дный преемник графа.
   - Братья, следует обсудить новые сведения. Касаются они двух ведущих
ныне тем:
   аграрного вопроса и займа, - сказал он.
   - Прежде чем начнем, - проговорил Балашов, с трудом подняв иссохшую
руку, - я бы хотел в двух словах остановиться на положении в Царском Селе,
братья. Там -
 худо. Государь окружен людьми настроения, людьми, черпающими надежду в
примерах нашего патриархального прошлого. То, что являет собою Трепов,
самый вроде бы верный паладин государя, это прошлый день, братья, это
вчерашняя Россия.
   Если уж ему Витте кажется либералом - куда дальше? Но дни Витте, думаю,
сочтены, и поэтому надобно сейчас нам подумать, кто возглавит новый
кабинет.
   - Столыпин, - ответил Веженский сразу же.
   Братья переглянулись: фамилия была новой, слышали про молодого
губернатора разное; впрочем, во всех разговорах выделяли главное: Столыпин
умел д е р ж а т ь.
   - Столыпин недавно сказал, - продолжил Веженский, - что ставить следует
на сильных и трезвых, а не на пьяных и слабых. Он уже раза три эту фразу
повторял - программная фраза, ждет общественной реакции. Он обещает взять
в кулак поляков, татарву, евреев, потийских грузин, латышей. Как нам
откликнуться - вот в чем вопрос?
   - Мы ж еще не похоронили Витте, - улыбнулся генерал Половский.
   - Преемника назначают при живом, - тихо сказал Балашов и, жалко
улыбнувшись, обвел взглядом братьев. - Надобно присмотреться к Столыпину,
аванс, конечно, рано давать, но что-то в нем есть симпатичное, мощь в нем
чувствуется, сила, желание наладить власть, надежную исполнительную власть.
   - Нельзя надеяться, что Столыпин сразу же сменит Витте, - заметил
Веженский. - Какое-то время в Зимнем будет сидеть промежуточная фигура.
Видимо, это целесообразно: общественное мнение убедится в необходимости
правительства твердой руки.
   - Поскольку вопрос окончательного падения Витте заключен в успехе или
неуспехе займа, - сказал генерал Половский, - я бы хотел рассказать о
внешнеполитическом аспекте этой проблемы.
   - Да, да, мы очень ждем этого, - откликнулся Балашов и осторожно, боясь
п о ш е в е л и т ь притихшую после укола боль, повернулся на левый бок.
   - Наша военная разведка имеет неопровержимые данные: когда кадеты -
видимо, через уволенного Кутлера - узнали все подробности плана Витте о
займе в два миллиарда франков, милюковская партия немедленно отправила в
Париж своих представителей. Те вошли в сношения с министром Рувье, убеждая
его, что нельзя давать заем до той поры, пока в России нет Государственной
думы: "Вы поможете сохранению варварства, которое в один прекрасный день
может обернуться против вас из-за неустойчивости государя: тот всегда
тяготел к Берлину". Удар по Царскому Селу был нанесен красивый - надо
отдать дань дипломатии кадетов.
   Это был неожиданный поворот, это была косвенная поддержка Витте, иначе,
думаю, его Трепов уже сожрал бы с потрохами. Однако, поскольку имя Витте
связывают с учреждением Думы, его позиции укрепились, кадеты помогли царю
понять, что без Витте ему золота не видеть. Но еще более кадеты преуспели
в Лондоне:
   сказались старые с в я з и Милюкова. Британский "Экономист" начал
кампанию травли двора, о России писали как о "смердящем трупе", пугали
Ротшильдов тем, что денег давать в Петербурге некому - власти не
существует, империя накануне правого термидора.
   - Это их термин? - поинтересовался Веженский.
   - Их. Они в терминологии блистательны - тут спору нет, - сказал
Половский.
