Есин... Простите, запамятовал ваше
имя-отчество, - сказал Глазов, хотя прекрасно знал, что Есина зовут
Митрофан Кондратьевич и что отец его не был старовером, а просто-напросто
бежал из-под суда после растраты на Прохоровской мануфактуре.
   - Там меня зовут Майкл, - ответил Есин, - а вообще-то я Михаил
Константинович...
   - Михаил Константинович, я бы хотел прервать вас, рассказать, чего мы
ждем от вашей работы...
   - Фирма Есина сделает любую работу, господин Груман, особенно если надо
кого перехитрить! Может, спустимся выпьем кофе, скоро время ланча?
   - Какое время? - не понял Глазов.
   - Там говорят "ланч-тайм", обеденное время: жрут по минутам, одно и то
же, как племенные быки...
   - В ресторане неудобно говорить... У немцев тоже, знаете ли,
"мальцайт", сейчас не протолкаешься.
   (Глазов понял, что своим "мальцайтом" он хотел взять реванш за
"ланч-тайм", и ему сделалось стыдно этого: перед кем хвастал?)
   - Ну что, тогда договорим здесь. Пожалуйста, слушаю вас.
   - Мы ждем от вас подробного отчета о том, как будет проходить съезд
социал-демократов в Стокгольме, Михаил Константинович.
   - Кого? Социал-демократов? Которые убили Плеве?
   - Плеве убили социалисты-революционеры.
   - Да? Странно, там говорили, что социалисты...
   - "Там" - это Америка? - поинтересовался Глазов.
   - Да.
   - Вы странно называете свою новую родину - "там", "они", "у них".
   - А это там... у ни... - Есин рассмеялся, - это у нас принято; за
океаном чистых нет, со всего мира по нитке, не сплотились еще, для
американца штат дороже страны, а еще пуще - свой город. Они никогда не
скажут "в Америке", они всегда "ин зис кантри" говорят, "в этой стране".
   - Занятно... Так вот, Михал Константиныч, у нас в России, - выделил
Глазов, - заинтересованы в том, чтобы вы своим острым, деловым умом
вытащили главное -
 суть разногласий между двумя фракциями: Ленина и Плеханова, помогли нам
понять, какие люди как себя ведут, с кем бы, например, вы смогли
поговорить по своей методе: убаюкать, расположить, убедить...
   - Кого завербовать можно? - уточнил Есин. - Вы это имеете в виду?
   - Мы называем - "склонить к сотрудничеству". Но я не это имею в виду. Я
хочу получить ваши рекомендации иного рода: с кем из участников съезда
можно разумно говорить, кто, по-вашему, поддается логике, разуму, кто
ближе по своей духовной структуре к деловому человеку...
   - Это я сделаю, - пообещал Есин, - я чувствую человека сразу же, только
мне его сначала надо расшевелить, дать выговориться, обсмотреть...
   "Мои мысли повторяет, - подумал Глазов, - неужели похожи, а? Вот
ужас-то".
   - Ну и прекрасно, Михал Константиныч, коли так... В Стокгольме
поселитесь в отеле "Рюлберг", я там от вашего имени номерок забронировал,
там, кстати, русские будут жить, делегаты, Алексинский, Свердлов,
возможно, Саблина и Джугашвили. Видимо, там же поселятся господа из
Польши: Ганецкий и Варшавский...
   - С поляками мне труднее, я их языка не знаю, только "матка боска"...
   - Ничего, они говорят по-русски, а господин Варшавский знает к тому же
английский. Я вас там по телефону разыщу и скажу свой адрес, только вы не
записывайте его, ладно? И когда ко мне пойдете - оборотитесь, не топает ли
кто за вами. Само собою, все паши счета будут мною оплачены
незамедлительно.
   Ероховский встретил Глазова оглушающе громким вопросом, не прикрыв даже
дверь номера, - расконспирировал, идиот, махом:
   - Вы из столичной охраны или варшавянин, коего я не встречал ранее?
   Глазов даже вспотел от ярости, втолкнул Ероховского в комнату, потом
чуть отворил дверь, глянул в щелочку - нет ли кого в коридоре, покачал
сокрушенно головой:
   - Нельзя так, Леопольд Адамович, здесь могут жить люди, знающие
русский. И потом - без пароля, первому пришедшему, разве можно?
   - Я с похмелья, Андрей Андреевич, с похмелья...
   - С похмелья, а ведь Андрея Андреевича запомнили. Вы уж, ради бога,
осторожнее себя впредь ведите.
   - Слушаюсь, вашродь!
   - Вы что эдакий колючий?
   - Погодите, колючим меня еще увидите, я сейчас добрый, как воск, я
податливый сейчас, Андрей Андреевич. Водки не желаете? Дрянная у немцев
водка. Я весь этот "Кайзерхоф" обошел, пока-то отыскал бутылку, -
мензурками наливают немцы, сущая фармакология, большая аптека, а не
страна. Закусываете? Или холодной водою?
