Борис Можаев.
        Мужики и бабы

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том третий, четвертый".
   М., "Художественная литература", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 5 July 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                    Памяти родителей моих Марии Васильевны
                                    и Андрея Ивановича посвящаю


                                            Да ведают потомки православных
                                            Земли родной минувшую судьбу.
                                                                    Пушкин

                                            С отрадой, многим незнакомой,
                                            Я вижу полное гумно,
                                            Избу, покрытую соломой,
                                            С резными ставнями окно...
                                                                 Лермонтов


        "КНИГА ПЕРВАЯ"


        "1"

   У Андрея Ивановича Бородина накануне Вознесения угнали кобылу. Никто не
мог сказать, когда это в точности произошло. Кони паслись вольно в табунах
уже недели две. Отгоняли их на дальние заливные луга сразу после  сева,  и
до самой Троицы отдыхали  кони,  нагуливались  так,  что  дичали.  Бывало,
пригонят их из лугов - они ушами прядают, а  тело  лоснится,  инда  яблоки
проступают на крупе. За эти долгие недели только единожды пригоняли их  на
день, на два: проса ломать.
   Раскалывались проса на девятый, а то и на десятый день после посева, да
и то ежели в теплой воде семена мыты. Ходили смотрели - как они  набутили?
Ежели белые корешки показались, уж тут не моргай - ломай без оглядки, паши
да боронуй, чтобы дружнее взялись да ровнее, раньше травы  взошли.  Не  то
прозеваешь - пустит "ухо"  просо,  то  есть  росток  поверху,  тогда  пиши
пропало. Замучаются бабы на прополке.
   Вот и приспело - на самое  Вознесение  ломать  проса.  Ушли  мужики  за
лошадьми  в  ночь:  пятнадцать  верст  до  тихановских  лугов  за  час  не
отмахаешь. А там еще табуны найти надо. Они тоже на месте  не  стоят.  Ищи
их, свищи. Луга-то  растянулись  вдоль  Прокоши  до  самой  Оки  верст  на
тридцать, да в верховья верст на полтораста,  аж  до  Дикого  поля,  да  в
ширину верст на пять, а то и на десять, да еще за рекой  не  менее  десяти
верст, считай до Брехова. Есть где погулять...
   Тихановские табуны паслись под Липовой горой возле озера Падского. Там,
как рассказывают старики, Стенька Разин стоял с отрядом на самой горе, а в
том озере затопил баржу с персидским золотом. Озеро это будто бы в старину
соединялось с рекой, и в нем нашли медный якорь, который перелили потом  в
колокол.
   У подола горы, на лесной опушке держал  пчельник  дед  Ваня  Демин,  по
прозвищу "Мрач". Он со своим пчельником кочевал  по  лугам,  как  цыган  с
табором. Посадят его с первесны на телегу, мешок сухарей кинут ему, гороху
да пшена, а на другие подводы улья поставят...  И  прощевай  дед  Иван  до
самой  сенокосной  поры.  Ныне  на  Липовое  везут,  в  прошлом  году   на
Черемуховое отвозили, а на будущий год куда-нибудь в Мотки забросят. Когда
дед Иван бегал еще, побойчее был, сам глядел за мельницей, - он и пчельник
держал поближе к селу, сразу за  выгоном,  чтоб  мельница  на  виду  была.
Бывало, только ветер разыграется, тучи нагонит - он уже бежит через  выгон
и орет на все Большие Бочаги: "Федо-от,  станови  мельницу  -  мрач  идет!
Федо-от, ай не слышишь? Мамушка моя, туды ее в тютельку  мать...  Федо-от!
Мрач идет..." Так и прозвали его Мрачем. К нему-то и  завернул  на  зорьке
Бородин.
   Старик  стоял  возле  плетневого  омшаника  и   долго   из-под   ладони
всматривался в ходока.