   -
 После этого Париж, завязший на конференции в Альжесирасе с немцами,
потребовал от Витте определенности: либо Россия д а в и т на Берлин и
принуждает кайзера признать главенство Франции в Марокко - заем состоится,
либо Россия докажет свое бессилие на дипломатическом поприще, кайзер
по-прежнему будет беспредельничать с Марокко - тогда займа не будет. Далее
события развивались следующим образом:
   кайзер Вильгельм, узнав об этом условии, немедленно начал "громить
посуду в арабской лавке", в стратегически важном Марокко, требуя себе
преимуществ, особенно в Касабланке, - узловой порт, держит Средиземное
море, противовес британскому Гибралтару. Зная нашу нужду в займе, он играл
на том, чтобы Россия давила на Францию как раз в его пользу. Яснее ясного:
Вильгельм хотел нарушить наш союз с Францией, привязать Россию к себе.
Франция, в свою очередь, принудит кайзера к здравомыслию, о займе речи
быть не может. Заслуга Витте в том, что он удержал Россию от того шага, на
который его толкали в Царском Селе: он не отменил свободный обмен
кредитных билетов на золото, рубль по-прежнему оплачивается песочком, и он
не поворачивал к кайзеру - медлил. Он медлил не зря - военная агентура
сообщала, что правительство Рувье шатается. И оно было свалено. Пришел
Пуанкаре. Нам, в армии, было известно, что Пуанкаре видит свою цель в
создании прочного русско-французского союза. Он дал разрешение банковской
группе Нейцлина начать переговоры о займе. Кайзер, узнав об этом, запретил
банковской группе Мендельсона финансировать Витте. Отказался от русского
займа американский дом Моргана - тот тесно связан с немцами, они к нему
через Гамбург подлезли. Остались Нейцлин в Париже и Ревельсток в Лондоне.
Вопрос стоит так:
   если мы хотим свалить Витте немедленно, можно - у нас есть пути -
содействовать займу завтра же. Коли, однако, мы заинтересованы в его
премьерствовании еще на год, пока он не приползет на коленях к кайзеру, мы
имеем возможность не мешать кадетской кампании в прессе Франции и Англии
против займа. Кадеты могут инспирировать такую кампанию хоть сегодня.
   Половский забросил худую, невероятно длинную ногу на острое колено, -
видно было, какое оно костлявое; откинулся на спинку кресла, сцепил
длинные пальцы, опер подбородок на них, оглядел братьев, приглашая к тому,
чтобы высказались.
   - Витте жаль, до слез жаль, это умный и честный человек, но заем
необходим, - убежденно сказал князь Проховщиков. - Иначе анархия станет
неуправляемой.
   Необходимо накормить рабочий элемент и хоть как-то помочь мужику.
Только это оторвет их от социалистов.
   Веженский, как-то странно усмехнувшись, быстро глянул на Балашова.
   - От социалистов оторвет другое, - сказал граф, подчинившись молчаливой
просьбе преемника. - От них оторвет иная идея, которую нам следует
выдвинуть. Дело зашло слишком далеко, брат. Куском хлеба, подачкой, говоря
иначе, сейчас не отделаешься.
   - Витте стоит за союз с Францией и Германией, который будет подтвержден
их двумя миллиардами франков, - сказал Рослов. - Модель английского
общества мне более симпатична. Немецкая модель таит в себе угрозу
необузданного гегемонизма и спорадической агрессивности.
   - Кто же сменит Витте? - спросил князь Прохорщиков. - Видимо, это
должно озадачивать нас прежде всего?
   - Нет, - ответил уверенно Веженский. - Не это. Любой человек, который
сменит Витте, долго не продержится. Придет сильный. Думаю, нам стоит очень
внимательно изучить Столыпина. Думаю, нам стоит его поддержать, - впрочем,
анализ и еще раз анализ, он только в о с х о д и т, а всякое неожиданное
восхождение в политике весьма рискованно и таит в себе угрозу тирании,
которая в условиях России всегда неразумна, опирается на темноту и
страшится культурного элемента. Однако ни переходный премьер - если мы
поддержим заем через наших братьев в ложах Парижа и Лондона и, таким
образом, свалим Витте, как ненужного мавра, - ни премьер будущий не есть
главный вопрос. Мастер только что сказал: "Подачками не отделаемся". Это
слова великого политика. Поэтому, братья, я зову вас - и это только на
первый взгляд странно - к изучению разногласий между двумя революционными
течениями. И среди кадетов и в партии октябристов наши позиции достаточно
сильны, мы п р о р о с л и там, я же зову вас к изучению
социал-революционной теории Чернова, к анализу Плеханова и Ленина, потому
что эти деятели определяют движение не только рабочего и крестьянского
элемента, но и значительной части интеллигенции. Социал-демократия, будучи
доктриной европейской, есть единственная доктрина в нынешней России,
которая базируется на фундаменте науки. Кадеты - симбиоз славянофильства и
британского конституционного монархизма. Октябристы уповают на сильную
личность, которая развяжет им руки в управлении промышленностью и будет
надежно гарантировать ритмику работы заводов. Эти - с челюстями, но
доктрины нет, образ политического будущего России для них в тумане.
