енных,
расположена в другом конце города. Когда стражники пришли в тюрьму за
Станишевским, вызванным Александровым для допроса, они скрутили ему
веревками руки назад. Один стражник держал конец веревки, другие окружили
арестованного и всю дорогу вели Станишевского на веревке, торопя его и
подгоняя прикладами, кнутами и кулаками.
   Когда, наконец, он предстал перед Александровым, тот уговаривал его
сознаться, что он член комитета, поскольку сознание повлияет на смягчение
наказания.
   Когда же в ответ на это предложение Станишевский ответил молчанием,
Александров приказал своей опричнине дать ему двадцать пять ударов кнутом,
предупредив, что, если и после этого не сознается, он прикажет довести
число ударов до двухсот пятидесяти. Опричники набросились на
Станишевского, намереваясь сорвать с него одежду. Станишевский не допустил
этого, сам разделся и лег на пол. Два стражника хотели сесть - один на
ноги, другой на голову своей жертве, но Станишевский сказал: "Если я
пошевельнусь хоть один раз, можете нанести мне не двадцать пять, а сто
ударов..." Нагайка была пущена в ход... После пятого или шестого удара
Александров приказал приостановить избиение. Когда истязуемый оделся, ему
было вновь предложено сознаться; в ответ на его молчание стражникам было
приказано "поиграть с ним в жмурки". "Игра" эта состоит в следующем:
стражники становятся в круг, в средину вталкивают истязуемого и кулаками
бросают его от одного к другому. Когда и это испытание не привело к цели,
Александров устроил ему очную ставку со свидетелем Котвицей. Тот заявил:
"Чего вы отпираетесь, я же голосовал за вас".
   ...После того как арестовали Люцинского, Александров пытал его таким же
образом.
   Люцинский признал, что был членом местного комитета. Увидев, что
Люцинский представляет более благодатный материал, Александров применил
другую тактику. Он выразил сочувствие Люцинскому, говоря, что он страдает
без всякой вины, что ему жаль его, так как он еще молод, имеет жену, но
он, Александров, укажет ему путь к спасению; желая избавиться от наказания
за несовершенное преступление, он должен выдать тех людей, которые
вовлекли его в партию. Если он это сделает, его простят и он будет
освобожден. Люцинский пошел на это... При помощи его и Котвицы выловили
всех, не успевших скрыться. Многих вернули из ссылки и даже с военной
службы, арестовали за давние грехи. Кроме издевательств над Станишевским и
Люцинским, было следующее: привезли вместе с нами в Десятый павильон
молодого парня Щесняка (за ним одиннадцать дел, ему могут вынести смертный
приговор). Его выдал Котвица. Щесняк не пожелал сознаться в приписываемых
ему преступлениях.
   Так как жена Александрова не могла вынести крика истязуемого, его
вечером отвели за город, в поле, там раздели и избили до потери сознания.
После этого его в бессознательном состоянии оттащили в карцер и бросили на
пол. На следующий день его опять привели к Александрову. Он продолжал
отпираться; вечером истязание повторилось. Так поступали с очень многими.
Член местного комитета Адамский, подвергнутый такому истязанию, пытался
разбить голову о стену, но только поранил себя. Его избили за это и надели
на руки кандалы, в которых он просидел целых три недели...
   ...Вчера вечером повешен Вульчинский. Вместе с другими он сидел
напротив нас.
   Молодой, красивый парень. Мы его видели в дверную щель. Он вышел
спокойный..."
   ...Ночью Дзержинский проснулся от осторожного стука - сосед называл
свое имя, сообщал, что неожиданно этапирован в Варшаву из Саратова по делу
военной организации социал-демократов, интересовался, не сидит ли кто из
офицеров.
   Дзержинский ответил, что Аветисянц умер, а судьба Калинина и Петрова до
конца не известна.
   "Какого Петрова?" - простучал сосед, назвавшийся "Соломкой".
   "Александра Петрова", - ответил Дзержинский.
