х лошадей,
войлочный шатер и личного оруженосца).
   Аристократы имели сотни лошадей и десятки оруженосцев, а потому
претендовали на большее. Тайные аристократические ордена, противоположные
по своему социальному смыслу рыцарям, претендовали на захваченное
папством, а не на то, что принадлежало несчастным арабам и туркам, куда
ринулись Иоаниты и Тевтоны, подталкиваемые церковью. Об этой "особости
целей аристократов" нашептывали нунции в Ватикане, об этом приходили
доносы в Святую Инквизицию. Церковь решила задушить гидру чужими руками и
обратилась к королям французским и испанским.
   Замысел был дальний - подчинить себе светскую власть монархов,
утвердить невозможное в дохристианские времена, когда владыка был н а д
жрецом. Церковь решила изменить прежнее - она сочла необходимым подчинить
силу - духу, придав, таким образом, духу атрибут земного владычества.
Ватикан ловко застращал монархов заговорами образованных, свободных в
мысли аристократов: "Тайное сообщество имущих, вышедшее из подчинения -
что может быть опаснее для режима абсолютной власти?" Монархи пребывали в
тяжелом раздумье: Ватикан подталкивал к гонению с в о и х. Монархи решили
поначалу испугать с в о и х кровавым п р и м е р о м на других.
   С молчаливого согласья папы Клементия монархия начала преследование
бедного рыцарского ордена Тамплиеров (созданного, говоря кстати, с
благословения Ватикана), желая этим искоренить крамолу в кругах
свободомыслящих аристократов.
   Цирюльник учится своему искусству на голове сироты - полетели головы
странствующих рыцарей для того, чтобы имущие вольнодумцы, дерзнувшие
требовать, воочию увидели, чем оканчивается желание жить по своим, не
подвластным папству законам. (Владения ордена Тамплиеров в Париже - после
кровавых дней и ночей - перешли в собственность короны - Ватикан у с т у п
и л. Главным владением, кстати говоря, был тот дом, который через
четыреста пятьдесят лет оказался последним пристанищем потомка короля
Филиппа, казнившего при согласии церкви Тамплиеров, - Людовика,
обезглавленного безбожниками - республиканцами.)
   Шли века. Монархия и церковь объединились в единую силу.
   Однако и тайные сообщества, отстаивавшие свои права на владение,
расширялись не только вглубь, но и вширь; приглядываясь к коалициям
аристократов, мужики тоже решили соединиться. Так, в 1493 году возник в
Эльзасе тайный орден "Крестьянский лапоть" во главе с бургомистром
Шлетштадта Гансом Ульманом. Последователь Тиберия Гракха, Ульман мечтал
провести в жизнь аграрную реформу римлянина дохристианской поры. За это
Ульман взошел на эшафот с вывернутыми суставами и перебитыми пальцами.
   - "Лапоть" еще возродится! - крикнул он перед тем, как на бритую его и
хрупкую шею опустился точеный до переливной синевы хрясткий топор палача.
   "Лапоть" возродился спустя три года. На знамени союза был изображен
Христос, а с двух сторон от него - лапоть и крестьянин, застывший в
молитве.
   Члены тайного союза узнавали друг друга по паролю и отзыву.
   - Что теперь за жизнь?
   - Жизни нет - есть гнет попов и дворян.
   В Брухрайне все было готово к восстанию. Победа, казалось, была
обеспечена. В ночь перед выступлением один из членов тайного союза
исповедовался у священника.
   Он открыл ему святую тайну. Несчастного схватили у ворот храма. Тайный
орден был растоптан, сожжен, обезглавлен.
   ...А франкмасоны, то есть "вольные каменщики", растоптаны не были,
потому что образовались они уже после того, как в Англии победил
парламент, "дитя буржуазии". Престол занимался охраною и расширением
имперских владений; с о б с т в е н н и к и же обязаны были думать о
спектре своего интереса, смыкавшегося с интересом короны. Завоевав право
строить, надо было строить так, чтобы стать бастионом мировой силы, -
отсюда и родилось: "свободный каменщик".