Социал-революционеры приняли из рук стариков знамя утопического
народничества - они пока что не есть серьезная сила, хотя шумят довольно,
и к ним мы еще не подошли - жаль. Но именно социал-демократы - с одним из
их лидеров, Юзефом Доманским, я встречался в Варшаве год назад, это
личность, братья, это серьезно, в высшей мере серьезно - должны стать
объектом нашего пристального внимания. Поняв их, изучив сердцевину их
расхождений и суть их связующего, мы обязаны озаботить себя созданием
своей группы в Думе.
   Следует отрывать левый элемент от кадетов и октябристов так, чтобы не
отдать их социал-демократам; следует - исповедуя наше преклонение перед
Циркулем и мастерком - превратить понятие п р о с в е щ е н н о г о т р у
д а в нашу доктрину, в то, что будет притягивать к себе русского человека,
алчущего доброй работы. Мы, братья, должны проникать всюду и везде, мы
должны уметь становиться тем и теми, за кем- - тенденция. Главное - понять
тенденцию, братья, понять и выверить все вероятия. Время таково, что
ошибка чревата гибелью империи.
   Балашов скривил губы от боли.
   Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, - костяшки стали
выпирать, сделались бугристыми, желтыми, - шепнул:
   - Мы покурим в кабинете?
   Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал
брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль
снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой,
появлялось ощущение звонкой силы в теле - встань и иди, но что-то такое,
что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
   В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но
со сладким запахом.
   - Я беседовал с врачами, - негромко сказал Веженский, проверив, надежно
ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. - Чувствуется известный
оптимизм - мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
   Половский покачал головой:
   - Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
   - Мы же не монархия, - вздохнул Прохорщиков. - Наша линия постоянна. Я
боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести
перевыборы мастера.
   - Это жестоко, - сразу же откликнулся Веженский. - Он семнадцать лет
был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он
провел нас сквозь грозные бури... Это жестоко, братья.
   - А если кризисная ситуация? - кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. -
Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать
решение ночью, ехать к кому-то на рассвете - что тогда? Он ведь не
выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает
встреч, не вносит предложений... А мы - по уставу ордена - не вправе
принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр
Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства
благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в
его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из
нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым - в случае
надобности - решениям.
   - Это жестоко, - повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику,
только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, -
это было чуждо духу братства.
   "А почему? - спросил он себя. - Братству - да, чуждо, но мы рождены в
России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками.
Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев".
   - Я против каких-либо шагов, - заключил Веженский. - Если, впрочем, вам
кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга
мастера, можно предложить иную кандидатуру.
   Половский, который все сразу понял - умен генерал, мысль ч у е т, даже
коли не высказана, - пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
   - Дорогой мой, вы - истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних
мерах.
   Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе
Парижа, что практическую работу в о в р е м я болезни мастера проводите
вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над . Если хотите, я подниму
это перед мастером.
   Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер
- плохая реклама нашей идее, - увы, это жестокая правда, вечность возможна
только после смерти.
   В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
   - Господа, - прошептал он, - его превосходительство уснул после укола.
   Изволите дождаться пробуждения?
   - Сколько он будет спать? - спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину
ощутимой - так были резки его слова и столько было в них скрытого
раздражения.
   - Два часа, - ответил брат милосердия и вышел.
