мне совершенно неизвестен никакой Николай Николаевич,
перестаньте мистифицировать меня.
   - Как вам будет угодно... Только Николай Николаевич просил передать на
словах, что Женя Орешек исчез, и он очень за вас - в этой связи -
волнуется.
   Кличку "Женя Орешек", данную в охране младшему брату легендарного
террориста Рысса, дал сам Богров, когда получил задание отыскать его
накануне задуманной анархистами экспроприации филиала Московского
купеческого банка; никто более, кроме него и Кулябко, этой клички не знал;
"Крепок орешек, - смеялся тогда Богров, - да все равно разгрызем, не такие
грызли".
   - Хорошо, - сказал Богров, - сейчас выйду.
   - Я буду около вас через десять минут, из отеля звоню.
   - Здесь многие знают русский.
   - Меня предупреждали.
 
   ...Рука действительно была Кулябко.
   "Дорогой друг. Верьте человеку, которого я послал на встречу с вами. Он
передаст вам средства большие, чем вы попросили телеграммой у дяди Миши.
(Богров не сразу сообразил, что Кулябко таким образом назвал Коттена.) Ни
в чем не отказывайте себе, когда речь идет о вашем благополучии, а паче -
безопасности. Дядя Миша, думаю, не до конца понял, какую вы начали
грандиозную работу против Вити и Абрама. Я получил сведения от моих
братьев из Парижа, что ваше предложение принято Витей и Абрашей, этими
выдающимися подвижниками святого дела. Давай-то господь! Один вам помощник
в этом деле - я, дорогой друг, я, а никак не дядя Миша. Так что
возвращайтесь не в Питер, а сюда, ко мне, к родному очагу, тут все и
договорим. Теперь о неприятном: Орешек наш закатился куда-то, и никак я
его сыскать не могу. Очень он был сердит на Диму ("На какого Диму? - снова
не понял Багров. - Это верно, я"), считая его виновным в неприятностях,
связанных с временным прекращением работы в банке. Категорически - кто бы
к вам ни пришел с этим разговором - отрицайте свою причастность к
банковским аферам, у него нет никаких тому доказательств, лишь гнусные
подозрения. Пожалуйста, кроме вашего нового друга, не встречайтесь ни с
кем, сколько бы интересными ни были предложения, возможно в с я к о е.
("Господи, - пронеслось в мозгу, - это что ж, меня казнить намерен
Рысс-младший, что ли?! Неужели провал, боже мой?!") Письмо это сожгите в
присутствии того, кто вам его передал. Потребуйте, чтобы этот человек,
которому я верю б е з у с л о в н о, задрал рукав: вы должны увидеть
татуировку, русалка, а один глаз у нее прищурен. После этого выслушайте
то, что он вам скажет на словах. "Племянником" буду называть того, кем
интересуется ваш парижский друг, против кого замышлено д е л о, "Тетушкой"
- будет тот, кого вы ему не предложили для дела, а он вас спросил, отчего
бы не начать именно с нее.
   Азефа я назову "Игорем", "Друг Ник. Ника" - это вы; "университет" - моя
контора.
   Ясно? Ваш Коля".
 
   Письмо сжег в присутствии Богдана Асланова; русалка левой руке армянина
щурилась сладострастно; пошли гулять по набережной; Асланов говорил
заученное:
   - Мне поручено передать вам дословно следующее: "Николай Николаевич
сделает все, чтобы сохранить его друга от возможной мести Орешка, однако и
сам друг должен предпринять определенные шаги, доказав приятелям Орешка
свою нужность в ближайшем будущем, когда Племянник с Тетушкой поедут в
начале сентября на каникулы в Киев. Причем, как это ни парадоксально,
интересы приятелей Орешка и друга Николая Николаевича, да и ряда других
близких вам по духу людей, смыкаются, ибо Племянник совершенно одержим
лишь польским, финским и еврейским вопросом, ни о чем другом не думает и
советы сколько-нибудь здравомыслящих людей отвергает. После того как
Племянник предал не только Игоря, но и тех, кто работал вместе с ним, от
него отвернулись все наши братья, он остался один, и его уход угоден.