   - Никак, Андрей Иванович! - оживился наконец дед Ваня.  -  Откуда  тебя
вынесло? Мамушка моя, туды ее в тютельку мать... Да  ты  мокрый  по  самую
ширинку. Ай с лешаками в прятки играл?
   Андрей Иванович приподнял кепку, поздоровался:
   - Ивану Дементьевичу мое почтение.
   Старик подал руку, заботливо заглядывая гостю в лицо:
   - Ты чего такой смурной? Ай беда стряслась?
   Андрей Иванович сел у костра,  кинул  с  плеча  оброть,  достал  кисет,
скрутил цигарку, протянул табак старику.
   - Да ты и в самом деле смурной! - удивился старик. - Я ж не курю!
   Бородин отрешенно сунул кисет в карман:
   - Как знаешь...
   Дед Ваня достал свою табакерку  берестяную,  захватанную  до  лоска,  с
ременной пупочкой на крышке; поглядывая на раннего гостя,  на  его  темные
мокрые  онучи,  на  разбухшие  и  сильно  врезавшиеся  в  них  оборы,   на
маслено-желтые от росы головашки лаптей, подумал: "Э-э, брат, много ты  на
заре искрестил лугов-то". Вталкивая щепоть табаку в ноздри, изрек:
   - Ноги ты не жалеешь, Андрей  Иванович.  Они,  чай,  не  казенные.  Вон
лошадей сколько ходит... Бери любую и катай.
   - Угу... так и сделали, -  отозвался  Андрей  Иванович,  прикуривая  от
головешки. - Взяли и укатали. Кобылу у меня угнали.
   - Какую кобылу? Не рыжую ли?!
   - Ее, - выдыхнул Андрей Иванович.
   - Ах, мамушка моя, туды ее в тютельку мать! А-ап-чхи! Чхи!.. Кхе-хе!  -
старик затрясся в кашле и замахал руками.
   У старика рыхлый, распухший от нюхательного табака красный  нос;  когда
он кашлял  и  чихал,  пыхтя  и  надуваясь,  как  кузнечный  мех,  нос  его
становился лиловым, похожим на вареную свеклу.  Под  конец  своей  понюшки
старик прослезился... Потом высморкался в подол суровой рубахи,  выругался
и спросил:
   - Кто те сказал, что кобылу угнали?
   - Кто мне сказал? С вечера  пришли  за  лошадьми  проса  ломать...  Ну,
мужики разобрали своих да уехали. А  я  целую  ночь  ходил...  Все  табуны
обошел - нет кобылы...
   - А жеребята?
   - Жеребята в табуне... И третьяк, и стриган, и Белобокая... Все там.
   - Может, и кобыла найдется?
   - Нет... Кобылу угнали. Сама она от жеребят не уйдет. - Андрей Иванович
бросил окурок, оправил привычным движением правой руки пышные черные усы и
задумался, глядя в костер.
   - Ну чего ты  отчаялся?  И  на  Белобокой  пахать  можно.  Гони,  ломай
проса-то, - сказал старик.
   - Плевать мне теперь на просо! Я этого гада  сперва  сломаю,  -  Андрей
Иванович скрипнул зубами, и его глубоко посаженные темные  глаза  нехорошо
заблестели. - Я с ними посчитаюсь! - он пристукнул кулаком по коленке.
   - А ты что, знаешь его?
   - Я узнаю... - он в  упор,  с  вызовом  поглядел  на  старика.  -  Вася
Белоногий не навещал тебя, случаем?
   - Да что ты, Андрей Иванович, не гневи бога!  -  Дед  Ваня  засуетился,
стал оправлять костер, подкидывать в огонь обгоревшие чурки.  -  Он  уж  с
двадцать второго года не промышляет лошадьми. Как только  власть  окрепла,
так и он отшатнулся!
   - Власть окрепла!.. Знаем, почему он отшатнулся. В  Желудевке  приятеля
его сожгли, а Белоногий деру дал...