   "Он хромой?" - "Разве может офицер быть хромым?" - "В Саратове сидел
хромой Александр Петров, эсер, боевик... Когда я об нем говорю, меня
упрекают в подозрительности". - "Что так?" - "Этого Петрова два месяца
истязали в карцере, вся тюрьма слышала вопли... Но это случилось через
десять дней после того, как его посадили в карцер... До этого из карцера
не доносилось криков... Я спросил одного из стражников... Меня эти десять
дней тишины заинтересовали... Кто сидел в карцере те десять дней... Он
ответил, что никого... А потом этого Петрова отправили в дом умалишенных,
и оттуда он совершил побег". - "Стражнику можно верить?" - "Абсолютно. Его
брат с нами". - "Как фамилия?" - "А ваша?" - "Не сердитесь, это форма
проверки". - "Ха-ха, это я смеюсь". - "Я тоже". - "Если что узнаете про
офицеров - дайте знать". - "Непременно".
   Назавтра информация о д е с я т и днях Александра Петрова, что сидел в
Саратове, ушла из десятого павильона в Берлин, Розе Люксембург. Оттуда
попала в Париж, Бурцеву.
   Ах, тюрьма, тюрьма! Главная хранительница тайн и памяти; чего здесь не
услышишь только, какие имена не мелькнут в разговоре или перестуке; на
воле бы забылось, а тут - не-ет! Здесь человек превращается в некий
накопитель гнева, мщения и надежды, подобен электрическому раскату,
прикоснись - высветит! Если же ты враг - убьет.
   "Мы в засаде, Петр Аркадьевич!"
   В экипаже, направляясь в резиденцию премьера, Герасимов снова и снова
анализировал все те возможные чрезвычайные происшествия, которые могли
случиться за время, пока в упоении сидел за планом предстоящей комбинации
по созданию нового Азефа; вот что значит оторваться от ежесекундной
пульсации жизни столоначальств, департаментов, вице-министерств, Двора!
Там что-то постоянно к о п о ш и т с я - словно змеи переползают под сухой
листвой; каждый миг надо сжимать палку в руке, чтобы успеть нанести удар
по голове гадины, которая решится поднять скользкую морду с дрожащим
жалом. Выходя из своего кабинета, Герасимов еще раз спросил адъютанта:
"Значит, вы совершенно убеждены, ничего экстраординарного не
приключилось?" - "Сразу же после звонка премьера я обзвонил всех; в сферах
спокойно, никаких п е р е д в и ж е к, в министерство иностранных дел не
поступало никаких тревожных шифрограмм из-за рубежа, на бирже тревожных
симптомов не замечено; Манасевич-Мануйлов и князь Андронников (два самых
знаменитых проходимца, вхожи во все салоны) ничего никому не сообщали, а
они первые на хвостах растаскивают скандалы; вроде бы все в порядке, ваше
превосходительство".
   Значит, сказал себе Герасимов, скользя взглядом по лицам прохожих,
сливавшихся в одну черно-бело-черную линию, что-то произошло с самим
премьером. И если это так, надо подготовиться к той позиции, которую
предстоит занять: Столыпин чувственен, фальшь поймет сразу. Допустим,
государь вознамерился уволить его в отставку; особенно я этому не
удивлюсь; но Петр Аркадьевич спросит моего совета; он ведь помнит, как мы
переглядывались, когда Азеф ехал в Ревель ставить акт против царской
семьи, - такое никогда не забывают. Азефа нет, Петров еще не начал работу,
чем я могу ему помочь?! А ведь помогать надо! После него в России никого
не найти, вывелись мыслящие политики. Наверное, надо просить, чтобы он в ы
м о л и л себе, - пусть унижается, это только он и царь будут знать,
унижение убивает прилюдностью, - хотя бы пять-шесть месяцев на и с п р а в
л е н и е ошибок, я к тому времени выпестую Петрова, создам нового вождя
эсеровского террора! А с другой стороны, подумал вдруг Герасимов, может,
лучше, если придет кто подурней? Это только в пословицах верно, что с
умным лучше потерять; терять с кем угодно плохо, что не твое - то чужое. А
если вовремя расстелиться перед новым? Показать ему д о к у м е н т и к и?
Заинтересовать т а й н а м и, которые никому, кроме особого отдела
секретной полиции империи, полковников Еремина с Виссарионовым, не
известны? Это ведь так сладко узнать, что сановник, сидящий с тобою за
одним столом в заседании министров, подвержен дурной страсти, коей
отдается в отдельных номерах месье Липинского, другой тайком вкладывает
деньги в аферы доктора Бадмаева, третий берет взятки "минералами" - так
обозначаются бриллианты, не ограненные в золото, - обычная страсть к
коллекционированию, ничего предосудительного, если б кольца там или колье
какое, а то ведь камушки, какая в них цена, я и не знал, что они такого
стоят...
