источником денег), то мы и тогда были бы очень рады, мы реальные
политики, господа. Но если ваше, кадетское участие в восстании есть
простая и пустая меньшевистская мечта, - то мы скажем лишь: какие же у вас
маленькие н мелкие мечтания, товарищи меньшевики. Не пришлось бы только
вам погибать от "безнадежной любви" к кадетам, которые не смогут увенчать
вашу страсть...
   Подведем краткие итоги.
   Роспуск Думы есть полный поворот к самодержавию... Неизбежность
политической забастовки и восстания, как борьбы за власть, чувствуется
широкими слоями населения, как никогда прежде.
   Наше дело - развернуть самую широкую агитацию в пользу всероссийского
восстания, разъяснить политические и организационные его задачи, приложить
все усилия к тому, чтобы все сознали его неизбежность, увидели возможность
общего натиска и шли уже не на "бунт", не на "демонстрации", не на простые
стачки и разгромы, а на борьбу за власть, на борьбу с целью свержения
правительства".
   ...Утром статья была готова, переписана, передана Воровскому. Усталости
Ленин не чувствовал. В комнате Вацлава Вацлавовича, заваленной газетами и
журналами, собрались Богданов, Дзержинский, Красин и Румянцев.
   Ленин оглядел товарищей внимательно, потер щеки, заросшие рыжеватой
щетиной, усмехнулся:
   - Ну что? Добились своего? Вышла правда на свет божий? Вот теперь и
придется расхлебывать. Надо всех членов партии объявить мобилизованными на
революцию...
   Добиваться единства действий с товарищами из меньшинства? Непременно.
Коли не получится - размежевание самое решительное. Нет ничего более
опасного, когда нашу идею, за которую мы жизнь готовы отдать, шельмуют,
грязнят, порочат.
   Чистоту идеи защищать будем до конца, насмерть - потомки иначе не
простят.
   ...День был напряженным; Дзержинский ощущал постоянно некий счетчик,
незримый, требовательный, в к л ю ч е н н ы й, казалось, самим временем;
письма в Польшу, зашифровка, тайнопись; главное - координация работ с
русскими товарищами; перевод статьи Ленина; обсуждение вопроса об оружии с
боевиками Леонида Красина; заседание ЦК, сложный разговор с Даном;
организация запасных явок на случай арестов - в польской студенческой
колонии есть товарищи, которые готовы отдать партии свое жилье.
   После бессонной ночи, закончив дела к семи вечера, почувствовал
неожиданную, тяжелую слабость. Вышел на набережную, сел на скамейку,
смежил глаза, в голове все завертелось; кашлянул - кровь.
   "Началось", - подумал с отчаянием. Значит, снова бессонница, удушье;
липкий, бессильный, очень холодный, в самую жару, бисерный пот на висках.
   Поднялся, пошел по берегу; хотелось вдохнуть глубоко, всей грудью, но
желание это соседствовало со страхом; начнется приступ, кровь зальет
рубашку, товарищи заставят идти к врачу, тот потребует госпитализации, а
какая к черту госпитализация, когда столько работы, да и не может он
ложиться в клинику, полиция сразу же арестует, они шастают по
регистратурам, смотрят паспорта, знают, что чахотка - профессиональная
болезнь революционеров. Значит, больше гулять, непременно достать
где-нибудь сало енота, давиться, но есть, это - спасение, лучше бы,
конечно, добыть медвежьего, в нолинской ссылке вылечился, когда завалил
шатуна, натопил нутряного сала, кровохарканье прошло через месяц...
   "Теперь ссылкой не отделаюсь, - подумал, усмехнувшись. - В лучшем
случае - каторга".
   Добрался до островов; дышалось легче, кашель не сотрясал уже с такою
силой.
   Закатное солнце пробивалось сквозь тяжелую зелень, ударялось об воду,
разбрызгивалось красно-стремительным высверком, слепило глаза;
Дзержинскому казалось, что в бликах этих сокрыто само здоровье.
   Вспомнил мертвенную бледность Мартова, тоже чахоточный. Подумал, что
Юлию Осиповичу, видно, нравится страдание, ибо видит он в этом нечто
похожее на разбрызгивание солнца. Наверное, поэтому так часто и ласково
говорит о своих товарищах - "меньшевики", "меньшинство"; ему, - чем
дальше, тем убежденнее казалось Дзержинскому, - было приятно ощущать
гонимость, в этом - нечто от первых христиан, борьба против всех во имя
своей идеи.
   "Он живет временами к р у ж к а, - подумал Дзержинский, - а пора эта
кончилась.
   Надо действовать, единственно это может парализовать удар реакции. Надо
брать на себя о т в е т с т в е н н о с т ь, а Мартов и его друзья к этому
не готовы, они продолжают проповедь, "старик" прав. Это часто бывает:
страх перед принятием решения; говорить легче, чем действовать. Вот они и
будут говорить, а Трепов со Столыпиным станут стрелять и вешать, нести
"успокоение". И Юлий Осипович и Плеханов - честные люди, но эта позиция, с
которой они никак не могут сдвинуться, приведет их к самому страшному: они
отстанут от времени, а это невосполнимо, это, горько сказать, преступно".
   Дзержинский остановился, потому что услышал тугие удары и резкие слова
английского счета:
   - Тэн - файв!
   Сквозь листву увидал корт: неведомо для себя пришел к спортивному
заведению мистера Чарльза.
   Разгоряченный, напористый Гучков гонял по площадке Родзянко. Тот
проигрывал, Гучков вел партию хитрее, то и дело переходил в наступление.
На скамейке сидел Столыпин, пощипывал струны ракетки. Мистер Чарльз в
белоснежном костюме стоял у сетки, вел счет, священнодействуя.
   На газоне, за кортом, несколько мужчин занимались "ритмической
гимнастикой", один из них был Дзержинскому знаком - кажется, адвокат
Веженский, приезжал год назад в Варшаву, защищал типографа Грыбаса,
старался заменить казнь на каторгу, не смог.
   Дзержинскому показалось смешным то старание, с которым взрослые люди
занимались гимнастикой. Лица их были сосредоточенны, они редко
перебрасывались словами; мистер Чарльз, наблюдая за ними краем глаза,
покрикивал про дыхание: "Уан, ту, фрн, фор - вдох! Файв, сикс, севен, эйт,
найн, тэн - видох!"
   Дзержинский присел на траву, обнял острые колени руками, долго смотрел,
как пожилые люди з а н и м а л и с ь своим здоровьем, норовя сохранить
силу (им нужна сила, на долгие годы вперед нужна им сила), а потом
тихонько рассмеялся.
   Разве это ф и з и ч е с к о е даст то, чего нет в д у ш е? Разве одними
мышцами жив человек? Неужели будущее за тем, у кого крепче мускулатура?
Тот жандарм, который избил его в дни первого заключения,
восемнадцатилетнего тогда еще арестанта, тяжелыми березовыми палками, а за
экзекуцией любопытствующе наблюдали ротмистр Шварц и Глеб Витальевич
Глазов, месяца два назад повесился, написал записку: "Боюся!" Только одно
слово, ничего больше: "Боюся!" А какой был силищи человек! Как здорово от
него пахло луком, жареным мясом и водкой!
   Солнце скрылось, от воды поднялась прохлада, Дзержинский снова
почувствовал, как закипает кашель, быстро поднялся, пошел в город - более
всего он боялся сейчас закашляться, увидать кровь, почувствовать слабость.
Он не имеет права на слабость, поскольку впереди еще слишком много работы.
Осознание собственной нужности делу даст ему силу. Он живет не для себя, и
нужность его принадлежна миллионам униженных и оскорбленных. Эта нужность
дважды выручала его в тюрьме, когда он был при смерти, неужели не выручит
сейчас? Конечно, выручит, иначе и быть не может. В борьбе победит тот, кто
крепче духом, так было всегда, так и впредь будет. Только так и никак
иначе.
   (по изданию Ю.Семенов. Горение: Роман, повесть. М.: "Советский
писатель".
 