   - Не греши, Андрей Иванович, - упрашивал старик. -  Это  Митьку  Савина
хотели в костер-то бросить. А Васю не трогали. Он с  теми  конокрадами  не
якшался. В ту пору он больше по амбарам промышлял. Яблоки у  попа  увез...
Это было... А  теперь  он  при  деле.  В  селькове  [СельККОВ  -  сельское
крестьянское кооперативное общество взаимопомощи] сидит. И чтоб  лошадь  у
тебя угнать? Ты ж ему не чужой.
   - Дак он у тебя, у родного дяди,  амбар  обчистил!  -  взорвался  опять
Бородин.
   - И это было, -  склонил  лысую  голову  дед  Ваня.  -  Но  учти  такую
прокламацию... Это ж при старом режиме было! А теперь он в селькове сидит,
инвентарем снабжает...
   - Не знаю,  кого  он  там  снабжает.  Но  что  воры  ему  все  известны
наперечет, в этом я уверен.
   - Это очень даже способно, - закивал  дед  Ваня.  -  Насщет  того,  кто
украл, он, черт, сквозь землю видит. Это ж промзель. Я что тебе посоветую:
заобротай Белобокую и поезжай к Васе в Агишево. Авось он поможет  тебе.  У
него сама милиция останавливается. Истинный бог, правда!
   - К Васе - не к Васе, а  ехать  искать  надо,  -  примирительно  сказал
Андрей Иванович.
   - Во-во! - подхватил  старик.  -  До  Агишева  двадцать  верст.  И  все
лугами... просквозишь всю плесу.  Может,  чего  и  отыщешь.  Земля  слухом
полнится.
   - Пожалуй, и в самом деле к Васе поеду.
   - Имянно, имянно! А я тебе логун меду нацежу - воронка. Отвезешь  Васе.
Выпьете... Авось и сойдетесь с ним. Поезжай, поезжай...


   Рыжая кобыла, прозванная Веселкой,  была  и  опорой  и  отрадой  Андрея
Ивановича. Высокая, подтянутая как струна, за  холку  схватишь  -  звенит.
Грива  светлая,  волнистая,  как  шелковая,  -  из  рук  течет.  Что  твой
оренбургский платок... Хоть накрывайся ей. Ноги сухие, золотистые, а бабки
белые... Как в носочках. Храп тонкий, сквозной,  на  солнце  алеет,  будто
кровь кипит... На лбу звездочка белая, по крупу кофейные яблоки  лоснятся,
словно атласные... Красавица! Десять жеребят принесла и  телом  не  спала.
Берег ее Андрей Иванович и в работе  и  в  гоньбе.  Каждого  подрастающего
жеребенка-третьяка передерживал на год, - объезжал  и  впрягал  в  работу.
Продавал только на пятом году, когда новый третьяк лошадью  становился,  а
там стриган подпирал, сосун большим вымахивал... И так в  зиму  по  четыре
головы  лошадей  одних  пускал.  Жеребята  не  работники,  одна  видимость
лошадей, но едоки хорошие. И сено крупное есть не станут, им что  помельче
дай. "Лучше бы двух коров пустили", - говорила Надежда. "Тебе и  от  одной
молока девать некуда", - возражал Андрей Иванович. "От коровы  и  масло  и
мясо...  А  что  за  польза  от  этих  стригунов?  Только  сено  в   навоз
перегоняют", - горячилась Надежда. "Не ты его косила, а  я...  Чего  ж  ты
переживаешь?" - невозмутимо отвечал Андрей  Иванович.  "Да  ты  прикинь  -
сколько сена съест твой жеребенок за три года! И что ты получишь за  него?
Где выгода?" - "Не одной выгодой жив  человек..."  -  "Я  знаю,  что  тебе
втемяшилось... Породу разводишь?" - "Развожу". - "А где она, твоя  порода?
Вон Зорьку в Прудки продал - ее обезвечили, она  пузо  по  земле  таскает.
