Да какие они соколы?! Только что перепелов ловить, головки-то под
колпачками...
   "Соколами" они назвали высших сановников империи, главную "команду"
Столыпина, некий "теневой кабинет": Сергеем Дмитриевичем был Сазонов,
министр иностранных дел империи. Начав с департамента внешних сношений, он
за три года сделал головокружительную карьеру: поработавши (как не
поработать: сестра его жены Аннушки, урожденная Нейгардт, была супругой
премьера России) два года посланником в Вашингтоне, он вернулся в
Петербург товарищем министра, а через год сделался министром. Назначение
прошло легко, даже с ф е р ы отнеслись к этому благожелательно, ибо
Сазонов был старинного дворянского рода, его подмосковное имение в
Бронницах отличалось хлебосольством, хорошо поставленным хозяйством и
добрыми отношениями с крестьянами - в девятьсот пятом дом не пожгли; более
того, сами же мужики охраняли от пришлых бунтарей барские конюшни.
   Работая в Америке, Сазонов сумел наладить дружества с американскими
банкирскими домами, приглашал их к сотрудничеству в Петербург - без
посредников. Гофмейстер Алексей Борисович Нейгардт, младший брат Аннушки
Сазоновой и Оленьки Столыпиной, окончивши пажеский корпус, прослужив в
лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку тридцати четырех лет
от роду и, будучи столбовым дворянином, а также владельцем громадного
нижегородского имения "Отрада", легко прошел в губернские предводители
дворянства, затем был о б к а т а н екатеринославским губернатором, с
переездом Столыпина в Петербург причислен к министерству внутренних дел, а
затем перемещен в члены Государственного совета.
   Брат его, гофмейстер и сенатор Дмитрий Борисович Нейгардт, владел
землями не только на Волге, но и в Калужской губернии, отслужив, как и
брат, в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в запас, чтобы занять
должность калужского вице-губернатора; оттуда был перемещен одесским
градоначальником; начал активную борьбу с немецким, еврейским и
нарождавшимся украинским капиталом; вместо того чтобы заботливо пестовать
деловые начинания русских купцов и заводчиков, вместо того чтобы
поддержать их ссудами и наибольшим благоприятствием, Дмитрий Борисович
решил доказать свою столбовую "русскость" мерами чрезвычайными.
   Использовав традиционные связи власти с черносотенными организаторами
"Союза русского народа", Нейгардт подсказал идею "маленького погромчика";
в правых газетах появились статьи о "немецком засилье" и о том, что
"хохлам только на бандурах играть, а в дело соваться - нечего, кобзари,
они и есть кобзари, одно слово, мужичье в шароварах". Однако капитал, в
силу своей цинической вненациональности, не намерен был сдавать позиции в
портовом городе; еврейские и немецкие банкиры и заводчики, связанные
незримыми деловыми, а потому чрезвычайно надежными узами как с большим
русским, так и с европейским капиталом, выпустили залп против Нейгардта в
серьезной прессе; разразился скандал; прицепились к безделицам, раздули
дело о превышении Нейгардтом власти, вынудили уйти в отставку, но, не
довольствуясь этим, добились создания комиссии сенатора Кузьминского; тот
прибыл в Одессу, имея (через посредство сложных контактов с
промышленно-финансовыми тузами Москвы, типа Гужона и Рябушинского)
указание уничтожить Нейгардта.
   Судьба Дмитрия Борисовича была, казалось, решена, однако, как только
Столыпин сделался премьером, выводы Кузьминского были ошельмованы как
недостаточные, поверхностные, тенденциозные, и Нейгардт был не только
прощен, но и пожалован в сенаторы, а затем удостоен высшего придворного
звания гофмейстера. После этого ему было доверено ревизовать губернаторов
и земских деятелей; первым объектом такого рода ревизии стал Привисленский
край, то есть царство Польское. Задание это он получил непосредственно от
государя: Столыпин смог сделать так, что с ф е р ы вынуждены были
согласиться с очевидной данностью - никто не пресечет заигрывание местных
властей с юрким еврейским и тяжеловесным немецким капиталом, с польскими
землевладельцами, как истинно русский патриот Нейгардт, пострадавший за
свою преданность национальной идее, а потому беспощадный ко всякого рода
отклонениям от нее...