   - Я не пью.
   - Вовсе?
   - Совершенно. Вообще-то на праздники могу, на масленицу или там на
светлое Христово воскресение, но сейчас... Работы впереди у нас много, да
и пост держу - грех. Игорь Васильевич предупредил, в чем будет заключаться
ваша задача?
   - В общих чертах, Андрей Андреевич, в общих чертах. Вы не взыщите, я
пропущу рюмашку, а?
   - Но чтоб последняя, ладно? А то вам завтра вечером уезжать на север,
там встреч у вас будет много, интересных встреч, обидно, ежели вы в
хмельном состоянии будете пребывать, - главное пропустите, а вам из этого
главного впоследствии многое можно будет извлечь для своих реприз.
   - Я реприз не пишу. Их пишут Элькин и Коромыслов, Андрей Андреевич.
Ваше здоровье...
   - И вам пусть будет хорошо... Простите, коли я не так что сказал.
   - Дело в том, что репризы пишут те, кто не умеет работать за столом, их
пишут летунчики, они на салфетках сочиняют. Я пишу пантомимы с куплетами,
это совершенно другое, я меньше пяти копеек за строку не беру. Вы вот, к
примеру, в каком чине?
   - Да с чего вы взяли, будто я из охраны? - Глазов чувствовал себя с
Ероховским неуверенно, раньше ему с такого рода агентами работать не
приходилось, поэтому соврал, хотя врать не любил, сам ложь замечал, и
другие, считал, не обделены таким же умением. - Я просто-напросто друг
Игоря Васильевича и служу по ведомству иностранных дел.
   - О, как интересно, - с наигранной веселостью откликнулся Ероховский, -
а то "работа", "репризы". С "большого художника" надо было начинать... Я
спрашивал вас про звание не зря, я хотел объяснить вам все предметно, я
предметист, я верю ощущению во плоти, Андрей Андреевич. Ежели вы надворный
советник, "ваше благородие", то Игорь Васильевич, ваш добрый знакомый из
охраны, уже "высокоблагородие". Так и я по сравнению с Элькиным и
Коромысловым.
   Впрочем, много я им дал, какие они "благородия"? Обыватели, горожане.
Ладно, пес с ними... Съезд уже начался?
   - Какой съезд? - спросил Глазов.
   - Тьфу, черт! Он же мне запретил вам об этом говорить! - вздохнул
Ероховский. - Он у нас такой конспиратор, такой осторожный... Вы его не
наказывайте, ладно?
   Хотя вы же из иностранного департамента, он вам не подчинен...
   - Леопольд Адамович, давайте-ка и я с вами согрешу, махну рюмашечку.
   Разливайте!
   А то у нас разговор как у слепца с глухонемым.
   - Слава господу! - сразу же оживился Ероховский. - Я не умею говорить с
трезвым коллегой, я ощущаю массу преимуществ, и мне обидно за свое высокое
одиночество.
   Чокнулись, выпили, долго дышали, мочили губы водой из-под крана.
   - Напрасно водку ругали, вполне пристойное питье, - сказал Глазов.
   - Чувствую затхлость. Не верю, чтоб немец желтый хлеб пустил на спирт.
   Немец со всего норовит урвать выгоду. Каким-то металлом отдает, не
находите?
   - Не почувствовал.
   - А вы повторите.
   - Да мне еще работать сегодня...
   - И мне багаж паковать... Нуте-с, вашу рюмку.
   Глазов рассчитал, что Ероховский после тяжелой пьянки скорее захмелеет,
начнет разговор, станет в ы к л а д ы в а т ь с я. Он не ошибся.
   - Все время бегу, Андрей Андреевич, бегу с закрытыми глазами, - жарко
заговорил Ероховский, когда выпили по третьей. - Норовлю ухватить то, что
является мне, вроде бы и ухватил, сажусь за стол, работаю сутки, потом
читаю - пантомима! А я норовил пиесу! Как Элькин с Коромысловым мечтали
стать Ероховским, так и Ероховский метит в Мицкевичи. Но Элькин с
Коромысловым - это я, это псевдоним, это сокрытие стыда, а Ероховский -
очевидность, троньте меня, троньте! Ну?
   Я? Я.
   А не Мицкевич.
   "Будет хорош с Воровским, - подумал Глазов. - Тот пишет о литературе,
только б удержать этого Коромыслова-Мицкевича от рюмки, тогда выйдет толк".
   - Это сознание правды, - продолжал Ероховский, - опрокидывает меня,
превращает в парию. Ин вино веритас. А когда все выпил, не правда на
донышке открывается, а череп, но с большими черными глазами и с верхней,
не сгнившей еще губой - иначе усмешку не поймешь, череп ведь смеяться не
может!