   1987.)
 
   Вместо предисловия ...Бесспорных оценок и утверждений не существует;
слепая приверженность раз и навсегда заданной схеме свидетельствует о
малом интеллектуальном потенциале:
   литое "подвергай все сомнению" как было, так и остается индикатором
революционной мысли.
   Чаще всего бесспорность оценок проецируется на предмет истории; если
технические науки по природе своей не переносят схем и высочайше
утвержденных ограничений, да, в общем-то, и неподвластны им, поскольку
таят в себе некий феномен "опережаемости" среднего уровня знаний, то
история (и, увы, экономика)
   вносит коррективы в самое себя раз в столетие, а то и реже.
   В этом смысле крошечный отрезок развития человечества, период с
девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год, проецируемый на одну
шестую часть земной суши, то есть на Россию, является беспрецедентным
исключением, ибо часть исследователей относится к этой поре как к вполне
благополучным годам нашего государства, отмеченным началом
демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского
строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах
окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело
к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
   Эти исследователи (в противовес тем, которые в своих поисках
руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды
мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской
революции, несмотря на провозглашение ряда свобод - под скипетром
самодержавного государя и надзором тайной полиции, - сановная реакция
России начала массированное наступление на самое понятие прогресса,
всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический
бум, страшилась "диффузии республиканских идей"
   и не хотела (а может быть, не могла) видеть реальные процессы,
происходившие в стране: "этого не может быть, потому что этого не может
быть никогда".
   Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания
историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со
всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна
революции: "низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому".
   Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору
считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный
политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и,
во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба
убежденных единомышленников.
   Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции,
государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия,
но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов -
остался прежним по форме и духу; смена двух-трех министров не внесла
кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно
необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто
невозможен.
   Законодательство, без которого прогресс немыслим (закон - это
абстракция, истина в последней инстанции, руководство к действию, а не
расплывчатое постановление), также не претерпело никаких изменений.
Буржуазные партии не могли, да и не очень-то умели скорректировать п р а в
о в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть, в сравнении
с общинным, прогрессивного, развития; монархия ничего не хотела отдавать
капиталистическому конкуренту; с а м д е р ж у; я - абсолют; каждое
поползновение на м о е - суть антигосударственно, а потому подлежит
немедленному заключению в крепость.
   Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь
развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться д о б р о м, были
иллюзией.
   Именно поэтому - как реакция на державную н е п о з в о л и т е л ь н о
с т ь - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные
попытки сколачивания блоков, противостоявших не тупости власти, а друг
другу, схватки честолюбий и трусливых малосильных амбиций.
   Именно поэтому Россия той поры - ежечасно и ежедневно - становилась
конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния
общинной отсталости на дорогу прогресса.
   Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает, что из
стодвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч
человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в
ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее, порою являя собой
повторение подвига первых христиан, поднявших голос против
рабовладельческого Рима, казавшегося тогда вечным и могущественным.
   ...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский.