   Этих-то людей Спиридович и обозначил пренебрежительно "соколами", а
Курлов присовокупил уж и вовсе оскорбительное определение "подколпачных",
то есть ручных, выполняющих волю хозяина лишь тогда, когда это угодно
охотнику.
   Впрочем, порою не только слово объединяет людей, делает их союзниками,
но и перегляд. Но в данного рода ситуации взгляда было недостаточно; его
можно по-всякому - в случае нужды - трактовать. Лишь словесная
определенность позволила Курлову и Спиридовичу начать разговор открытый,
без экивоков и недомолвок.
   Говорили с полчаса, всего лишь.
   Спиридович не мог отсутствовать в Царском долго, болело сердце за
государя.
   На пороге, прощаясь уже, Спиридович сказал:
   - Владимир Александрович просил, чтобы стол был накрыт в пятом кабинете.
   С этим и расстались.
   А Курлов, вернувшись к столу, выпил рюмку саперавского вина и задумался.
   Дело в том, что пятый кабинет был единственным, который он, Курлов,
оборудовал фонографом, закупленным в бюро Томаса Эдисона в Америке;
диковинный аппарат этот позволял записывать беседу; о том, что такой
аппарат есть в России, Столыпин не знал; три человека знали об этом -
Дедюлин, Курлов и Спиридович.
   "Меня писать хочет, - тяжело подумал Курлов о Дедюлине. - Значит,
затевает что-то особенно интересное... Ну-ну, послушаем..."
   ...В отличие от Дедюлина и Спиридовича, генерал-лейтенант Курлов считал
себя истинным западником, скрывал это, понятно, ото всех, полагая, что
европейский стол - прекрасный камуфляж для сокрытия его глубинной сути:
какой умный западник позволит себе так открыто афишировать симпатии, столь
ненавистные таким выразителям национального духа, какими являлись лидеры
крайне правых граф Бобринский и Пуришкевич, граф Коновницын и
Марков-второй?! Да что там эти!
   Государь и государыня всячески подчеркивали свою прилежность традициям,
детям было указано читать лишь русские сказки, Андерсен был чуть ли не под
запретом августейшая супруга, болезненно изживавшая немецкий акцент,
любила повторять:
   "Суп да каша - вот писча наша!"; она же - через Дедюлина - осторожно
намекнула, что при! шла пора не только таким б л и з к и м сановникам, как
Штюрмер, Плеве-младший, Саблер, Фридерикс, Дрентельн, - таким уж русским
традиционалистам, что дальше некуда, - но и Нейгардтам, Лерхе,
Михельсонам, Линкам, Менам, Клейнмихелям, Кассо и десяткам, сотням
подобных поменять немецкие фамилии на русские (про Нейгардтов государыня
изволила пошутить: "Чем не "Новосадские"? Нам, русским такая фамилия очень
бы понравилась").
   ...Курлов не сразу и не просто пришел к идее западничества.
   Еще обучаясь в военно-юридической академии, он должен был пройти
специальный курс, посвященный исследованию "бунтарской идеологии". В числе
авторов, противников идеи самодержавия, помимо Марата, Вашингтона, Маркса
были конечно же труды русских вольнодумцев; понимать изначалие крамолы
будущие служители правосудия начинали с Радищева и заканчивали Герценом,
Чернышевским, Плехановым.
   Именно у Герцена и наткнулся Курлов на прелюбопытнейший пассаж, который
не преминул поначалу выписать, а затем, выучивши наизусть, сжечь:
"Славянофильство или русицизм, не как теория, не как учение, а как о с к о
р б л е н н о е народное ч у в с т в о, как темное воспоминание и массовый
инстинкт, как противодействие иностранному влиянию, существовало со
времени обрития первой бороды Петром Великим".
   Этот короткий пассаж высветил для него всю идею славянофильства в
особом свете (не зря, воцарившись в корпусе жандармов, Курлов повелел
внимательнейшим образом наблюдать за славянофилами).
   Курлов, чем больше он изучал труды основоположников славянофильства
Аксакова и Хомякова, тем больше проникался убежденностью, что группа эта
не так проста, как кажется, и что в ней заложены грозные зерна бунта, но
бунта особого, не классового, но национального.
   Действительно, если к этому течению философской мысли относиться со
знанием дела, будучи ознакомленным с основными направлениями общественной
мысли девятнадцатого века не только в России, но и во всем мире, то
картина открывалась в высшей мере серьезная - угрожающая, как считал
Курлов.
   Поскольку в конце семнадцатого века наука в Западной Европе достигла
вершин, ранее неведомых, поскольку именно там родилась идея машинной
техники, которая, реализовав себя, дала право монархам лучше вооружать
свои армии, скорее их перебрасывать с места на место, добротнее их
одевать, перед Петром самой историей был поставлен вопрос: либо жить в
ладу с наукой, то есть прогрессом, либо погибнуть, ибо вооруженным армиям
нельзя противостоять одной лишь мускульной силой.
   Вводя, таким образом, науку в России, перенимая технические знания
Запада, Петр прежде всего думал о целостности своей державы, о
незыблемости ее границ и в конечном счете о сохранении истинной, а не
декоративной с а м о с т и своего народа.
   Это не могло не войти в противоречие с вековыми привычками помещиков,
жизнь которых была воистину прекрасной, поэтической, неторопливой, полной
мечтаний, сказок и песен. Поскольку прогресс - это движение, поскольку
новые корабли, построенные на верфях Роттердама и Лондона, развивали
скорости, по тем временам немыслимые; поскольку артиллерии были приданы
новые лафеты, что увеличило маневренность, то есть экономило время;
поскольку на Западе ввели новую форму, не стеснявшую движения солдат, что
также содействовало рождению нового к а ч е с т в а скорости, приходилось
ждать постепенного (но, увы, совершенно необходимого) изменения самого т е
м п а жизни и мышления; должен был произойти определенный корректив
нервной системы человека, его психики.
   Для того чтобы не уступить в соревновании скоростей, государство должно
было стать системою к р е п о с т е й, мощь которых гарантировала бы
надежность границ. И те крестьяне, которые ранее жили вольно (а оттого
счастливо), указами российских государей были приписаны дворянам,
сделались к р е п о с т н ы м и, лишенными возможности уйти, переселиться,
отъехать в гости, найти невесту где-либо, кроме как в своей крепости, да и
то с разрешения дворянина-крепостника: хочу - дам, а могу и не дать, все в
моей воле, ты мне приписан, ты - мое!
   В образе Петра виделся антихрист, поднявший руку на привычное,
материнское и отцовское, то есть святое. Нет пророка в отечестве своем,
воистину; от ненависти к Петру перебросилась неведомая ранее ненависть к
Европе, которая-де, в противовес России, бездуховна и материалистична.
   Однако же один из светлых умов славянофильской идеи Хомяков первым
вздрогнул, заметив, что "народ порабощенный впитывает в себя много злых
начал, душа падает под тяжестью оков, связывающих тело, и не может уже
развивать мысли истинно человеческие". Отсюда был один шаг до нападок на
бюрократию, чиновничество, на все и всякие канцелярии с их вездесущими
ревизорами; так оно и случилось: именно славянофилы резко и
аргументированно обрушивались в повременной печати первой половины
прошлого века на администрацию. Мало кто углядел в этих нападках истинное
зерно, то есть борьбу за власть, конкуренцию между землевладельцами и
администрацией, цепко требовавшей отчуждения процента с помещичьих
богатств в казну империи.
   Более всего внимание общественности (то есть читающей публики, каковой
тогда в пятидесятимиллионной России было не более чем пятьдесят тысяч, то
есть десятая часть процента подданных) было приковано не к экономическому
существу дела, но к разговорам об о с о б о м пути, о с о б о м духе, то
есть к категориям ненаучным, зыбким, рожденным не знанием, но легендами.
   На определенном этапе Запад предпринял все от него зависящее, чтобы
незримо поддержать славянофилов, несмотря на их страшные слова против
Европы.
   Материалистический, рациональный Запад слов не боялся, он трепетал от
одного лишь - успешного дела конкурента. А поди начни д е л о в стране,
где узаконено рабство! Несвободный человек в работе худ, в мысли стеснен,
в поведении скован.
   Значит - не конкурент! Значит - не опасен!
   В Россию был откомандирован барон Гаксенхаузен. Поездив по нашим
дорогам, он вернулся в Берлин и издал книгу, в которой изложил стройную
идею русской общины как традиционной и привычной ячейки русского общества.
   С той-то поры западная подсказка об идее общины была подхвачена
славянофилами; одни намеревались законсервировать ее в том рабском виде, в
каком она находилась; другие немедленно потребовали право на свободу
выхода из общины каждого, кто хочет, ибо было же в русской истории время,
когда богатыри свободно покидали свои общины, и артели были в державе, и
братнины, ходившие на промыслы, и монастыри, и даже скитские дома. Словом,
и в этом вопросе прогрессивные в ту пору умы славянофильской идеи
выдвигали препозиции, весьма опасные для самодержавной власти.
   Двор принимал и поддерживал сусальные требования верноподданной т е м н
о т ы:
   вернуть кафтан, запретить ношение пелерин, исключить из обихода
иностранные слова, поставить препоны для проникновения западной музыки, а
тем более идей; однако как царь не думал менять название русского
придворного чина "гофмейстер"
   на "дворовый мастер", так и землевладельцы-славянофилы не намерены были
передавать свои бескрайние земли общине, дабы отныне и навсегда все было
"по-христиански, то бишь поровну".
   Манипуляция словами дозволялась до определенной границы. Когда
славянофилы-прогрессисты выдвинули лозунг "жить по совести, а не по лжи",
двор отнесся к этому благожелательно, нашлись щелкоперы, которые доказали
как дважды два, что "жизнь по совести, а не по лжи" есть жизнь
патриархальная, когда слово старшего, то есть государя, суть истина в
последней инстанции для всех подданных, когда слово помещика - закон для
крепостных, но не такой, что писан продажными юристами, но который
передается из рода в род.
   Но чем стремительнее катил по миру прогресс, тем больше и явственнее
происходило размежевание этого прекрасного, наивного, трагичного,
талантливого, но - в изначалии своем - мечтательного учения.
   Апостолами его были землевладельцы; над ними не к а п а л о; оброк
крепостных давал возможность летом наслаждаться природой в поместье, а
зимой уезжать для продолжения дискуссий о судьбах несчастного народа на
балах в ненавистном Петербурге или в еще более мерзостной Европе, которая
гнить-то гнила, но никак до конца не сгнивала.
   Это не могло не вызывать ч у в с т в а растерянности: как же так, пора
б уж?!
   Отсюда - все более и более зримые настроения мессианства, разговоры о
национальной исключительности, о призвании спасти мир от суеты и
рационализма.
   Поскольку представители правого крыла славянофилов претендовали на то,
что они владеют истиной, что искать, следовательно, больше нечего, что
разум - продажная потаскуха, то именно они постепенно сделались некими
хранителями н е з н а н и я, служителями идей "ограничения мысли", ее
цензурирования и перепроверки инстинности суждения мерой совпадаемости с
нравственными, научными и этическими понятиями, если уже и не Киевской
Руси, так шестнадцатого века, нормами Ивана Грозного.
   Правые славянофилы, типа Самарина, к идее освобождения крестьян
относились отрицательно; считали, что отмена телесных наказаний есть отход
от святой традиции, и более всего восставали против идеи личной свободы,
ибо это может привести к одному лишь - к распадению царства, к подрыву
святой идеи с а м о д е р ж а в и я.
   В то же время левое крыло славянофилов порою дерзало восставать против
изуверства николаевской эпохи, требовало свободу слова, веротерпимость,
считало необходимой свободу для крестьян и открыто называло чиновничью
бюрократию злейшим врагом народа, борьба с которой есть нравственная
обязанность каждого истинно русского человека.