Боюсь сказать, но коли он не уйдет, ежели сможет одолеть Тетушку ("Неужели
Тетушка - это действительно царь?"), мне будет плохо, так плохо, что
придется уйти из университета, и тогда вы останетесь один, без постоянной
дружеской руки. На Дядю Мишу, как, наверное, могли убедиться, надежда
плохая. Повторяю, я говорю вам все это, потому что отношения наши, смею
считать, дружеские, а я несу за вас ответственность не перед кем-нибудь -
перед своею совестью. Человек, который вам передаст все это на словах,
брат моего друга, на которого обрушился несправедливый гнев Племянника; я
верю ему абсолютно, ибо он к тому же находится в положении, близком
вашему, за ним постоянно следят, и жизнь его под угрозой ежеминутно, но я
помогаю, покуда могу. Словом, передайте другу, что если даже Витя и Абраша
откажутся от встречи д о, настаивайте на гарантиях п о с л е. В случае
если вдруг Орешек обнаружит вас там, куда приехал мой посланец, п о т р е
б у й т е права на объяснение и во время этого объяснения признайтесь в
вашем намерении решить спор с Племянником осенью.
   Встреч со мною не ищите, я стану находить вас, чтобы не подвергать вас
опасности со стороны проходимцев, для которых жизнь человеческая - ничто".
   Кончив читать заученное, Асланов достал из кармана большой голубой
платок и отер лоб, покрывшийся испариною.
   - Пять дней зубрил... Все поняли? Могу еще раз повторить.
   - Сколько времени вы здесь пробудете?
   - Завтра я должен уехать.
   - Когда увидите Николая Николаевича?
   - Вообще-то я его и в глаза не видел...
   - То есть?! - изумился Богров и резко обернулся ему показалось, что
именно сейчас и бросится на него кто-то с длинным шилом, отточенным до
голубого, безнадежного холода.
   - Меня отправлял брат... Понимаете? Видимо, он и встречается с Ник
Ником.
   - Как вы узнали меня? Почему окликнули именно меня, когда я выходил из
пансионата?
   - Потому, что мне показали ваш фотографический портрет.
   - Какой именно? Я их делал несколько.
   - В студенческой тужурке, очень молодой, смеетесь...
   - Кто делал портрет?
   ("Если старик Ниренштейн с Горки, - подумал Богров, - то все в порядке,
именно этот портрет я передал Кулябко, других более нет нигде, значит,
посланец действительно из Киева".)
   Асланов между тем остановился, наморщил лоб, вспоминая; Богров
успокоился, убедившись, что этот чернявый письма Кулябко не читал, иначе б
не удержался, мог ответить: "Вам же написали, что мне надо во всем
доверять".
   - Ваш портрет... Одна минуточка... Кажется, Ниренштадт... Во всяком
случае, фамилия хозяина дагерротипа начинается с "нирен"... Концовка может
быть другая, но принадлежит немцу или еврейчику...
   "Кулябко не сказал ему, что я не русский... Никто не подозревает во мне
иноплеменца, просто-таки никто... - Богров думал сейчас устало, видимо,
переволновался, слушая послание Кулябко. - Надо будет попросить его
прочесть еще раз".
   Асланов прочитал еще раз; на этом и расстались; Богров обещал позвонить
в отель, где остановился связник, и пригласить его к телефонному аппарату:
"Месье Горштайна просит месье Мендель".
   Звонить этому странному месье "Горштайну" Богров не стал; еще раз с
удивлением пересчитал деньги, присланные Кулябко, - пять тысяч франков;
что значит друг, сердце как чувствовало - в беде!
   Последовавшие за этой нежданной встречей дни Богров спал мало, очень
похудел, из дому не выходил, страшась звонков и стука в дверь; сказал
родным, чтобы к телефону не подзывали, разыгрались нервы, хочу полежать
спокойно в кровати, почитать...
   Читать, понятно, не мог.
   Шок, который он ощутил, выслушав послание Кулябко, не проходил;
наоборот, с каждым часом он чувствовал себя все более и более ужасно;
лихорадило; слышались странные голоса, будто кто идет навстречу по темному
подземному коридору, говорит о нем, Богрове, обсуждая форму приведения в
исполнение приговора; с детства, когда нянька уронила его с купальни в
теплую озерную воду, испытывал страх перед гибелью в водорослях; живот
вздует, язык вывалится, синий, словно телячий, и черви из ушей ползут,
белые опарыши; а голос все ближе и ближе:
   "бросить с лодки"; стремительная мысль: "Я уцеплюсь за борт, пусть чем
угодно бьют, не станут же они пальцы кинжалом резать?!"
   Поняв, что уснуть - не уснет, попросил у тети пилюлю, забылся в
тяжелом, холодном сне, но когда открыл глаза, то шума в висках не было и
страшный голос из гулкого подземного коридора не мучил более словами о
казни через утопление.
   "Неужели все так ужасно, - услышал самого себя Богров, - что
действительно и г р а со Столыпиным, начатая для того, дабы выйти на
боевиков и подняться к вершинам сыска, по странности судьбы, делается не
игрою, а р а б о т о й, чтобы спасти себе жизнь от этого одержимого
Орешка? Неужели возможны такие невероятные пересечения? Неужели это же
необходимо Кулябко? Но почему?! Отсюда читаешь газеты - в России тишь, да
гладь, да божья благодать... А выходит - нет? Хорошо, но при чем здесь
Азеф? Почему он вспомнил дело Азефа? Зачем связал это дело со Столыпиным,
а через него - со мною и Орешком?"
   Будучи человеком въедливым, хоть и поверхностным по своей сути (и
такого рода несовместимости бывают), Богров отправился в Публичную
библиотеку, запросил книгу стенограмм заседаний русской Государственной
думы и прочитал речь Столыпина.
   Он не сразу понял тревогу Кулябко, и, лишь сделав выписки,
проанализировав их наново дома, он ужаснулся от понимания того, на что
намекал ему Николай Николаевич.
   Ужасаться воистину было отчего.
   "Правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает
провокатором только такое лицо, - говорил Столыпин, - которое само
принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в преступление третьих
лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора. Таким
образом, агент полиции, который проник в революционную организацию и дает
сведения полиции, или революционер, осведомляющий правительство не может
считаться провокатором. Но если первый из них наряду с этим не только для
видимости, для сохранения своего положения в партии высказывает сочувствие
видам и задачам революции, но вместе с тем одновременно побуждает
кого-нибудь совершить преступление, то, несомненно, он будет провокатором,
а второй из них, если будет уловлен в том, что играет двойную роль, что он
лишь в части сообщал о преступлениях революционеров правительству, а в
части сам участвовал в тех преступлениях, несомненно, станет тягчайшим
уголовным преступником. Но тот сотрудник полиции, который не подстрекает
никого на преступление, который и сам не принимает участия в преступлении,
почитаться провокатором не может.
   Кто же такой Азеф? Я ни защищать, ни обвинять, его не буду. Такой же
сотрудник полиции, как и многие другие, он наделен в настоящее время
какими-то легендарными свойствами.
   По расследовании всего материала, имеющегося в министерстве внутренних
дел, оказывается, что Азеф в 1892 году живет в Екатеринославе, затем он
переезжает за границу, в Карлсруэ, кончает там курс наук со степенью
инженера, в 1899 году переселяется в Москву и остается там до конца 1901
года. После этого он уезжает за границу, где и живет до последнего
времени, лишь наезжая в Россию, о чем я буду говорить дальше. Отношения
его к революции - опять-таки по данным департамента полиции - таковы: в
1892 году он в Екатеринославе принадлежит к социал-демократической
организации, затем, переехав за границу, вступает в ряды только что
сформировавшегося в то время союза российских социал-революционеров; затем
в Москве он примыкает к московской революционной организации, упрочивает
там свои связи и сходится с руководителем этой организации Аргуновым. К
1902 году относится первое его знакомство с Гершуни. Гоцем и Виктором
Черновым. Это - люди революционного центра. Первые двое играли главнейшую
роль в революции - Гоц в качестве инструктора, а Гершуни в качестве
организатора всех террористических актов. В это время влияние Азефа
растет; растет именно благодаря этим влиятельным знакомствам; в это время
он получает и некоторую случайную, но, благодаря именно этим связям,
ценную для департамента полиции осведомленность. К концу 1904 года и
относится вступление Азефа в заграничный комитет партии.
   Заграничный комитет не есть еще тот центральный комитет, который дает
директивы и руководит всеми действиями революционеров. В это время, после
ареста в 1903 году Гершуни, - опять-таки по сведениям департамента полиции
- во главе боевого дела партии находится Борис Савинков, и только после
ареста Савинкова, с 1906 года, Азеф, уже в качестве члена центрального
комитета, подходит ближе к боевому делу и становится представителем этой
организации центрального комитета. Таким образом, с мая месяца 1906 года,
по сведениям департамента полиции, Азеф получает полную осведомленность о
всех террористических предприятиях, а до того времени осведомленность его
была случайная и далеко не полная.
   В число сотрудников Азеф был принят еще в 1892 году. Он давал сначала
показания департаменту полиции, затем, когда приехал в Москву, поступил в
распоряжение начальника охранного отделения, но посылал свои донесения и
непосредственно заведующему особым отделом департамента полиции Ратаеву;
затем переехал во второй раз за границу, опять давал сведения
непосредственно департаменту полиции, а когда назначен был директором
департамента Лопухин, то вернулся в Петербург и оставался там до 1903
года. Затем из-за границы сносился опять с департаментом. В 1905 году
поступил в распоряжение упоминавшегося тут Рачковского, который в то время
заведовал политическим отделом: в конце 1905 года Азеф отошел временно от
агентуры и затем работал в петербургском охранном отделении. Конечно,
временами, когда Азефа начинали подозревать в партии или после крупных
арестов, которые колебали его положение, он временно отходил от агентуры,
но потом опять приближался к ней. Вот, господа, после выяснения отношения
Азефа к службе розыска и к революции, позвольте мне перейти к
террористическим актам того времени для того, чтобы выяснить, как понимал
департамент, как понимало министерство отношение его к этим актам. Но
прежде позвольте мне установить одно обстоятельство: во всех выдвигаемых
против Азефа обвинениях его имя связывалось с именем Рачковского. Так вот,
я хотел выяснить, как тут, впрочем, и говорилось, что Рачковский до 1902
года действительно заведовал особым отделом департамента, но в 1902 году
он вышел в отставку и был в отставке до 1905 года. В том году генерал
Трепов был назначен Петербургским генерал-губернатором, и Рачковский был
снова принят на службу, зачислен чиновником особых поручений и
откомандирован в его распоряжение. Генерал Трепов став товарищем министра,
заведующего полицией, поручил Рачковскому управление политическим отделом
департамента полиции, которым он и руководил до конца 1905 года, а затем с
1906 года Рачковский уже никаких поручений, никаких обязанностей по
министерству внутренних дел не исполнял. Никто из должностых лиц, в том
числе и Рачковский, никогда и ни в какой мере не были прикосновенны к
террористическим актам и иным преступным предприятиям революционеров.
Несомненно, что это относится к тому времени, когда Рачковский исполнял
активные поручения по департаменту полиции, а никак не к настоящему
времени".
   ("Господи, как же он своих предает! - похолодев, ужаснулся Богров. -
Без жалости!")
   "...Я повторяю, что ни защищать, ни обвинять Азефа я не намерен. Я
передаю только те данные, которые имеются в распоряжении министерства
внутренних дел.
   Поэтому, чтобы беспристрастно отнестись к роли Азефа, надо, как мне
кажется, поставить себе четыре вопроса: во-первых, где был Азеф в это
время? во-вторых, какое положение было его в партии? в-третьих, какие
сведения и данные сообщал он за это время полиции, и затем, проверяла ли
полиция (на это, кажется, тут кто-то и указал) деятельность своих
сотрудников после совершения этих террористических актов? Я на этом
остановлюсь особенно потому, что Азеф именно в это время был в России и,
по тем данным, о которых я раньше сообщил, еще близко к боевому делу не
стоял, а знал только то, что могли сообщить ему сильно законспирированные
центровики. Где был Азеф - это удостоверяется его письменными донесениями
из разных городов России, так что по числам можно совершенно ясно
установить, в каком городе когда он был. Я должен сказать, что он ездил в
это время в Уфу и имел там свидание с братом Сазонова, Изотом, сообщал о
том, что Изот не имеет сведений о своем брате Егоре, бежавшем из тюрьмы и
готовящем что-то чрезвычайно важное. Затем четвертого июня Азеф появляется
в Петербурге и открывает департаменту полиции, что лицо, погибшее во время
взрыва в "Северной" гостинице, во время приготовления бомб, очевидно для
покушения на статс-секретаря Плеве, был некто Покатилов, что соучастники
его находятся в Одессе и в Полтаве. После этого он немедленно едет в
Одессу, откуда сообщает, что планируется покушение на статс-секретаря
Плеве, что оно отложено только потому, что не приготовлены бомбы. Примерно
через месяц после этого Плеве погибает от руки именно Егора Сазонова
посредством брошенного им разрывного снаряда. В это время, однако, Азефа в
России уже нет, так как от шестнадцатого июля имеется его телеграмма из
Вены. После такого потрясающего преступления, как удавшееся покушение на
министра внутренних дел, департамент полиции, конечно, расследовал, что
делал в это время его сотрудник. Директор департамента Лопухин выписывает
заведующего агентурою Ратаева из-за границы, изучает все дело и оставляет
Азефа на службе, на которой он и находится за все время директорства
Лопухина. Вот те внешние сведения, которые имеются в департаменте полиции
по делу статс-секретаря Плеве.
   Допустим, что Азеф, по наущению правительственных лиц, направлял удары
революционеров на сановников, неугодных администрации. Но, господа, или
правительство состоит сплошь из шайки убийц, или единственный, возможный
при этом выход - обнаружение преступления. И я вас уверяю, что если бы у
меня были какие-то данные, если были бы какие-либо к тому основания, то
виновный был бы задержан, кто бы он ни был".
   ("Господи, - снова в ужасе подумал Богров, - да ведь каждому эсеру в
Париже известно, что именно Азеф организовал убийство Плеве! Что же это
такое, боже?!")
   "Не безвыгодно, - продолжал между тем Столыпин, - распускать нелепые
слухи про администрацию, так как посредством такого рода слухов,
посредством обвинения правительства можно достигнуть многого, можно
переложить, например, ответственность за непорядки в революции на
правительство. Можно, господа, этим путем достигнуть упразднения
совершенно секретной агентуры? Упразднения чуть ли не департамента
полиции? Эту ноту я подметил в речах предыдущих ораторов; я подметил их
надежду на то, что само наивное правительство может помочь уничтожить
преграды для дальнейшего победоносного шествия революции.
   А насколько такого рода секретная агентура губительна революции,
насколько она в революционное время необходима правительству, позвольте
мне объяснить, что когда в конце 1904 года в заговорщицко-боевой отдел
польской социалистической партии вошли два провокатора, то отделу в
течение почти целого года не удалось, несмотря на все усилия, убить
варшавского генерал-губернатора, двух приставов и освободить одного
арестованного, причем все планы террористов рушились, и почти вся группа
была арестована. А с конца 1905 года в боевой организации так называемых
провокаторов уже не было. Тогда-то за один лишь год были ограблены
опатовское, либартское и мазавецкое казначейства на сумму более
полумиллиона рублей, совершены экспроприации на сумму около двухсот тысяч
рублей, убиты военный генерал-губернатор, помощник генерал-губернатора,
один полковник, два подполковника, два помощника пристава, воинских чинов
двадцать, жандармов - семь, полицейских - сорок два, а всего сто семьдесят
девять человек; произведено десять взрывов бомб, причем убито восемь и
ранено пятьдесят лиц; разгромлено и ограблено сто сор