обычное имя и отчество: "Феликс Эдмундович". А
вспомнив наконец, бросился к новенькому телефонному аппарату,
поставленному в полицейском околотке, назвал номер охраны и доложил:
   - Государственный преступник Дзержинский, Феликс Эдмундович, прибыл с
варшавским поездом в девять двадцать и укатил на авто марки "линкольн",
номерной знак "87",
 вместе с неизвестным высокого роста и вызывающего поведения.
 
 
   33
 
 
   - Почему я все таки с октябристами, спрашиваете? - повторил Николаев,
наблюдая, как гувернер Джон Иванович Скотт разливал из громадного самовара
черный чай по высоким, тонкого стекла стаканам. Со дня первой встречи,
когда Николаев и Скотт помогли Дзержинскому во время его бегства из
якутской ссылки, Джон Иванович изменился мало, так же любил поучающе
говорить о политике, так же ласково подтрунивал над своим воспитанником,
так же умел точно знать время, когда хозяина и гостя надобно оставить
одних, для беседы с глазу на глаз.
   - Вы, рашенз, странные люди, все спорите и спорите, можно от этого
устать, -
 говорил он, откусывая щипчиками сахар от громадной г о л о в ы
(расфасованный по коробкам Николаев не признавал: "Русский купчишка в
малости более поднаторел жулить, чем в большом, размаху еще не научился, в
голову ничего не намешаешь, она светиться должна, а в кусочки как крахмалу
не подсыпать?! Сам бы подсыпал, имей фабрику!"). - Вы странный оттого, что
хотите знать всю правду, до конца, - продолжал Джон Иванович. - Мы,
амэрикэнз, тоже странный, но не такие, как рашенз, хотя похожи, очень
похожи...
   - Это верно, - согласился Дзержинский, испытывая странную радость от
встречи с Николаевым: хотя пути их разошлись, но он помнил всегда, что
именно Николаев помогал деньгами изданию "Червоного штандара" и что именно
Николаев устроил переход границы для Миши Сладкопевцева. - Но мне более
угодна странность, Джон Иванович, чем однолинейность, - скучно, когда все
можно предположить с самого начала.
   - На манифест намекает, - вздохнул Николаев и подмигнул Джону
Ивановичу, - сейчас начнет царя бранить.
   - Вы его раньше тоже не жаловали, Кирилл Прокопьевич.
   - А я и сейчас его тряпкой считаю. Глазами своими серыми хлопает,
улыбается и молчит, словно язык проглотил!
   - Так ваша партия - главная его защитница! Вы за него говорите.
   - Родной мой, как вам не совестно?! Вы же умница, Феликс Эдмундович, вы
все понимаете! Не надо так! Я не царя защищаю, я защищаю правопорядок. А
он - пока что во всяком случае, - может быть гарантирован России с и м в о
л о м!
   Дайте мне развернуться, дайте протащить еще пять тысяч верст железных
дорог, дайте наладить прокат - первым же закричу о замене самодержавия
суверенным парламентом и потребую конституции!
   - Вы, рашенз, очень странные, вэри стрэндж, - повторил Джоя Иванович. -
Сначала надо закрепить то, что получил... А вы не хотите закрепить, вы
хотите сразу же дальше, визаут остановка...
   - Кирилл Прокопьевич, а вы убеждены, что ныне сможете легко и без помех
расширять и строить? Вы убеждены, что вам теперь позволят делать дело, как
мечтали? - спросил Дзержинский. - Вы убеждены, что казенные заказы будут
попадать в руки знающих, а не тех, кто ближе ко двору?
   - Убежден, иначе, коли по-старому все пойдет, Россия будет отброшена в
разряд не просто третьестепенных держав, она развалится, станет колонией
Европы и Японии.
   - Вы считаете, что царь думает об этом?
   - Дети-то у него есть?! Об них-то он должен озаботиться?! В конце
концов, роспись бюджета империи он утверждает! Там ведь все наружу прет!
Там все ясно для нас, деловых людей! Помните у Гоголя: "Эх, тройка, птица
тройка!"
   Россия это! Мы любим себя со скоростью равнять, хоть ползем, как
черепахи! Так вот, французский экипаж, который тоже не стоит, а едет,
стоит французам семьсот тысяч франков в час. Нам столько же, хотя мы от
них отстаем на добрых полсотни лет.
   Отчего так? Вы, конечно, станете меня попрекать, что мы с рабочего семь
шкур дерем, что он своим потом и кровью правительство содержит, - все так,
не спорю, но отчего ж француз нас оббег, только пятки сверкнули?
   - Амэрикэнз больше, - заметил Джон Иванович, - американец еще дальше
сверкал пятками, чем француз.
   - Ты про своих-то, Джон Иваныч, помолчи, вы во время этого бега душу
потеряли, страдания лишились, равно как и счастья, сплошная арифметика, а
не жизнь.
   - Так отчего нас обогнал француз? - поинтересовался Дзержинский.
   - Оттого что там, после того как Наполеонов свалили, наши коллеги к
власти пришли. Они все и отрегулировали, они, люди дела!
   - И вы убеждены, что при нынешнем положении в России сможете все
перерегулировать?
   - А как же?! Конечно, сможем!
   - Из чего строится наш государственный бюджет, Кирилл Прокопьевич? -
спросил Дзержинский мягко. - Загните пальцы.
   - Вы вс„ к себе клоните, Феликс Эдмундович...
   - Да и вы не к дяде, Кирилл Прокопьевич. Два миллиарда российского
бюджета составлены из пятисот миллионов, что дает водка, пятьсот -
железные дороги, триста - таможня и четыреста - прямые налоги. И все!
Азиатчина это! Тьма!
   Позор!
   Царь контролирует через государственный, то есть его, банк все
финансовые операции, царь владеет двумя третями железных дорог, владеет
девяноста процентами всех телеграфных проводов, царю принадлежит треть
земли и две трети всех лесов в государстве, Кирилл Прокопьевич! Царь -
самый крупный в России финансист, капиталист и землевладелец! И вы
полагаете, он поделится с вами правами на монополию?! Полагаете, на
конкуренцию согласится?!
   - Вы про Думу-то, про Государственную думу отчего не помянули, Феликс
Эдмундович?! Ведь она теперь должна будет обладать законодательными
правами! У нас теперь финансовая комиссия будет! Мы законы сможем
проводить через нее, мы сможем и монополию ограничить! И не как-нибудь, не
бунтарски, а по закону, по манифесту того же государя!
   - О законе после, Кирилл Прокопьевич. Странно только: умный, деловой
человек, инженер, а мало-мальски аналитического подхода к закону - ни на
грош...
   Ладно, об этом еще поговорим... А как вы - буде получится - проведете
через Думу ломку бюджета?
   - Кардинально.
   - Хорошо. Это просто-таки замечательно, вам за это Россия в ноги
поклонится...
   - Теперь поклон отменен, нет дэмокрэтик, - заметил Джон Иванович. -
Теперь, как в Юнайтэд Стэйтс, надо свистеть тем, кого лубишь...
   - Ладно, посвистим, - согласился Дзержинский. - Значит, вы намерены так
переписать бюджет, чтобы на народное образование не один процент, как
ныне, был выделен, а десять? На пенсии - не три процента, а пятнадцать? На
армию расписано тридцать процентов - сократите до десяти? На полицию
сейчас отпущено семь.
   Сократите до одного? Кто вам это позволит, Кирилл Прокопьевич? Вас же в
Сибирь за такое укатают! Перекраивая бюджет, надобно поднимать руку на
налоговое обложение, Кирилл Прокопьевич! А кто вам позволит это провести?
Царь! Ведь сейчас крестьянская семья из пяти душ получает в год триста
девяносто рублей, а налогов платит триста восемьдесят шесть! Одно
налоговое обложение на сахар, который мы у вас хрупаем, дает семьдесят
миллионов прибыли в казну! В царскую казну, Кирилл Прокопьевич! Табачный
налог - пятьдесят миллионов прибыли! И вы полагаете, что царь вам свои
барыши отдаст?!
   - Так он почти столько же тратит, чтобы этот барыш выколотить, Феликс
Эдмундович! Он в каждой деревне фискальную службу держит. Им же платить
надо!
   - Значит, вы готовы возместить царю убытки? Из своих доходов?
   - Не все, но часть - готовы.
   - Значит, ваш рабочий должен будет получать еще меньше?
   - Отчего?
   - Так откуда ж вы деньги на воспроизводство получите? Царю отдай, себе
оставь, а дальше что?
   - Если всю правду рабочим открыть, они поймут, что лишь высокая
производительность даст им заработок.
   - А почему они вам должны верить? Какие вы можете дать гарантии?
   - Ну что вы все норовите меня с рабочими поссорить, Феликс Эдмундович?!
   - Я?! Вы сами с ними в ссоре, Кирилл Прокопьевич, вы п р и н у ж д е н
ы будете ж а т ь, иначе концы с концами не сведете! И жизнь сама затолкает
вас под бок к царю, которого вы так браните, у него станете солдат для
усмирения просить.
   - Что ж, по-вашему, мы ничего не добились и выхода нет?
   - Вы кое-чего добились, да и то пока на словах.., - Отчего вы так
слепо, так озлобленно отвергаете манифест? Ну ладно, ну верно, булыгинская
Дума, которая только графов в Думу пускала, дрянная была, но и мы против
нее выступали. И добились своего! Ведь манифест прямо говорит:
   "Привлечь к участию в Думе те классы населения, которые ныне лишены
избирательных прав".
   - Неверно! - Дзержинский ожесточился. - Не надо так, Кирилл
Прокопьевич! В манифесте сказано иначе: "Привлечь к участию в Думе в м е р
е в о з м о ж н о с т и те классы, которые ранее были лишены прав". А что
такое в о з м о ж н о с т ь? Это закон. А разве царь отменил булыгинский
закон, который и вы бранили?
   Разве новый закон распубликован? Царь спрятался за формулировочку "в
мере возможности", а вы согласились с этой заведомой уловкой! Ваши-то
теперь пройдут в Думу, а рабочие - нет! Понизят выборный ценз: раньше,
чтоб голосовать, надо было полторы тысячи недвижимости иметь, а низведут
до тысячи. А рабочий в год получает триста. На пять душ! Раньше был
конфликт между лагерем царя и бюрократов, с одной стороны, и всеми - с
другой, а ныне начнется конфликт между лагерем царя, бюрократов,
октябристов и кадетов - с одной, а рабочим и мужиком - с другой стороны.
Вы к тому же передеретесь в своем лагере, а рабочему с мужиком драться не
за что - голы, босы и голодны. Значит, решение социального спора будет
оттянуто на какое-то время, но все равно решать придется, Кирилл
Прокопьевич.
   - Ну хорошо, а какой выход вы предлагаете?
   - Валить царя. Валить бюрократию. Требовать Учредительное собрание,
нацеливать народ на республику.
   - Которая предпишет меня обобрать, - заключил Николаев.
   - Если вы будете посылать казаков с нагайками против тех, кто требует
Учредительного собрания для выработки демократической конституции, -
конечно! И чем больше станете поддерживать царя, тем больше накопится
гнева. Операцию надо делать тогда, когда можно больного спасти.
   Николаев хмыкнул:
   - Россия... Все по Евангелию: "Сеете много, а собираете мало, едите, но
не в сытость, зарабатывающий плату зарабатывает для дырявого кошелька..."
   - Иоиль? - спросил Дзержинский.
   - Именно... Сам народ во всем виноват, проклят от бога, варягов прогнал
- по чванливой дурости, царям-ублюдкам руку сосал, умывал слезами,
голодал, а хоругви носил, и мы же, те, кто хочет приучить людишек к делу,
оказываемся во всем виноватыми, а?!
   - Ясно, - согласился Джон Иванович и продолжил, путая русские слова с
английскими: - Это угодно хистори, с этим ничего не сделаешь. У вас, в
Рашиа, каждый следующий против предыдущего: Кэтрин зе Грейт была против
Питера, Анна Ивановна против Кэтрин, Пол Первый, внук, против Питера и
Кэтрин, Александр против Пола, обещал все сделать, как раньше, как при
грандмазер, а повел свое, начал делать "бритиш стайл", английский стиль,
Николай зе Ф„ст против английский стиль, он за стиль богдыхан, побольше
вешат, поменьше говорить! Александр Второй против Николая - дал реформа в
стиле "амэрикэн", возвратил из ссылки декабрьских революшиониерс, его
взорвали, Александр Третий все отменил, что сделал Второй, теперь Николай
Второй выделил вам то, что отобрал его папа...
   - Во какого образованного американца держу, - деревянно рассмеялся
Николаев. - У них про это только два профессора на всю Америку знают, а в
Россию приехал -
 сразу думать научился!
   - Нам нужен иксчейндж, обмен, - согласился Джон Иванович. - Мы у вас
учимся думать, а вы у нас - работать... Мы тупая нация, мы боимся
размышлять, чтобы не нарушить то, что ви хэв, что имеем.
   - Поди на него обижайся, - сказал Николаев, оборотившись к
Дзержинскому. - Если б своих выставлял, а то всем вдовам по серьгам, не
чванится... Да, тупые-то вы тупые, но ваши б фермеры не стали, как наши,
помещичьи усадьбы жечь.
   - Стали бы, - убежденно возразил Дзержинский.
   - Оттого, что национальный характер у нас такой - что не так, сразу
кровь пускать и дом палить?
   - Нет. Дело не в национальном характере, а в социальных условиях. Что
могло помочь крестьянину в его варварской, немыслимой нужде? Образование.
А что для этого сделано царем? На сто человек десять грамотных, как же
можно урожай собрать, если о б ы ч а й правит мужиком, а не наука?! А
инициатива? Ведь деревня отдана исправникам, старостам, стражникам,
становым! На каждого мужика сорок тысяч пиявок, право слово! Кредит? Черта
с два! Кулак правит на селе, дает ссуду под такой процент, что и Шейлоку
не снился! А сколько у мужика земли?
   Десятина? Две? Треть у царя, остальное у помещика, а он арендную плату
взвинтил до того, что земля стоит пустая, а крестьянину, голодному,
босому, это видеть невмоготу! Он миром просил у помещика - тот ему
отказал, под свист пуль отказал.
   Вот и начали жечь! И не с тупого и слепого зла, нет, Кирилл Прокопьевич!
   Нам известно, что в мужицких комитетах стали говорить: "Коли не пожжем
усадьбы, дадим кров казакам да солдатам, а так они придут, а жить под
открытым небом, а под открытым небом долго не протянешь".
   - Но сколько денег зазря пропадет?! Сколько добра, Феликс Эдмундович!
   Усадьбы - это ведь с р е д с т в а!
   - А мужик отвечает: "Ноне стена на стену встала, кто повалит, тот и
победитель, и грошей считать нечего! Коли мы победим - таких апосля
хоромов настроим, какие барам не снились, и не для их эти хоромы будут, а
для наших детей!"
   Попробуйте возразите! Отправляйтесь в бунтующие уезды - искать далеко
не надо, в Псков поезжайте, в Новгород, в Курск, в Эстляндию, в Люблин -
постарайтесь с мужиком найти общий язык, обратитесь к нему со своей
программой! Я посмотрю, что из этого станется!
   - А вы сможете? - хмуро спросил Николаев. - Вы с ними поладите?
   - Поладим. Потому что мы требуем справедливого, Кирилл Прокопьевич!
   - То есть?
   - Равенство, отмена частной собственности на средства производства,
национализация.
   - А кто мне тогда шпалы будет поставлять?! У меня и так все сроки
срываются, оттого что не могу шпал дождаться, казенных начальников тьма, а
отвечать некому.
   А коли национализируете все? Тогда уж и вовсе никто не ответит. "Наше"
- значит ничье, Феликс Эдмундович.
   - Ну, а коли "наше" - сиречь государственное?
   - Да разве можно на нашей хляби построить государство, коим управляет
сообщество думающих?! Разве без кнута можно в России? Разве добром да
уговором нашего брата прошибешь? Согласен, во тьме живем. Согласен, живем
плохо, но в сказки ваши Марксовы не верю.
   - Хи из прагматик, - вставил Джон Иванович. - Верит только тому, что
есть...
   - Вы что больше всего на свете любите, Кирилл Прокопьевич?
   - Водку, - усмехнулся тот.
   - Больше всего на свете вы любите строить свои железные дороги, Кирилл
Прокопьевич. Но чтобы их строить, вам приходится хитрить, устраивать
банкеты, выпрашивать кредиты, льстить одним, подмасливать других - разве
нет? Лишь демократическая республика позволит вам творить по-настоящему.
   - Джон Иванович, давай штоф, - сказал Николаев. - Дзержинский меня
разбередил.
   - Не надо, Кирилл Прокопьевич, вам еще со мной придется помучиться...
   - Я уж намучился... Свободы вам мало, бюджет для народа плохой, царь
мне конкурент... Прав Джон Иванович, прав: дайте хоть на том закрепиться,
что с такой кровью получили. Разве можно из деспотии да в республику? На
Западе вон сколько лет к свободе готовились!
   - Неверно. Или есть свобода, или нет ее вовсе, - мы на этой точке
зрения стоим.
   - Это Ленин говорит.
   - Правильно говорит Ленин.
   - Утопии он проповедует. Я работать хочу, а мне руки вяжут! Я надеюсь,
понимаете, Феликс Эдмундович, я истинно, верующе надеюсь! Не забирайте
моей веры, не надо, не отдам. Вы затвердили себе: "Нет свободы, нет прав,
нет гарантий". Не надо бы так, Феликс Эдмундович. Вспомните, как мы первый
раз встретились, вспомните! Вы ведь тогда бесправным были, и мне это
о-очень не нравилось, нечестно это было и низко: бомб у человека нет,
револьвера тоже -
 пошто за книжку Маркса сажать в острог?! Но сейчас... Спокойно
разъезжаете, не таитесь, как равный с равными живете...
   Дзержинский поднялся, отошел к окну, поманил Николаева.
   - Это кто? - спросил он, когда Николаев стал рядом. - В сереньких
пальто?
   Инженеры? Артисты балета? Филеры это! Они за кем следят? За вами? Или
за Джоном Ивановичем? Они за мной следят, Кирилл Прокопьевич, они меня на
вокзале ждали, а вы меня от ареста спасли - во второй уже раз. И в третий
должны будете.
   Как, вывезете меня из свободного, демократического Петербурга в
Финляндию, а?
   Или не станете?
 
 
   34
 
 
   Есин оказался человеком невероятно резким в движениях, маленького
роста, очень худой, без шеи, с огромной головою, посаженной прямо на
туловище. Одет он был кричаще: длинный пиджак с покатыми, по последней
моде, плечами - никакой ваты; брюки до того заужены, что прямо хоть на
сцену, танцевать лебедя; ботинки остроносы, непонятно, как в мысках
умещались пальцы, чисто китайскую ступню надобно иметь. Большой человек не
человек; настоящий, то есть живучий, должен быть маленьким, ему тогда на
свете у м е с т и т ь с я легче, меньше неудобств окружающим доставит.
   ...Глазов не перебивал Есина, слушал молча, доброжелательно, полагая,
что сможет до конца понять собеседника: когда человек с о л и р у е т, он
куда как больше выявляется, он ведь сам за собою идет, без чьей-либо
помощи; не зря ведь актеры так монолог чтут - выигрышен.
   - Слежу, что у вас творится, - жарко продолжал Есин, - и только диву
даюсь:
   шумим, братцы, шумим! А как стояла единая и неделимая, так и будет
стоять -
 никуда не сдвинется, ничто не изменится! Я вам скажу, господин Трумэн,
вот что:
   и американский фермер и русский мужик одним миром мазаны, дурни
дурнями, только американского отдрессировали, а наш еще темный - вот и вся
разница. И тому и другому власть нужна, как же без власти?! Я бы на месте
царя подкинул земли мужику, помог плугами, пусть банк пошевелится, вы
необоротистые, а потом надобно поднять размер подати и понизить закупочные
цены на хлеб - чистый бизнес.
   Почему вы медлите? Чего царь боится, солдаты ведь ему принимают
присягу?!
   "Ишь как распоряжается, - подумал Глазов, - тебя бы, канашечку, в
Россию вернуть, ты бы там посоветовал!"
   - Я вам скажу, господин Груман, что в моем бизнесе - он, конечно, не
очень велик, я стою сорок тысяч долларов, - все решает сметка: смикитил
вовремя, кредит взял, деньги вложил - и считай прибыль!
   - Бизнес ваш каков? - спросил Глазов.
   - Разный...
   - Это как понять?
   - Купля-продажа, - по-прежнему уклоняясь, ответил Есин, словно бы
смущался чего-то. - Посредничаю, господин Груман, посредничаю. Там без
этого нельзя.
   Русские всегда хотят сами - во всем и везде сами, и чтоб другому
перепоручить - никогда!
   - Давно изволили уехать из России?
   - С родителями. Отец старовер, молиться дома не позволяли - уехал, ну и
мы за ним... Я за русскими газетами слежу, всю торгово-рекламную полосу
прочитываю, жду, когда и у вас посредники появятся, мы бы тогда огромные
дела начали проворачивать, огромные!
   - Для огромных дел миллионы потребны, а у вас всего сорок тысяч...
   - Ну и что? Консул поможет, у нас все на взаимности - он мне, я - ему,
и потом, деньги тут не столь важны, господин Груман, тут главное убаюкать
партнера.
   Я вот раз взялся продать партию галстуков, надо мной все смеялись,
говорили, что погорю, фасон из моды вышел, а я на этом деле заколотил
десять тысяч!
   Мысль моя работала так: поскольку галстуки прошлогодние и уступили их
мне поэтому за две тысячи, а не за семь, в Нью-Йорке их никому не