   Концепция левых славянофилов была опасна для с ф е р, ибо в данном
конкретном случае не всякие там немцы с англичанами затевали грех, но
истинно русские люди, дворяне прекрасных родов.
   Столыпин поначалу примыкал именно к этому направлению - до того,
однако, как перебрался из Нижнего Новгорода в Петербург.
   Курлов знал это, как никто другой, потому что сам землевладельцем не
был, не дворянин; бюрократ; чиновный человек, порождение к а з е н н о г о
смысла и сути империи.
   Кто ж, как не Столыпин, был злейшим врагом ему, Курлову?!
   Где ж, как не на Западе, власть кайзера или короля подтверждалась не
количеством гектаров фамильных земель, но силой и устремленностью хорошо
отлаженной бюрократической машины?!
   Где, как не там, чиновника почитали в обществе превыше всего?!
   ...Именно потому, что с ф е р ы знали все обо всех, чиновный бюрократ
Курлов и был н а в я з а н государем столбовому дворянину Столыпину в
качестве первого заместителя.
   Знал это и Столыпин, оттого Курлова холодно и затаенно не любил,
понимая, что этот враг - в отличие от врагов именитых - будет разить
наповал, только подставься; земли своей нет, домов нет, счета в банке -
тоже; одним жив - своим местом, с бесконтрольными деньгами рептильного,
осведомительного, представительского и прочих - сколько их?! - фондов.
   За место свое - задушит, за ним только глаз и глаз...
   Однако г л а з а, после того как, смалодушничав, Столыпин о т д а л
камарилье начальника санкт-петербургской охранки генерала Герасимова, не
было у него более.
   "Мы должны знать, как поступит Столыпин, дабы свалить его завтра к
вечеру"
   14 марта 1911 года, вечер Было бы ошибочным считать, что бытующее
выражение "тайны мадридского двора"
   приложимо лишь к делам происходившим в Испании.
   Интриги, доносы, липкая борьба за приближение к трону (что сулит
деньги, ордена, славу, знания, посты) тщательно разыгранные комбинации,
конечная цель которых сводилась к тому, чтобы получить возможность влиять,
быть на виду, иметь право сказать в салоне о высокой чести быть
удостоенным августейшей аудиенции, - словом, суета людей, не занятых
общественно полезным трудом, но лишь паразитирующих на в л а с т и,
свойственны всем недемократическим обществам, вне зависимости от
национальности и формы правления.
   Опаснее всего, однако, в такого рода недемократических обществах то,
что при внешней абсолютистской централизации деятельность власть
предержащих, будучи отдана им на откуп, постепенно выходит из-под контроля
верховного вождя; департаменты, епархии, штабы, охранные отделения
начинают жить своей, отдельной от всего государственного механизма жизнью,
ибо лишены права открыто отстаивать свое мнение, но должны лишь слепо
выполнять букву государственной воли.
   Букву - не дух.
   Действительно, поскольку каждый департамент был п е р е н а б и т
чиновниками, дело, во имя которого тот или иной департамент был поначалу
создан, постепенно отходило на второй план; самым важным становились
интриги, подсиживания и доносы, для того чтобы провести то или иное
перемещение вверх по чиновной лестнице того или иного служащего,
доказавшего своему столоначальнику персональную преданность и ловкость в
узнавании того, что про него говорят соперники. Создавались своеобразные
внутридепартаментские партии, проводились бесконечные реорганизации;
седые, старые уже люди натужно и самозабвенно думали:
   "Ну, еще немного осталось - свалить Ивана. Францевича, сблокироваться с
Петром Петровичем, ошельмовать Николая Николаевича, и дорога в более
высокооплачиваемый кабинет открыта". Проходили годы, шла мышиная возня,
перемещался старый статский советник еще на одну ступень, а дело - живое
дело - стояло недвижно.
   Малые повторяли опыт больших, ибо дурное воистину заразительно.
   Как большие, так и малые в процессе этой мышиной возни не имели времени
для того, чтобы внимательно следить за происходившими в мире изменениями