 
 
 
                                Книга третья 
 
 
   1907-1910 гг.
 
 
   "Знаменитый Л. Кассий, идеал справедливого и умного судьи в глазах
римского народа, в уголовных процессах всегда ставил вопрос: "Кому впрок?"
Характер людей, что и кто не решается сделаться злодеем без расчета и
пользы для себя".
 
 
   Цицерон 
 
   "Охранка чтит тех, кто одет дорого"
 
 
   "Вице-директору Департамента Полиции 
 
   Е. Высокоблагородию 3уеву Н. П.
 
   Милостивый государь, Нил Петрович!
 
   Памятуя о Вашем любезном разрешении обращаться прямо к Вам, минуя
инстанции Департамента, рискую переслать Вам запись обмена мнениями между
двумя иностранцами в Гельсингфорсе - сразу же после окончания конференции
РСДРП, посвященной тактике социал-демократии в Третьей Гос. думе.
   Агентура, осуществлявшая запись разговора на листки, вынесла
впечатление, что один из собеседников был немцем, в то время как второй -
несмотря на знание языка - не есть немец по урождению, а скорее всего
поляк.
   Эта точка зрения подтверждается также и тем, что один из собеседников
по имени "Фриц" обращался ко второму как к "Йозефу", - вполне немецкое
имя, но, однако ж, дважды произнес его имя как "Юзеф", что и дало нам
возможность выдвинуть гипотезу о польском происхождении второго
собеседника.
   Некоторые реплики записать не удалось, ибо собеседники порою переходили
на шепот. Однако и то, что мои люди слышали ("Йозефа" взяли в наблюдение
по поводу возможного участия в конференции РСДРП, якобы проходившей под
руководством государственных преступников Ульянова, Плеханова, Троцкого и
Дана), дает возможность судить как о мере осведомленности врагов о наших
делах, так и о том, сколь сильна их организованность вообще.
   Ниже присовокупляю запись беседы:
   "Ф р и ц. - Почему не захотел, чтобы я тебя навестил в Петербурге?
   Й о з е ф. - Я там на нелегальном положении... Стоит ли тебя подводить
под удар?
   Ф р и ц. - Я - вольный журналист и фотограф... Что мне могут сделать
ваши...
   (следует безнравственное определение русских властей).
   Й о з е ф. - Могут сделать что захотят... Ситуация становится
угрожающей.
   Так что террор властей будет продолжаться... Ваша пресса печатает про
Россию слухи, спекуляции, домыслы. Я бы поэтому хотел, чтобы именно ты
запомнил то, что я тебе расскажу... Задавай любые вопросы... Уточняй, если
непонятно... Но запиши, что я расскажу, и пусть твои коллеги оперируют
именно этими данными, - они отражают объективные процессы, свидетелем
которых я был...
   Ф р и ц. - Даже когда сидел в тюрьмах?
   Й о з е ф. - Русские тюрьмы - это университеты... Там встречаешь самых
умных...
   Есть чему поучиться... Да и вести с воли приходят регулярно, - многие
охранники жизнью недовольны, их семьи влачат жалкое существование, они -
это чисто российский парадокс - тоже хотят перемен... Только боятся
произнести слово "революция"...
   Ф р и ц. - Действительно, сфинкс...
   Й о з е ф. - Никакой не сфинкс, а великий народ, лишенный закона. Вот
когда каждый человек обретет свободу, гарантированную законом, - свободу
на дело, слово, мысль, - тогда исчезнет удобная сказка про сфинкса.
   Ф р и ц. - Я готов записывать.
   Й о з е ф. - Итак, пятый год... Западная пресса пишет, что русская
революция явилась следствием неудач в войне с японцами. Это неверно, ибо
преуменьшает ее прогрессивную сущность. Война приблизила революцию,
поскольку обнажила все социальные и экономические язвы империи. Но
забастовки шли задолго до военного краха. А сколько лет погромы сотрясали
империю? В каторге и ссылке люди томились практически всю историю России.
Когда мы победим, надо будет очень внимательно поработать в архивах: порою
мне сдается, что война была в какой-то мере спровоцирована сферами, чтобы
задавить наше движение, обернуть патриотизм против революционеров, а
победив, провести жесточайшие карательные меры, чтобы навсегда потопить в
крови любую возможность выступать против самодержавной тирании.
   ...Отметить себе стадии нашей революции... Первая. Экономический и
военный крах, рост дороговизны, деспотизм местного начальства понудил
матерей и кормильцев поднять хоругви и крестным ходом, во главе с попом
Гапоном, выйти к Зимнему - молить царя о милости... Возобладала
традиционная вера в то, что вождь не знает правды, ее от него скрывают
бюрократы, надо открыть Царю-батюшке глаза на происходящее, и он все в
одночасье изменит. Изменил: приказал стрелять в подданных. Так случилось
"красное воскресенье", которое мы называем "кровавым".
   Ф р и ц. - Это девятое января девятьсот пятого, да?
   Й о з е ф. - Именно. После этого начался второй период революции...
   Впрочем, точнее бы назвать все то, что было до пятого года, до
кровавого воскресенья, первым этапом; красное воскресенье - вторым, а уж
волна забастовок, террор войск и полиции, демонстрации, повальные аресты -
вплоть до октября девятьсот пятого - третьим. Когда же, несмотря на террор
властей, запылали помещичьи усадьбы, восстал "Потемкин", выросли баррикады
на улицах городов, начался четвертый этап - вооруженное восстание и, как
следствие, манифест семнадцатого октября, суливший подданным не только
Государственную думу с совещательным голосом, но свободу слова и
многопартийность. Павел Милюков зарегистрировал провозглашение своей
партии "Народной свободы", иначе именуемой
"конституционно-демократической", "кадетской"; либералы, земские деятели -
то есть врачи, учителя, статистики, часть дворянства, юристы, профессура -
стали ее костяком. Я бы определил ее центристской; идеал кадетов -
конституционная монархия, типа британской. Левоцентристской партией можно
назвать трудовиков; я бы определил их как левых кадетов... Ну и
социал-демократы... Эсеров власть в Думу не пустила - бомбисты. Александр
Гучков, за которым стояли ведущие промышленники России и крупные аграрии,
провозгласил партию "Союз 17 октября", "октябристы", правоцентристы.
Шовинистический, великорусский правый блок провозгласили Марков-второй и
Пуришкевич... Самую правую часть этих правых возглавил доктор Дубровин,
зарегистрировав свой "Союз Русского народа"; программа его уникальна:
"назад, к самодержавию, во всем случившемся виноваты все, кто угодно:
Англия, масоны, поляки, евреи, армяне, декаденты, Максим Горький,
французские импрессионисты, - но только не русские люди; их, доверчивых,
нагло обманули иноверцы, иноплеменной элемент, вековой заговор Европы
против России"... Горько и смешно, право...
   Ф р и ц. - Скорее страшно.
   Й о з е ф. - Верно. Меня тоже страшит темная тупость. Ладно, если бы
такое несли безграмотные охотнорядцы, они газет в руки не берут, но ведь
Дубровин - человек с университетским образованием! Он же прекрасно знает,
что без помощи финансового капитала Европы - в основном, кстати,
еврейского - царь бы не справился с революцией! Когда дубровинцы завывают,
что наша революция - еврейская, я диву даюсь! Антисемит-царь со своими
жидоедствующими бюрократами платил полиции и армии золотом Ротшильдов!
Прекрасное единение м о г у щ е с т в вне зависимости от
вероисповедания... А то, что еврейских товарищей в революционной среде
множество, то это не причина, а следствие: не было б черты оседлости,
погромов и лишения права учить еврейских детей в школах наравне с другими,
- процент участия евреев в революции не был бы столь высоким, поверь...
   Иногда мне кажется, что великорусские шовинисты - психически больные
люди, маньяки... "Заговор Европы"! Они не хотели даже видеть того, что
социалистический министр Клемансо не мешал французским банкирам
поддерживать царя, а депутат английского парламента Уинстон Черчилль,
который не сегодня, то завтра сделается одним из ведущих министров
Лондона, выступал - во время предвыборной борьбы - против еврейских
погромов в Р