   Объединялись умелые, чтобы быть опорою сильных, от которых требовалось
только одно: обеспечить гарантии благополучия, охрану уже добытого,
дозволения добывать больше, ловчее и всеохватней.
   Масоны позволяли себе критиковать тупых ортодоксов от религии, слепо
принимавших в с е - даже травлю Галилея, Бруно, Коперника и Ньютона; ведь
только дураку не понятно, что в открытиях ученых сокрыта выгода, живой
чистоган - сумей только обернуть на пользу дела.
   Однако, критикуя в той или иной мере Ватикан, от основополагающей
доктрины внешне не отступали, понимая, что с толпой без вечной догмы не
справишься - кнутом не удержишь, святым, привычным, постоянно повторяемым
словом - можно.
   Поскольку в России книги о франкмасонах цензурою не дозволялись, Иван
Манусевич-Мануйлов, агент охраны, шулер, прохиндей, игрок и сожитель
престарелого князя Мещерского, издателя черносотенного "Гражданина",
личного информатора государя Александра и сына его Николая, сделал на
известной в Европе каждому интеллигенту "тайне" масонства хороший гешефт:
продал Департаменту полиции сведения (переписал из книг, найденных на
развалах возле Сены) за пять тысяч рублей, сообщив в шифрованной
телеграмме, что данные эти он добыл с помощью француза Жебрена, масона, и
что тот сначала требовал десять тысяч, но он, Манусевич-Мануйлов, долго
торговался, чтобы сохранить трону столь потребное для других нужд золото,
и пять тысяч выторговал. В своей справке о "таинственной зловредности
масонства" Манусевич-Мануйлов писал:
   "Ложи каждой страны подчинены общему Правлению, именуемому "Великой
ложей" или "Великим Востоком". В Правление входят выборные от Лож и
избранные ими на определенное число лет должностные лица. Главный из
членов правления называется "великим мастером". Он должен быть "человеком
государственного ума", "философом, понимающим дух времени и глубоко
проникающим в сущность человеческой деятельности, человеком с
организаторским талантом и твердой волей". г В франкмасонский союз
принимаются совершеннолетние "свободные мужчины с хорошей репутацией".
Один из членов братства должен поручиться за надежность кандидата.
   Наводятся при этом детальнейшие справки о личных качествах, связях,
привычках и наклонностях нового члена. Если все условия соблюдены и отзыв
испытательной комиссии благоприятен, то вопрос о приеме решается путем
баллотировки шарами. Ни один франкмасон не может "перестать быть тем, чем
он есть, отказаться от исполнения своих священных франкмасонских
обязанностей".
   Прием делится на три стадии: "Искания, допущения, подготовки";
"вступления, странствования, принятия обязательств"; "распространения
света, обучения, приветствования".
   Франкмасонство различает девять "главных символов". К первым относятся
три великих светоча (Священное писание, наугольник, циркуль), "три столпа"
   (мудрость, сила, красота), "три неподвижных драгоценности" (чертежная
доска, неотесанный камень, кубический камень); сюда же относятся "три
молодых светоча"
   (солнце, луна, мастер), "три украшения" (пылающая звезда, мозаичная
плита, зубчатая оправа), "три подвижных драгоценности" (молоток, ватерпас,
отвес).
   В чем значение этих символов?
   В древнем Египте наугольник был атрибутом судьи мертвых - Озириса; у
древних пифагорейцев означал меру времени, пространства и количества. В
масонской символике наугольник означает з а к о н о м е р н о с т ь, как
основу общественного строя.
   Циркуль очерчивает совершеннейшую линию, не имеющую начала и конца, во
всех своих частях равно отстоящую от центра. Вследствие этого он
символизирует замкнутый круг франкмасонов, общность и единение.
   "Три столпа": мудрость составляет план и руководит постройкой, сила
выполняет ее, красота разукрашивает.