   Нет, возразил себе Герасимов, забудь думать про нового премьера;
поскольку на смену Столыпину придет придурок, умных в колоде императора
нет, не держит (боится, что ль?), он непременно поволочет за собою в е р н
ы х, а те меня немедленно вышвырнут, дураки недоверчивы и хитры, только
умный живет реальными представлениями, а сколько таких? Раз, два и обчелся!
   Столыпин был угрюм - таким его Герасимов видел редко; мешки под глазами
набрякли, будто у старика; лицо бледное, словно обсыпанное мукой, и глаза
страдальческие.
   Герасимов, не уследив за собою, потянулся к премьеру:
   - Господи, что случилось, Петр Аркадьевич?! Тот судорожно, как ребенок
после слез, вздохнул:
   - Ах, боже ты мой, боже ты мой, зачем все это?! Кому нужно?! Мне?!
Вы-то хоть понимаете, что я за это кресло не держусь?! Пусть скажут прямо,
чтоб уходил, - в тот же миг уйду! Уеду к себе в Сувалки, хоть отосплюсь
по-человечески!
   - А Россия? - глухо спросил Герасимов, понимая, что такого рода вопрос
угоден премьеру. Тот, однако, досадливо махнул рукой:
   - Думаете, эта страна знает чувство благодарности? Меня забудут, как
только петух соберется прокричать... Сначала сожгли идолов во имя храмов,
по прошествии тысячи лет стали жечь и храмы... Словом, я не хотел вас
расстраивать сражался сколько мог, оберегал вас от интриг, но теперь,
накануне решающего разговора с государем, таиться нет смысла...
   Про биржу вызнали, ужаснулся Герасимов, другого за мной нет! Десяток
фиктивных счетов, что я подмахнул Азефу, - сущая ерунда, там и пяти тысяч
не накапает, мелочь; кто-то вызнал про игру на бирже, не иначе!
   - Я не чувствую за собою вины, так что расстроить меня нельзя, Петр
Аркадьевич.
   Обидеть - да, но не расстроить...
   - Будет вам, - премьер поморщился, - не играйте словами...
"Расстроить", "обидеть"... Вы что, профессор филологии? Так в университет
идите! Итак, слушайте... Обещаний я на ветер не бросаю, поэтому после
нашего с вами возвращения из Царского начал готовить почву для вашего
перемещения ко мне в министерство, товарищем, и шефом тайной полиции
империи... Поговорил с министром двора бароном Фридериксом - как-никак
папенькин друг, меня на коленках держал, ведь именно он назвал мое имя
государю в девятьсот шестом, поэтому назначение так легко прошло... Он -
"за", про вас говорил в превосходных степенях, только отчего-то на
французском... У него теперь часто происходит выпадение памяти:
   начинает по-немецки, потом переходит на французский, а заканчивает -
особенно если отвлекли на минуту - про совершенно другое и непременно на
английском, он ведь с государыней только по-английски, чтобы кто не
упрекнул в пруссачестве...
   Герасимов кусал губы, чтобы не рассмеяться: очень уж явственно он
представил себе министра двора империи - худой дед с висячими усами,
который путает языки и не держит в памяти того, что говорил минутою
раньше, - кто ж нами правит, а?!
   Столыпин глянул на Герасимова, лицо его вдруг сделалось страдальческим
- гримаса, предшествующая смеху; расхохотались оба.
   - Слава богу, что облегчились, - продолжая сотрясаться в кресле,
проговорил Столыпин, - не так гнусно передавать вам то, что случилось
дальше...
   - А случилось то, что меня не пропустили, - усмехнулся Герасимов. - Я ж
вам загодя об этом говорил... Так что огорчительного для меня в этом нет
ничего. Я был готов, Петр Аркадьевич...
   - Дослушайте, - прервал его Столыпин. - Я вижу, что волнуетесь, хоть
держитесь хорошо, но дальше волноваться придется больше, так что
дослушайте... И подумайте, кто играет против меня и вас... Да, да, именно
так. Я отныне не разделяю нас, любой удар против Герасимова на самом деле
есть выстрел в мою спину... После беседы с Фридериксом я пригласил к себе
Ивана Григорьевича Щегловитова, государь к нему внимателен, вроде как
восприемник Победоносцева...
   Тот ведь особенно благоволил к нему, поддерживал и опекал до самых
своих последних дней... Я напомнил Щегловитову, как вы его от бомбы
спасли, сообщил, что Фридерикс всецело за вас... Так знаете, что он
сделал, пообещав мне на словах всяческую поддержку? Тотчас бросился в
Царское и все передал Дедюлину - для доклада государю... Яблочко от
яблоньки недалеко падает...
   - Что вы имеете в виду, Петр Аркадьевич? Какое "яблоко" и что за
"яблонька"?
   - Победоносцев и Щегловитов, - ответил премьер; поднявшись с кресла,
отошел к письменному столу, достал из кармана золоченый ключик, отпер
секретный ящик, достав папку, пролистал листочки, вытащил только три,
протянул Герасимову:
   -
 Ознакомьтесь, поймете про яблочко и яблоньку.
   Герасимов пенсне надевать не стал - почерк каллиграфический, буквы
крупные, слепец прочтет, - сразу определил подпись Победоносцева (тоже
хранил в сейфике пяток его записочек) и углубился в чтение:
   "В присутствии Вашего Императорского Величества, Вы изволили словесно
разрешить великому князю Николаю Николаевичу вступить в брак с простою
женщиною, которую он желает иметь у себя женой, но чтобы никаких прав при
этом ей не было предоставлено.
   Великий князь желает повенчаться с нею немедленно, то есть
шестнадцатого августа, без всякой огласки, в деревне, в его имении Першино
Тульской губернии, Алексинского уезда.
   Священник, конечно, затруднился бы совершить венчание, не имея
высочайшего разрешения на брак.
   Великий князь просит меня написать тульскому превосвященному, что
вследствие высочайшего разрешения этот брак может быть совершен. Я
нахожусь в неведении, вправе ли я это сделать.
   Вместе с тем пишу министру двора Воронцову-Дашкову.
   Константин Победоносцев".
   "Глубокоуважаемый Константин Петрович!
   Великому князю женитьба на Бурениной в о с п р е щ е н а. Не откажите
сообщить мне, когда великий князь обратился к Вам с просьбой...
   Душевно Вас уважающий И. Воронцов".
   - Каково? - поинтересовался Столыпин. - Прокурор святейшего синода и -
одновременно - мелкий предатель. И третье письмецо прочитайте... Наш
философ Соловьев первым раскусил Победоносцева по-настоящему...
   Герасимов был поклонником Владимира Соловьева, тот писал к о в а н н о,
безо всякой зауми, болел за Русь не словесно, а страдая сердцем:
   "Милостивый государь, Константин Петрович политика религиозных
преследований и насильственного распространения казенного православия
истощила небесное долготерпение и начинает наводить на нашу землю
египетские казни... На днях различные общества получили безусловное
предписание изъять меня и Толстого из своего обращения. Вы знаете, что в
моем реферате не было ничего предосудительного, и Вы его запрещаете только
потому, что он мой. То же самое со статьями Толстого и Грота: когда
кто-нибудь другой скажет "здравствуйте", то это учтивость, но если то же
приветствие произносим мы с Толстым, то это преступление. Ну, не до
абсурда ли Вы довели свою систему?! Одумайтесь!
   Помыслите об ответе перед Богом! Еще от Вас зависит то имя, которое Вы
оставите в истории. А если нет, то пусть решит сказавший: "мне отмщение и
аз воздам".
   Владимир Соловьев".
   - Поразительно, а? - спросил Столыпин, наблюдая за тем, как в б и р а ю
щ е читал Герасимов. - Какая сила убежденности, какое чувство собственного
достоинства!
   - Отлученный Толстой жив и останется на века, - заметил Герасимов,
возвращая Столыпину документы, - и Владимир Соловьев останется, хоть и
порвали ему сердце, а кто помнит Победоносцева?
   - Щегловитовы, - ответил Столыпин с нескрываемой брезгливостью.
   - А чего ж вы его держите? - не удержался Герасимов: прорвало. - Почему
терпите вокруг себя врагов?! Отчего не уволите их?! Ультиматум: или они,
или я! За кресло ж не цепляетесь, сами сказали!
   - Вы где живете? - устало вздохнул Столыпин. - В Париже? Вотум доверия
намерены искать в Думе?! Да что она может?! Вот и приходится таиться,
ползти змеей - во имя несчастной России... Победит тот, у кого больше
выдержки.
   Герасимов покачал головой:
   - Нет, Петр Аркадьевич. Не обольщайтесь. Победит тот, кто смелей. В
России если только чего и боятся - так это грозного окрика. А вы
предлагаете людям, не умеющим жить при демократии, условия, пригодные
именно для Франции...
   - Зря торопитесь с выводами, - возразил Столыпин. - а был вчера у
великого князя Николая Николаевича... С этими письмами, - он кивнул на
папочку. - Показал их ему... Сказал, что победоносцевский выученик
Щегловитов играет против меня, намеренно мешая укрепить штаб охраны
самодержавия теми людьми, которые безусловно преданы трону... Это я о вас
говорил, о вас... Великий князь поначалу отказывался входить в эту
"интригу". Я устыдил его: "и н т р и г а - другого корня, ваше высочество.
Это не интрига, а заговор против августейшей семьи". И тогда он признался,
что государь намерен просить меня взять себе в товарищи Курлова, сделав
его же шефом корпуса жандармов...
   - Что?! - Герасимов даже вжался в кресло. - Курлова?! Павла
Григорьевича?!
   Но ведь это жулик и палач! Он к тому же в деле не сведущ! Вы же сами
задвинули его в тюремное управление! Он про вас ужас какие вещи
рассказывает!
   - Вот поэтому его и намерены приставить ко мне в качестве соглядатая...
   - Но вы хоть понимаете, что это конец вашему курсу?!
   - Не хуже, чем вы, понимаю, Александр Васильевич... Утром мне
телефонировал Фридерикс и просил прибыть во дворец... Сказал по-английски,
что государь нашел мне чудного помощника, Пал Григорьевича Курлова. Я
просил передать его величеству, что эту кандидатуру отвожу совершенно
категорически. За десять минут перед тем, как я связался с вами, позвонил
Дедюлин и повторил высочайшее указание прибыть в Царское. Я хочу, чтобы вы
поехали со мною. Я скажу государю все, что думаю о происходящем, дабы
положить конец всей этой отвратительной двусмыслице...
   ...Встретив Столыпина с Герасимовым в Царском, Дедюлин попросил
обождать:
   "Государь заканчивает с р о ч н у ю работу" (в городки играет, что ль,
подумал Герасимов. Или Жюля Верна в очередной раз перечитывает?).
   - А вас, Александр Васильевич, - дворцовый комендант оборотился к
Герасимову, - моя супруга приглашает на чай.
   Разводит, понял генерал; что-то случится. Неужели возвращаться буду
просто со Столыпиным, а не с премьером?! Ах, зря я не сказал ему открыто,
чтоб на колени падал, м о л и л, здесь слезу любят, унижение сильного
угодно тутошним нравам; снова струсил, побоялся вовремя ему открыться,
теперь поздно...
   ...Жена Дедюлина, угостив чаем, поддалась журчанию речи Герасимова,
размякла, начала говорить о здешних новостях и б у х н у л а:
   - А вчера, знаете ли, у нас в церкви, после молебна, ее величество так
расчувствовалась, что даже руку поцеловала с т а р ц у.
   Сердце упало: боже мой, да неужели Распутин?! Но ведь о его
исчезновении из Сибири никто не сообщал! Заговор! Зреет заговор! Кто же
вывез этого мерзавца в столицу?! Кто повелел охране в Иркутске и Тоболии
молчать?! А вдруг это кто другой, не Распутин?!
   - Ее величество обладает истинно народным сердцем, - согласно кивнул
Герасимов, продолжая игру. - А служил-то кто? Не Григорий же Ефимович?
   - Нет, нет, конечно, не он! У него же нет сана! Разве евреи допустят,
чтобы человек из народа мог получить должное образование?! Но он так добр
к августейшей семье, они без него жить не могут... Наследник постоянно
интересуется, где "Ефимыч", такой душенька, такое солнышко у нас...
   - Все-таки действительно старец обладает чарами, - Герасимов подыграл
еще раз и по реакции женщины понял, что попал в точку.
   - Ах, милый Александр Васильевич, вы даже не представляете себе его
магическую силу! Казалось бы, я простая женщина, да? Стоило мне