   "Как мне осадить его? - продолжал думать Глазов трезво. - Мне бы только
его осадить, тогда ему цены не будет".
   - Строка должна являться, она как прекрасная дама, а вместо строк тебя
окружают решетки, а за ними - рожи, красные, распаренные, луком пахнут! Я
ищу себе отключений, я норовлю выскочить из нашей обыденности, я люблю
риск, я хочу ощущать свою нужность, Андрей Андреевич... Вы меня понимаете?
   - Я вас понимаю отменно, Леопольд Адамович. Я понимаю вас так хорошо
потому, что наш с вами общий друг много говорил о вас. Он говорил, что вы
очень доверчивы и любите риск. Поэтому-то я больше пить вам не дам...
   - А я вас выставлю за дверь.
   Глазов покачал головой:
   - Не выставите. Ни в коем случае. Не выставите, оттого что нашего с
вами общего друга вчера убили. И убили его те люди, к которым вы едете в
Стокгольм, Леопольд Адамович.
   Ероховский отвалился на спинку кресла, глаза его округлились, стали
прозрачными, будто провели мягкой тряпкой и стерли пыль.
   - Вы с ума сошли, - прошептал он.
   - Я в своем уме. А бороться пьяным нельзя. Так что ложитесь спать, я к
вам приду вечером и поведу вас откушать айсбайн, от него трезвеешь.
   То, что Попов уже казнен, Глазов еще не знал: он получил сообщение из
Петербурга, что агент "Прыщик" прислал ему личную шифрованную телеграмму о
приговоре и о том, что сегодня все будет кончено. Глазов понял: Попов
обречен, поэтому "Прыщик" тому ничего не сообщил, а сразу ринулся в
департамент. Он понимал, этот ловкий "Прыщик", что, сообщи он Попову,
сразу будет раскрыт т о в а р и щ а м и; он предложил сыграть Глазову. Что
ж, Глазов сыграет. Ему ведь на руку казнь Попова. Он послал д е л о в у ю
в департамент. Он не поставит "срочно", это ж само собой разумеется, этого
дурак не поймет, а дурак в шифровальном отделе (пусть даже умный) все
равно букве следует. Нет пометки "срочно"? Нет. Раз не поступало указания,
чего ж начальство поправлять? У начальства на все свои резоны. Пока из
департамента отправят в охрану, пока оттуда перешлют в Варшаву - часы-то
идут... А успеют - молодцы, не посрамили чести мундира, спасли коллегу! И
спас не кто-нибудь, а он, Глазов, ястребиный глаз! И этому дрыгачу,
Ероховскому-Коромыслову, объяснить куда как просто:
   "Да, погиб, коли б не я вовремя подоспел. Его спас и вас спасаю: и
ни-ни мне, назад отрабатывать поздно, в один миг т о в а р и щ а м отдам,
ославлю на весь свет, как п о д м е т к у".
   Вернувшись к себе в номер, Глазов принял касторки, чтобы к вечеру быть
как стеклышко: надо было садиться за телеграммы, глядишь, что новенькое
подойдет, ему новенькое перед Стокгольмом необходимо. А на доверчивом и
добром Попове, коли его укокошат, можно поразительное дело оформить:
"Либерал, гуманист, воробья не обидит, пал от рук революционных садистов,
именующих себя социал-демократами, кто станет разбираться - русские ли,
польские, одно слово, анархисты, террором действуют, руки в крови, тюрьма
по ним тоскует, выдать их следует Петербургу - скопом, как кровавых и
дерзких преступников, скрывающихся в Стокгольме от справедливого суда".
 
 
   35
 
 
   "Имею честь всеподданнейше просить Ваше Императорское Величество, для
пользы дела, освободить меня от обязанностей председателя Совета Министров
до открытия Государственной думы, когда я кончу дело о займе. Позволю себе
всеподданнейше формулировать основания, которые побуждают меня
верноподданнически поддерживать мою вышеизложенную просьбу.
   1. Я чувствую себя от всеобщей травли разбитым и настолько нервным, что
я не буду в состоянии сохранять то хладнокровие, которое потребно в
положении председателя Совета Министров, в особенности при новых условиях.
   2. Отдавая должную справедливость твердости и энергии министра
внутренних дел, я тем не менее, как Вашему Императорскому Величеству
известно, находил несоответственным его образ действия и действия
некоторых местных администраторов, в особенности в последние два месяца,
после того, когда фактическое проявление революции было подавлено. По
моему мнению, этот прямолинейный образ действий раздражил большинство
населения и способствовал выборам крайних элементов в Думу как протест
против политики правительства.
   3. Появление мое в Думе вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в
трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по таким действиям
правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему
мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же
внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать
объяснения, которые я могу не разделять.
   4. По некоторым важным вопросам государственной жизни, как, например:
   крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим, ни в
Совете Министров, ни во влиятельных сферах нет единства. Вообще я
неспособен защищать такие идеи, которые не соответствуют моему убеждению,
а потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие в
последнее время политическим кредо министра внутренних дел.
   5. В течение шести месяцев я был предметом травли всего кричащего и
пишущего в русском обществе и подвергался систематическим нападкам имеющих
доступ и Вашему императорскому величеству крайних элементов. Революционеры
меня клянут за то, что я всем своим авторитетом и с полнейшим убеждением
поддерживал самые решительные меры во время активной революции; либералы
за то, что я по долгу присяги и совести защищал и до гроба буду защищать
прерогативы императорской власти; а консерваторы потому, что неправильно
мне приписывают те изменения в порядке государственного управления,
которые произошли. Покуда я нахожусь у власти, я буду предметом ярых
нападок со всех сторон. Более всего вредно для дела недоверие к
председателю Совета Министров крайних консерваторов - дворян и высших
служилых людей, которые, естественно, всегда имели и будут иметь доступ к
царю, а потому неизбежно вселяли и будут вселять сомнения в действиях и
даже намерениях людей, им неугодных.
   6. По открытии Думы политика правительства должна быть направлена к
достижению соглашения с нею или же получить направление весьма твердое и
решительное, готовое на крайние меры. В первом случае изменение состава
министерства должно облегчить задачу, устранив почву для наиболее
страстных нападок, направленных против отдельных министров и в особенности
главы министерства, по отношению которых за бурное время накопилось
раздражение той или другой влиятельной партии, в таком случае все
соглашения будут достигнуты гораздо легче. При втором решении
правительственная деятельность должна сосредоточиться в лице министров
внутренних дел, юстиции и военных властей, и при таком направлении дела я
мог бы быть только помехою, и, как бы я себя ни держал, в особенности
крайние консерваторы будут подвергать меня злобной критике.
   Я бы мог всеподданнейше представить и другие, по моему мнению,
основательные доводы, говорящие в пользу моей просьбы освободить меня от
поста председателя Совета Министров до открытия Думы, но мне
представляется, что и приведенных доводов достаточно, чтобы моя просьба
была милостиво принята Вашим Величеством.
   Я бы гораздо раньше обратился с этой просьбою, уже тогда, когда я
заметил, что положение мое, как председателя Совета Министров, было
поколеблено, но я не считал себя вправе этого сделать, пока финансовое
состояние России внушало столь серьезные опасения. Я сознавал свою
обязанность приложить все мои силы, дабы Россию не постиг финансовый крах
или, что еще хуже, чтобы не создались такие условия, при которых Дума,
пользуясь нуждою правительства в деньгах, могла заставить идти на уступки,
отвечающие целям партий, а не пользе всего государства, неразрывно
связанного с интересами Вашего Императорского Величества. Все
революционные и антиправительственные партии недаром ставят мне в
особенную мою вину мое преимущественное, если не исключительное участие в
этом деле. Теперь, когда заем окончен и окончен благополучно, когда Ваше
Императорское величество может, не заботясь о средствах для ликвидации
счетов минувшей войны и при наступившем, до известной, по крайней мере,
степени, успокоении, обратить все высочайшее снимание на внутреннее
устроение империи, направив в надлежащее русло деятельность Думы, я считаю
за собою некоторое нравственное право возобновить перед Вашим величеством
мою просьбу.
   Поэтому осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского
величества всеподданнейшее мое ходатайство о всемилостивейшем соизволении
на увольнение меня от должности председателя Совета Министров.
   Вашего Императорского Величества покорнейший слуга Сергей Витте".
   Государь показал Трепову письмо Витте после ужина, сыграв две партии в
шашки с императрицей, - Александра Федоровна говаривала: "Я не люпиль
шакмат с детстфа, там много есть китрость, а ф шашки есть доферчифость,
они нрафятся детям".
   Трепов от Дурново знал, что Витте отправил письмо в Царское Село,
понимал, что государь сначала будет обсуждать это с Александрой
Федоровной, и потому затаенно ждал, когда же обратится к нему, спросит
совета.
   Внимательно прочитав три странички, написанные рукою Витте, буквочки
все тщательные, в готику тянутся, - хочет быть у г о д н ы м государыне,
хитрит, черт, - Дмитрий Федорович сказал:
   - Я что-то не пойму, ваше величество, - это ультиматум или просьба об
отставке?
   - Где ты увидал ультиматум? Ты в страхе живешь, Трепов, зачем так?
   - Эх, доброта, доброта, - тяжело вздохнул Трепов. - Он же прямо и пишет:
   "Пусть перестанут меня щипать честные люди, пусть отойдут в сторону
всякие там Треповы, слишком уж преданны