Набата в Брехове запалили, говорят, водовозом стал..." - "Я за  других  не
ответчик, а своих в обиду не дам". - "Ну возьми, растопырься  над  ними...
Ухажер кобылий".
   И вот угнали Веселку... Украли гордость его и славу... Четырнадцать лет
исполнилось кобыле, а ей и десяти не давали - в работе огонь, на  ходу  от
рысака не отстанет. А характер, какой характер! Вырастала  она  в  мировую
войну, братья Бородины были на фронте, дома оставались одни  бабы.  Вот  и
хватила она волю при них, за три года нагулялась печь-печью. Мужика увидит
- храпит и копытом бьет. Не подходи! Не  кобыла  -  атаман.  Объезжала  ее
Надежда... Два раза телега со шкворня слетала, передки в щепки  разбивала,
и с обрывками вожжей да  с  обломками  оглоблей  прибегала  кобыла  домой,
забивалась в хлев и храпела, прядала ушами, как тигра.  Только  Надежда  и
входила к ней. "Веселка, Веселка!.. Стой, милая, стой!" Рукой ее по  холке
треплет. Та ноздри раздувает, глазом мечет, как бешеная, но стоит.
   "Ну и Надежда, ну и оторвяга!.. -  удивлялась  свекровь.  -  Она  слово
знает. Вот безбожница! Вот бочажина..." Бочажиной прозвали в семье Надежду
оттого, что она взята была из села Большие Бочаги. По ночам  в  отчий  дом
бегала (днем работала)... Бегала  через  лес  да  мимо  кладбища...  И  не
боялась. Оттого и безбожница. А Веселку она не наговором брала  -  кормила
ее сызмальства. Потому и давалась ей кобыла. И объездила ее Надежда,  и  с
сохой  да  пашней  познакомила.  К  делу  приобщила.  Но  и  Веселка  иные
привилегии за собой оставила: во-первых, не бери меня под уздцы. Ты -  под
уздцы, а я в дубошки [здесь: на дыбки]. И - берегись моя телега все четыре
колеса! Расшибу! Пахать - пашет и боронить -  боронит;  но  ежели  кто  из
соседей поехал на полдни домой, то и ее уволь... Все, кончено! Отработала.
Стеганешь - поперек поля пойдет, все борозды перетопчет. Уж  на  что  отец
Надеждин, Василий Трофимович, силен - не мужик, а колода свилистая, и  тот
плюнул. Приехал к ним в Тиханово на  помощь.  Ну  и  пахал  на  Веселке...
Кто-то из соседей домой подался, она и увидела. И пошла крестить  вдоль  и
поперек. Всю картину ему выписала, затаскала мужика. Черт, говорит,  а  не
кобыла.
   Когда в семнадцатом  году  под  осень  был  призыв  лошадей  на  войну,
свекровь с радостью отправила Веселку на комиссию: авось  возьмут.  Кобыла
видная. За такие стати казна хорошие деньги платила.
   Надежда гоняла ее в Пугасово. А потом рассказывала: "Комиссия  была  на
площади, перед волостным управлением. Стол вынесли  перед  крыльцом...  За
столом все военные: полковники всякие да подполковники... Все  в  полетах,
шнурки плетеные через  плечо  пропущены.  Усатые,  бородатые...  А  вокруг
солдаты. Ну, народу, народу - пушкой  не  пробьешь.  Вот  записали  нас  в
очередь с лошадьми. Выкликают и меня. Я веду ее через  площадь.  А  кобыла
моя все в дубошки. Она столько  народу  и  не  видала.  Как  даст  свечку!