 
 
   21
 
 
   - Кто вас просил прийти к пани Микульской? - спросил Попов, предложив
Яну Баху сесть. - Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю
правду.
   - Она сама вызвала, - ответил Бах. - Баретки хотела заказать.
   - Ах, вот в чем дело... Когда вызвала?
   - Вчера.
   - Заказала?
   - Да.
   - Из какого материала? .
   Бах не сразу понял вопрос, волновался.
   - Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? - помог
Попов.
   - Белое шевро.
   - Вы социалист?
   - Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
   - Кожу трудно доставать?
   - Что?
   - Экий вы непонятливый! - улыбнулся Попов. - Я интересуюсь: трудно ли
по нынешним временам получать хорошие кожи?
   - Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие
отношения, меня не обижают.
   - Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в
мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом
познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
   Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
   - Что, запамятовали?
   - Я ведь со многими мастерскими имею дело.., - Имели, - поправил Попов.
- Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете.
   И
 до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
   - Так я не таю... Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и
Городецкого...
   - Ну вот видите, вспомнили... Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о
вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
   - Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, -
я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
   - Только дамскую?
   - Нет, мужскую тоже.
   Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед
Бахом:
   - Мои сапоги хороший сапожник тачал?
   - Прощелыга, - ответил Бах убежденно. - Разве при вашей комплекции
возможно икры в бутылочки загонять?!
   - Нельзя?
   - Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие
голенища, но высокие, под колено.
   - Ну что ж, принимайте заказ, - сказал Попов. - Давайте, давайте,
смелее...
   - У меня сантиметра с собою нет.
   - Изъяли при обыске?
   - Нет, не захватил, господин начальник.
   - А на глаз?
   - Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
   - А фасон? В голове? Или рисуете?
   - Обязательно рисую.
   Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
   - Извольте.
   Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил
Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это
полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
   - Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит... Жаль, право... Такой
великолепный мастер, а туда же, в политику лезете...
   - Да что вы, господин начальник! Какая политика?! - Бах улыбнулся, его
успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз - так рассказывали
товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем?
Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу,
которая попросила поднести чемоданы до вагона...
   - Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали
неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения,
мы на вас карточку посмотрели...
   - Да не лгал я вам, господин начальник!
   Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
   - Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
   - Так.
   - А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А
где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у
вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи
Микульской? А?
   Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры
сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской,
встретили ее случайно.
   Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их
оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в
мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы
кожу-то получаете?
   Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем
пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее
предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался -
перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на
каторжанах быстро выучишься все человеческие и з в и в ы понимать.
   - Пойдемте, Бах. - Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери,
распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили
сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
   В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
   - Это понятые, - пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
   На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
   - Узнаете багаж? - спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел
к столу и заполнил первый лист протокола.
   - Да.
   - Чьи они?
   - Пани Микульской.
   - Подпишите.
   Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
   - Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
   - Нет.
   Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
   - Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в
пролетку?
   .
   - Да.
   - И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
   - Нет.
   - Почему?
   - Здесь же пять мест, рук не хватило.
   - Все чемоданы отдали носильщику?
   - Нет.
   - Почему?
   - Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
   - Какой именно?
   - Вот этот, черный.
   - Покажите его. Притроньтесь рукой.
   Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
   - Распишитесь в протоколе, - сказал Попов. - Вы, понятые, тоже. И
можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь... Хотя...
   Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
   - Она уже опознала, - ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника.
- Протокол есть.
   - Да, не понадобитесь, - подтвердил Попов понятым, - благодарю.
   Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел
и, потянувшись с хрустом, сказал:
   - А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла
сама Микульска.
   Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
   - Очень хорошо, - сказал Попов. - Вспомните, что вам говорила Микульска
об этом чемодане?
   - Ничего.
   - Вы помогали ей нести этот чемодан?
   - Нет.
   - Павел Робертович, - обратился Попов к офицеру, - покажите Баху
показания носильщика Ловиньского.
   Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: "Я принял из рук
неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к
опознанию чемодан фирмы "Брулей и сын", когда извозчик разгружал пролетку.
   В
 этот момен