   "Три драгоценности" означают три ступени - ученик, подмастерье, мастер.
   "Неотесанный камень" по символике масонства - человек, не достигший
совершенства разума и сердца. "Неотесанный камень" олицетворяет важнейшие
обязанности масона:
   самопознание, самообуздание и самосовершенствование. Масон должен при
помощи масштаба и ваяльного молотка обработать "неотесанный камень" и
превратить его в куб с гладкими, пересекающимися под прямым углом
плоскостями. Неотесанные камни, собранные вместе - представляют
бесформенную груду. Только кубический камень может плотно и прочно
соединяться с другими при постройке великого масонского храма.
   При помощи "масштаба истины", "наугольника права" и "циркуля долга"
гроссмейстер чертит таинственные планы различных частей постройки, которые
должен выполнить каждый "вольный каменщик", не ведая всего замысла".
   (Знал, что продавать департаменту полиции Манусевич-Мануйлов - умный не
поймет, а дурак испугается. Этого он и хотел: когда вступал в ложу, ему
сказано было:
   "пугни". Зачем - не открыли. А по размышлении здравом все проще
простого:
   торговаться с испуганным легче; дешевле отдаст и смотреть будет с
острым, в чем-то даже завистливым, любопытством - это тоже сгодится: когда
дело на зависти замешено - оно надежней...)
   ...Балашов выслушал Веженского внимательно, долго молчал, а потом
сказал:
   - Вы слишком сумбурно открывали мне сомнения, которые вас обуревают, -
то чувства, брат. А теперь, пожалуйста, сформулируйте точно, по-деловому:
каковы предложения? Что предлагаете делать?
   - Зубатов ушел. Мы сделали так, что он ушел. У него была программа.
   Какая-никакая, но программа. Какова будет программа преемника и будет
ли? Можем ли мы предложить свою программу охраны устоев? Нет у нас такой
программы. А у Плеханова, Гоца, Кропоткина и Ленина есть, причем Ленин
обращается как раз к той фабрично-заводской массе, которую мы ныне
оставили обезглавленной.
   - У Ленина? - Балашов наморщил лоб. - Не думаю. У Плеханова - да. Но он
очень устал, мне кажется. Парламент, то есть наша тактическая цель, должен
его устроить - будет себе выступать с интерпеляциями... Это даже приятно -
держать при себе умную оппозицию, есть на ком о т т а ч и в а т ь с я.
Чернов с Гоцем, - террор, кровь, - на пользу дела, пусть себе вызывают
ненависть к термину "революция", коль они называют себя
"социалистами-революционерами".
   Приват-доцента Милюкова знаю, и он годен нам; либерал - хочет гарантии
порядка.
   - Вы не правы, - тихо сказал Веженский. - Боюсь, что вы ошибаетесь. У
тех, кого вы помянули, есть программа. У нас - нет. Нам нужна своя
программа, четкая, зримая, определенная, потому что без этого нашими
победами воспользуются другие силы. Нам нужны управляемые партии, которые
имели бы выход на массы.
   - Есть Гучков, есть люди дела, которые знают, что и к а к, - словно
продолжая спор с кем-то, заметил Балашов.
   - А что, если нашему мастерку и ватерпасу, - тихо спросил Веженский, -
противопоставят не только общество фабрично-заводских, но и крестьянский
лапоть?
   Если б в России умели умно сдерживать - так нет ведь, либо вовсе не
разрешают, либо уж берега не видно, как все разрешено. Вот о чем тревожусь.
   Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:
   - Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?
   - Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, - настойчиво
повторил Веженский. - Пришла пора п р о р а с т а т ь, мастер.
 
 
   6
 
 
   - Пан Норовский? - вахмистр краковского отделения политической полиции
Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз,
смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что
свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо
старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы
бледным.
   - Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.
   - Я не офицер. Я вахмистр.
   - У меня дома внуки. Они там одни... Маленькие дети, господин вахмистр.
   - Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда
господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.
   - Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.
   - Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят,
иначе он бы давно вас вызвал.
   Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не
один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В
отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя
вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, - поляков же и
ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут - за арбитражем к
австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в
многонациональной монархии?)
   - Садитесь, - сказал Дрешновский старику, - можете курить.
   - Я не курю.
   - Все политики курят.
   - Я не политик.
   - А что ж тогда волнуетесь?
   - Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.
   - Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?
   - Я не связан с анархистами.
   - А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы
набираете его газету с завязанными глазами?!
   - По какому праву вы поднимаете на меня голос? - спросил Норовский,
пожевав медленно побелевшими губами. - Если я арестован, вы вольны
запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и
уйти.
   - Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, -
устало вздохнул Зирах, - как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу
типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить -
запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это
ведь понятно... Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской
монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по
поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в
его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его
место! Вена, как и любая столица, требует немедленного ответа от господина
Дрешновского, а что он может ответить, не побеседовав с вами?
   - Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.
   - Ну, это не верно, - заметил Зирах, - вас никто не оскорбил. А то, что
господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам
причину.
   - Я готов ответить на вопросы, - повторил Норовский и глянул на большие
часы с боем, стоявшие в углу холодной комнаты - без обязательного портрета
Франца-Иосифа над столом, без кожаного дивана, портьер и громоздкого
секретера - стол, стулья, зарешеченные окна, белая изразцовая печка в
углу, и больше ничего.
   - Что вам известно о Доманском? - спросил Дрешновский.
   - То же, что и вам.
   - Вы разделяете его политические взгляды?
   - Нет.
   - Вы готовы подтвердить это под присягою?
   - Да.
   - Тогда отчего же вы продолжаете сдавать ему типографию? Он вам
задолжал за пять месяцев! Вы ж до сих пор не внесли арендной платы!
   - Я внесу.
   - Когда?
   - Этот вопрос вправе задать финансовый департамент.
   - Задаст, - пообещал Зирах. - Я прослежу за этим.
   - Откуда Доманский получает деньги? - продолжал п ы т а т ь Дрешновский.
   - Такого рода вопросы задавать бестактно.
   - Мне - вам, или вам - ему?
   - И так и эдак.
   - Где ваша совесть?! - воскликнул Дрешновский. - Как вам не совестно
лгать мне?!
   - Не смейте повышать голос!
   - Я буду повышать голос до тех пор, пока вы не скажете правду! И я
добьюсь правды!
   - Пан Норовский, я хочу дать вам совет, - тихо сказал Зирах и, взяв из
папки тоненькую линеечку, начал ударять ею в такт своим словам по зеленому
сукну стола. - Вы не в том возрасте, когда можно позволять себе роскошь
ссориться с властями. У вас четверо внуков. Их отец умер. Мать безумна, и
вам приходится довольно много платить за ее содержание в доме убогих. Я
читал ее скорбный лист - на выздоровление надежды нет. Я точен, не так ли?
Хорошо, что вы не стали возражать. Власть есть власть, пан Норовский. Мы
можем вс„. Согласны? Вс„!
   Доманский одинок и молод, мера его ответственности одна, ваша - совсем
иная. Он вправе мечтать, а вам следует думать. О хлебе насущном для внуков.
   - И убогой дочери, - добавил Дрешновский.
   - Словом, мы просим вас сообщать все, что вы знаете, и особенно то, что
сможете узнать о намерениях, друзьях и - финансовых средствах Доманского.
У нас есть основания предполагать, что он принадлежит к союзу анархистов,
а наша монархия входит в международную конвенцию по борьбе с ними.
   - Это ложь.
   - Это правда! - воскликнул Дрешновский.
   Зирах поднял руки, словно в плен сдавался:
   - Как говорят в боксе? "Угол"? В угол, господа, в угол! Я буду рад, пан
Норовский, если вы поможете нам опровергнуть эти подозрения. Если же вы
решите уклониться - мы вправе посчитать вас сообщником Доманского. Со
сводом законов знакомы?
   - Нет.
   - Напрасно. Каждый свой поступок, каждый шаг, любое намерение человек
обязан проверять, соотносясь со статьями законоположения. Вот, извольте,
параграф сорок девятый: "пособничество, укрывательство или несообщение
властям о деятельности государственного преступника карается заточением в
крепость на срок от шести месяцев до двух с половиной лет". Накиньте
следствие - месяцев семь. Плохо, очень плохо, пан Норовский. Внуки за это
время погибнут. Что поделаешь: когда идет поезд, надо соблюдать правила
безопасности. Власть - тот же поезд.
   Благодарю вас за то, что нашли время прийти. Мы ждем вашего ответа на
этой неделе, - Зирах открыл стол, достал оттуда коробку конфет и протянул
Норовскому.
   - А это шоколад для ваших малышей. Не отказывайтесь, я сам скоро буду
дедом.
   Норовский вошел в квартиру запыхавшись. В комнате, где обедали, стол
был отодвинут в угол, стулья сложены на кухне, а посредине, усадив на
спину трех - мал мала меньше - внуков, Дзержинский изображал лошадь;
старший, Яцек, размахивал над головой веревкой, на которой дед развешивал
стираное белье.
   - У нас цирк! - крикнул Яцек и стеганул Дзержинского. - Поднимайся на
копыта! Я что сказал?!
   Норовский прислонился к косяку - бледный до синевы. Яцек растерянно
посмотрел на Дзержинского, подошел к деду, взял его за руку, потеребил
пальцы. Норовский, опустившись на колени, обнял мальчика и прижал к себе.
   Мальчик увидал в кармане деда плоскую длинную коробку конфет.
   - Деда шоколад принес! - закричал он.
   - Это не шоколад, - ответил Норовский, - это гадость, пойди выброси в
ведро.
   - Я же видал такие коробки в витринах, дед...
   - Выброси в ведро, - повторил Норовский.
   Яцек взял коробку, прижал ее к груди и вышел на кухню. Слышно было, как
коробка ударилась об оцинкованную жесть мусорного ведра. Мальчик вернулся
в комнату - нахохлившийся, как воробышек.
   - Наездники, марш в кроватки! Спать! - сказал Дзержинский. - Деда
устал, у него сердечко болит!
   Он поднял Яцека на руки, шепнул:
   - Ты у нас старший, смотри, чтобы маленькие на бочок легли и не шалили,
ладно? А я дедушку чаем напою и дам ему лекарства.
   Дети ушли - тихие, испуганные.
   - Что? - спросил Дзержинский. - Плохо? Пойдемте, чай горячий еще, мы
давно вас ждем.
   - Утром оставался суп в тагане.
   - Мы и его съели, и на завтра сварили. Давайте руку. Пальцы-то ледяные.
Где запропастились? Я Франтишка просил поехать в больницу, решил, не у
Марыси ли вы.
   Пошли на кухню.
   Норовский сел у плиты, обхватил стакан плоскими пальцами, в которые
навечно въелась типографская краска, согнулся над шатким кухонным столом,
голову опустил на грудь.
   - Может, достать капель? - спросил Дзержинский. - Вы очень бледны.
   - Ничего. Пройдет. Надо согреться.
   - Пейте чай.
   - Я пью.
   - Наколоть сахара? Я принес головку сахара. Хотите?
   - Что, денег достали?
   - Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый
сахар.
   Сейчас я здоров - мальчикам принес.
   - Что у вас с грудью?
   - Меня посадили первый раз, когда было девятнадцать, и сильно избили. Я
очнулся на полу и почувствовал, будто к плитам примерз. Вот с тех пор. Вы
пейте, пейте...
   - Не устали с детьми?
   - Ну что вы! Они у вас чудные. Я завидую вам.
   - Не надо завидовать...
   - Я добро.
   - Не верю. Зависть - всегда плохо.
   - Нет. Добрая зависть помогает миру обновлять самое себя. Это не
с