Завьется - вон куда! А я повод за конец взяла. Куда ты, думаю, денешься? А
эти военные со всех сторон кричат: "Возьмите лошадь у женщины!  Она  убьет
ее!" Подбегают два солдата: "А ну-ка,  гражданочка,  уступи  ее  нам!"  Не
надо, говорю, не трогайте, от греха! Хуже будет. "Вот  глупая,  -  говорит
солдат. - Это тебе боязно. А мы ее в момент обломаем. Сейчас я  ей  покажу
кальеру два креста". - "Смотри, кабы  она  тебе  самому  не  показала  эту
кальеру". Вот он закинул ей повод на холку и - прыг на нее.  Эх,  она  как
взовьется, как даст вертугана... Он кубарем с нее хлоп. А  лошадь  моя  по
кругу. "Держите ее, держите!" - кричат. Не трогайте, говорю, ежели  хотите
комиссию над ней справить. Ну, поймала ее, успокоила... Подвела к столу  -
к ней с меркой, а она в дубошки. "Да что она у тебя,  или  не  объезжена?"
Для кого объезжена, говорю, а для кого нет. "Ну  ладно,  говорит  главный.
Запишите, что годна, а брать будем через год. Молода еще".
   А через год и война кончилась. Одна кончилась, другая начиналась.
   Вернулся домой Андрей Иванович в марте восемнадцатого года. Как  увидел
кобылу, так и со двора не уходил  до  самых  сумерек.  Все  оглаживал  ее,
чистил, хвост расплетал, гриву...  Песни  мурлыкал.  И  она  приняла  его.
Видать, хозяина почуяла. Так ведь он голосом  любую  лошадь  уведет...  Не
только лошадь - сосунок за ним, как за маткой, бежит. Дух, что ли, от него
особый исходит.
   Однажды шурин Андрея Ивановича на Веселке рысака обгонял. Ездил  Андрей
Иванович с Надеждой в Большие Бочаги к теще  на  масленицу.  Шурин  был  в
отпуске, приехал с Казанского затона - пароходы там  зимовали.  Он  второй
год как ходил командиром парохода на Волге, а до этого  первым  помощником
на Каспии плавал. С Каспия не больно приедешь -  зимовки  не  было.  Ну  и
давно  не  видались.  Шурин,  Петр  Васильевич,  детина  саженного  росту,
носатый, губастый, с маленькими светлыми усиками, хорошо подстриженный,  с
белой тугой шеей, столбом выпирающей из темно-синего кителя, который сидел
на нем так плотно,  что  под  мышкой  щипцами  не  ухватишь.  Собрал  Петр
Васильевич за столом всю родню - водку разливал прямо из  четверти  и  все
приговаривал: "Это только запой, а выпивка впереди". Ну, загуляли и решили
в Прудки прокатиться, к тетке Дарье съездить. Поехали  на  двух  подводах.
Филипп Селиванович,  дядя  Надеждин,  рысака  запряг  -  санки  беговые  с
железными подрезами, копылы гнутые, выносные... Куда там! Ни  один  раскат
не страшен. По воздуху пусти такие санки и то не опрокинутся... Молодых  -
Андрея Ивановича и Надежду - посадили в санки, полостью медвежьей прикрыли
от ископыти, Филипп Селиванович на облучок сел, бороду белую размахнул  по
мерлушковому воротнику, вожжи ременные с серебряными бляшками  разобрал...
"Гоп, гоп! Где мои гогицы?" - Он не выговаривал букву "л", и его за спиной
звали "Голицами".  А  Петро  завалился  в  сани  да  бабу  Грушу  посадил,
прозванную за свой внушительный объем "Царицей", да тетку Марфуньку,  жену
Филиппа Селивановича, и поехали!
   Туда все шло чинно-благородно: рысак шел впереди, позвякивая  воркунами
на хомуте. Веселка легко поспевала,  вынося  грудь  на  задник  и  нависая
мордой над санками. В Прудках выпили как следует, возвращались в сумерках.
Полем песни пели... Лошади разгорячились. Въехали в Бочаги - народ  стеной
стоит вдоль дороги - поглазеть вывалили. Дорога накатанная  да  длинная  -
больше трех верст, и все селом, - по  сторонам  гикают,  хлопают,  бьют  в
рукавицы. Рысак забеспокоился, закачал корпусом, выметывая в стороны ноги,
прося ходу... Филипп Селиванович заерзал на облучке, поднял высоко руки  и
вдруг резко подался вперед, легко отпуская до вольного провиса  вожжи.  Да
как крикнет: "На, ешь их, маленькай! Гоп, гоп!  Где  мои  гогицы?!"  Рысак
радостно взметнулся, высоко закинул морду и, бешено  оскалив  зубы,  пошел
так мощно, что ископыть, словно удары пихтелей, забарабанила  в  головашки
санок. Но через минуту Андрей Иванович услышал  другой  сильный  и  частый
топот; ему показалось вначале, что стучит где-то под ним. "Уж не санки  ли
расползаются?" - успел подумать он и оглянулся: сбоку от  него,  почти  на
уровне его глаз ходенем ходила мощная мускулистая  конская  грудь.  Он  не
видел ни ног, ни головы лошади - только эту прущую  вперед,  ходившую  как
мельничный жернов конскую грудь.  Потом  придвинулись  головашки  саней  -
Петро стоял во весь рост в черной шинели, тулуп валялся в  ногах  его;  он
был бледен, без фуражки, с перекошенным от ярости лицом и  кричал  во  все
горло: "Врешь, Селиванович! Обуховых не обгонишь..." И даже Царица в санях
что-то кричала,  размахивая  сорванным  с  головы  розовым  капором:  "Эй,
залетные!.." Так и оторвались сани, ушли вперед...
   Праздник на этом обгоне кончился...  Филипп  Селиванович  два  года  не
ходил к Обуховым, хотя жили они напротив. Вот как раньше гордость блюли...


   Андрей Иванович ехал по лугам на Белобокой и вспоминал  эту  далекую  и
такую близкую жизнь, где радости и горе делились пополам  с  лошадью...  И
она под стать ему, хозяину, умела и постоять за себя, и с честью выйти  из
любого переплета. И  продавали  ее...  Андрея  Ивановича  мобилизовали  на
гражданскую войну. В зиму бабы опять остались одни. Надежда  со  свекровью
поехали в лес за дровами на  двух  подводах.  Напилили,  в  сани  уложили,
утянули возы -  все  честь  честью.  Выезжать  на  дорогу  стали.  Впереди
оказалась Веселка, а старая кобыла в глубине. И вперед ее  не  выведешь  -
пеньки мешают. А Веселка первой не идет. Заупрямилась, и все тут. Надо  бы
подождать, но свекровь сама горячая: "Черта лысого ей..." Позвала лесника:
"Выведи, родимый, лошадь, а я тебе табачку дам". Тот подошел взять ее  под
уздцы. Надежда его остановила: "Не  бери  ее  под  уздцы".  -  "А  что  ты
понимаешь? Твое дело коровьи сиськи тянуть..." Ну и взял он ее под  уздцы.
Она как взвилась да как ахнула его копытом. И плечо вышибла.
   Продали ее под Касимов. Она  с  поля  уходила.  Борону  оставит  новому
хозяину, а сама с постромками да с вальком Оку переплывала;  за  пятьдесят
верст дом находила. Через нее и хозяин тот  погиб.  Приезжал  он  накануне
половодья в девятнадцатом году в Большие Бочаги за хлебом. Ехал лугами, по
насту. По дороге нельзя: в селах отряды  стояли  -  торговля  хлебом  была
запрещена. А накануне договорился с Надеждой -  приедет  ночью,  прямо  на
мельницу к Деминым. Дед Ваня встретил его за селом, продал два мешка  муки
на керенки. Ночь была  темная...  тот  заблудился  в  лугах  и  выехал  на
Желудевку,  а  там  отряд.  Жердь  повесили  поперек  дороги.  Часовой   с
винтовкой: стой! Чего везешь? Откуда? Продотрядчик и взял  ее  под  уздцы.
Она как махнула... У того винтовка в сторону полетела. Сам кубарем. Хозяин
шевельнул  вожжами: