ому зашли со стороны сарая, чтобы из окон не увидели. Перед заплотом
догорал костер; на треноге висел, пуская пары, прокопченный чайник. Второй
крючок болтался пустым, значит, котел с мясом сняли.
   Кадыков, прижимаясь к стенке сарая, а  потом  к  высокому  бревенчатому
заплоту,  быстро  продвигался  к  дому.  За  ним,   растянувшись,   топали
остальные. На крыльцо поднялись все вместе и толкнули дверь. Было заперто.
Кадыков  забарабанил  щеколдой.  Изнутри  послышался  скрип   растворяемой
избяной двери, хлябанье жидких сенных половиц. Наконец раздался отрывистый
голос Жадова:
   - Кто здесь?
   - Отворяй! - сказал Кадыков.
   - У нас все дома.
   - А я говорю - отвори дверь! Милиция, понял?
   Молчание... Кадыков и Вася  Белоногий  дружно  налегли  на  дверь,  она
затрещала и затряслась.
   - Открывай, слышишь!! Или высадим дверь...
   Вдруг  в  сенях  гулко  грохнул  выстрел,  как  будто  в  пустое  ведро
выстрелили.
   - Кто сунется в дом - на пороге уложу! - крикнул из сеней Жадов.
   - Брось дурить! - сказал Кадыков. - Добровольно не сдадитесь - выкурим,
как пчел.
   В сенях еще раз стрельнули, на этот раз в дверь - пуля пробила доску и,
зудя как шмель, улетела в лес.
   Все шарахнулись от двери, попрыгали с крыльца под надежную  бревенчатую
стенку заплота.
   - Бородин, давай вдоль сарая на задворки! Там станешь  за  сосной...  И
замри! - шипел Кадыков. - Гляди, кабы кто вдоль сарая не ушел.
   - А ты, Василий! - обернулся он к Белоногому. - Ползи  вдоль  завалинки
под окнами, за угол. Возьмешь под надзор тыльную сторону. А  мы  вместе  с
Субботиным будем стрелять по окнам. Никуда они не денутся. Ну, марш!
   Бородин  и  Белоногий  поползли  на  свои  места,  а  Кадыков  наудалую
выстрелил из нагана в ближнее окно.  Раздался  звон  осыпающегося  стекла.
Изнутри не ответили.
   Кадыков вытащил из-под крыльца слегу и сказал Субботину:
   - Шуруй в разбитое окно слегой... сбоку! А я под прицел  возьму.  Авось
кто-нибудь высунется.
   Субботин схватил слегу и бросился на крыльцо.
   - Куда ты, дура? - остановил его Кадыков. - Я ж говорю -  сбоку!  Сбоку
надо.
   Вдруг издаля, от невидимого озера,  куда  был  послан  Кулек,  раздался
выстрел.
   - Субботин, кинь жердь! Ползи под окнами, - сказал Кадыков. - Ползи!  Я
буду начеку. Прикрою, ежели что. Главное, давай на тырлы, к  Сморчкову.  У
него нужда...
   Андрей Иванович тем временем стоял за шершавой теплой сосной,  навалясь
на нее плечом и опустив ружье стволами  книзу.  Он  напряженно  глядел  на
отдаленную избу, на бревенчатый заплот,  под  которым  лежал  Кадыков,  на
тыльную сторону сарая с соломенной крышей. Вот грохнул отдаленный  выстрел
- Кулек,  должно  быть,  сигнал  подал.  Прополз  вдоль  завалины  Сима  и
растворился в высокой траве.
   Все опять затихло. Андрей Иванович начал было подумывать - а  не  пойти
ли ему до Кадыкова, не подсказать ли: пора, мол, выкуривать их. Что ж  мы,
так и будем всю ночь стеречь? Много чести! Ежели они сами стрелять начали,
так какого хрена медлить? Поджечь это воровское гнездо.
   Он не заметил, не услыхал, как  Жадов  с  поветей  прокопал  соломенную
крышу, как вылез оттуда на сарай...
   Они увидели друг друга одновременно:  Жадов  глядел  на  него  с  крыши
сарая,  Бородин  -   из-за   сосны.   Глядели   в   недоумении,   минутной
растерянности. Жадов был во флотской блузке с синим  воротником,  в  левой
руке он держал, опустив к бедру, наган, правой рукой из-за пазухи  вынимал
другой наган. Стояли, как дуэлянты, возле своих барьеров и  смотрели  друг
на друга...
   Первым выстрелил Жадов из правого нагана;  пуля  вжикнула  возле  самой
щеки Андрея Ивановича и щелкнула в сосну. Потом выстрелил Бородин, стрелял
навскидку, как по набегающему медведю; Жадов как-то неловко шагнул вниз по
крыше, подогнув колени, выронил оба нагана и, не хоронясь, ударился с маху
лицом об солому, потом  покатился,  раскидывая  руки,  и  глухо  шлепнулся
наземь, как мешок с песком. Андрей Иванович  успел  заметить,  как  быстро
расплывалось темное пятно на полосатой тельняшке, на воротнике,  на  груди
Жадова.
   Тотчас же с грохотом растворилась дверь, и на крыльцо выскочила в белой
кофточке с непокрытой головой Алена.
   - Стой! Ни с места! - крикнул на нее Кадыков.
   Но она, вытаращив  глаза,  подняв  кверху  руки,  точно  полоумная,  со
словами: "Где Иван?" - бросилась на зады. Увидев  под  сараем  лежащего  с
запрокинутым лицом Жадова, она с пронзительным воплем:  "Убили,  злодеи!..
Проклятые изверги!" - бросилась, накрыла его  своим  телом  и  забилась  в
бессвязном вопле, заводила, затрясла головой.
   Кадыков, пытавшийся было поднять Алену, увидев, как  на  крыльцо  вышли
Сенька Кнут, Кочкин и Лысый с поднятыми руками, подбежал к ним.
   - Где остальные?
   - Все тут, - ответил Кнут.
   - А кто на тырлах? Кто там стрелял?
   - Наверное, ваши храбрецы... Лягушку за  разбойника  приняли,  -  изрек
Лысый.
   - Молчать! - заорал на него Кадыков. - Отойти в  сторону!  И  без  моей
команды никуда не двигаться. Поняли? Бородин, обыщите избу и двор!
   Андрей  Иванович,  осторожно  ступая,   поводя   в   стороны   стволами
заряженного ружья, прошел в избу, -  там  было  пусто,  лишь  на  столе  в
жаровне дымилось еще горячее мясо да стояла четверть водки.  Во  дворе  он
увидел  свою  Веселку;  она  была  привязана   возле   тарантаса   и   ела
свежескошенную траву.
   - Веселка, Веселка! - позвал он ее.
   Она подняла голову, фыркнула и вдруг, раздувая  ноздри,  поводя  ушами,
тихо утробно заржала.
   - Узнала! Эх, мать твоя тетенька!..
   Бородин приставил ружье к забору, подошел к лошади и трясущимися руками
стал  развязывать  повод.  Затянутый  узел  сыромятного  ремня  никак   не
поддавался. Бородин нагнулся к облучку, за который была привязана  лошадь,
попытался зубом захватить узел, но не мог - зубы плясали и щелкали как  на
морозе  и  судорожно  сводило  губы.  Он  кинул  повод,  махнул  рукой  и,
всхлипнув, уткнулся лицом в лошадиную гриву.



        "14"

   Сенечка Зенин понимал,  что  Мария  набросилась  на  него,  заручившись
поддержкой Тяпина. Идти к тому вторично было бесполезно:  Тяпин  не  любил
его, да и Сенечка не больно ломал перед ним шапку. В районе были козыри  и
повыше. Так что, если идти на поклон, то уж не к Тяпину. Подумаешь -  гусь
с горы. Давно ли вылез из двухоконной избушки, а теперь морду воротит.
   За каких-нибудь три года уже здесь,  в  Тиханове,  при  Сенечке,  Тяпин
превратился из Митьки-Сверчка в Митрофана Ефимовича.  В  ту  пору  Сенечка
начинал свою первую учительскую зиму. Вместе с гармошкой-хромкой он привез
в фанерном бауле  шевровые  сапожки,  зеленый  змеистый  галстук  в  косую
красную полоску да пупырчатую кепку-восьмиклинку. Думал -  королем  пойдет
по Тиханову. Кудри завил у парикмахера. А его в  клубе  на  смех  подняли:
"Эй, баран с гармонией, сыграй вальс "Кошачьи слезы"!"
   Он играл назло: "Ты, Настасья, ты, Настасья, отвори-ка ворота..."  -  и
делал неприличные жесты. Его дважды побили. В отместку он перестал  ходить
на  вечеринки,  играл  только  на  свадьбах  за  деньги.   Его   окрестили
шаромыжником. Тогда он продал гармонь и  купил  ксилофон.  На  престольный
праздник покров день  он  поставил  ксилофон  перед  школой,  недалеко  от
церкви, а в самый разгар службы ударил молоточками по  ксилофону  и  запел
антирелигиозные частушки: "Долой, долой монахов! Долой, долой попов!.."
   Сбежалось полсела зевак на эту диковину, ребятишки  полезли  на  забор,
столбы не выдержали, ограда рухнула и зашибла двух человек. Их  отвезли  в
больницу, а Сенечку прозвали членовредителем. Где бы он  ни  появился,  на
него  указывали  рукой  и  говорили:  "Ты   думаешь   это   учитель?   Это
членовредитель..."
   И над кепкой его пупырчатой смеялись: "Ребята, вон гриб мухомор на двух
ногах торчит". Зимой здесь кепок не носили. У фартовых ребят были  пуховые
шляпы, а то и бобровая шапка на  ином.  Но  всех  перефасонил  в  ту  зиму
механик  из  казанского  затона  Митька-Сверчок.  Он  ходил  с  непокрытой
головой, в зеленой бекеше, отороченной кенгуровым мехом, и в  белом  кашне
навыпуск - один конец спереди свисал до самого  пупа,  другой  сзади.  Как
выяснилось потом, он только представлялся механиком, а на самом  деле  был
всего лишь помощником механика, но бегали за ним тихановские  ребята,  что
за твоим капитаном. Что за чудо!  И  жил  он  на  самом  краю  Тиханова  в
подслеповатой семиаршинной  избушке,  и  мать  его  прозывали  в  насмешку
Красивой за отечное, чугунного цвета лицо. Пересказывали, как  она  вместе
со своей сестрой Сметаной на пересменках носила  в  Степановскую  больницу
горшком на себе отца, Кузю-Сверчка, деда Тяпина. "Махонький  был  Кузя-то,
одна и слава, что голова большая. Я  вам,  говорит,  девки,  голову-то  на
плечо положу, а ноги у меня  усохли...  и  все  остальное.  Там  и  тащить
нечего. Лошади в лугах были. А он жаром исходит... Что делать? Понесли  на
себе... Сметана до Сергачева на закорках несла, а Красивая  -  дальше,  до
самого Степанова. И назад принесли. Дотемна управились..."
   По всем расчетам,  над  Митькой-Сверчком  должны  бы  смеяться.  А  его
завеличали - Митрофан Ефимович! Сперва в ячейку избрали секретарем,  потом
продвинули в волость... А теперь  он  в  районе  голова  всему  комсомолу.
Сенечка так себе объяснял это загадочное  возвышение  Тяпина:  есть  люди,
которым тяготение к отдаленным  мыслям  и  внутреннему  переустройству  не
знакомо. Они ухватывают только то, что им говорят, но пропускают мимо ушей
- что подразумевается. У них один лозунг - навались,  пока  видно!  А  что
делать в темноте - не знают. Этот Митрофан умел крикнуть: "Ребята,  дороги
мостить!" И сам в гати лез с хворостом. Его и заметили, продвинули.  Ну  и
что? Дороги-то мостить и дурак  сумеет.  А  ты  попробуй  определи  -  где
выбоины будут? Ничего, Митрофан Ефимович,  поглядим  еще,  кто  на  крутых
поворотах вперед уедет, а кто и в канаву свалится.
   Он дождался возвращения из  округа  Возвышаева  и  утречком,  пораньше,
смиренно  поджидал  его  на  просиженном  диване  возле  Банчихи.  Никанор
Степанович громко поздоровался с Сенечкой:
   - Привет передовой комсомолии! Ну, комса, по какому вопросу?
   - Вопрос, Никанор Степанович, всеобщий,  -  о  классовой  борьбе  и  ее
отклонениях.
   Сенечка, с одной стороны, как бы с почтением наклонил голову, с  другой
стороны,  нахмурился,  придавая  лицу  своему  выражение   озабоченное   и
скорбное. Возвышаев тоже нахмурился и, в широком отмахе указав ладонью  на
дверь, решительно произнес:
   - Прошу проследовать!
   В кабинете Сенечка вынул из бокового кармана двойной тетрадный  листок,
аккуратно обернутый газетой, и протянул его Возвышаеву:
   - Это копия моего донесения на имя бюро. Отчет о поездке в  Гордеево  и
Веретье. Я хочу, чтобы вы познакомились с ним заранее.
   - Гм, - Возвышаев со значением посмотрел на Сенечку, но листок  взял  и
прочел.
   - Очень правильно сделали! - Возвышаев не пояснил - что правильно?  То,
что он сделал там, в Гордееве, или то, что передал ему копию донесения. Но
лицом подобрел, пригласил Сенечку сесть в кожаное кресло и даже улыбнулся.
   Сенечка хоть и присел в кресло, но на самый краешек, да  еще  подавшись
туловищем к Возвышаеву, как бы подчеркивая всем существом  своим,  что  не
беседовать на равных он пришел сюда, а выслушать дельный  совет,  в  любую
минуту может встать и двинуться в том направлении, куда ему укажут.
   - Мы живем в такое время, когда нас призывают к действию,  а  некоторые
товарищи упираются обеими руками и ногами, как парнокопытные животные.
   -  Не  только  упираются,  дорогой  товарищ,  -  с  чувством  отозвался
Возвышаев. - Более того, толкают нас в сторону и под уклон. А  этот  уклон
называется правым.
   - На стихию работают, - со вздохом подтвердил Сенечка.
   Возвышаев встал, крупно зашагал по комнате  и,  глядя  себе  под  ноги,
сердито рассуждал:
   - Советская власть дала нам всеобщее право жить в братском равенстве  и
отвечать друг за друга. Поэтому все эти подоходные налоги,  индивидуальные
обложения есть повестка на приглашение - стать в строй. Идти не к  личному
обогащению, а всеобщему.
   -  Правильно,  Никанор  Степанович!  У  нас  не  мирное  прозябание,  а
культурная революция, как сказал поэт.
   -  Хорошо  мыслишь,  комса,  хорошо!  Побольше  бы  нам  таких  горячих
сторонников.
   - А вы действуйте смелее.  Пора  ударить  по  кулаку  и  по  всей  этой
зажиточной сволочи.
   - Но, но, не забывайтесь.  На  все  есть  установленные  сроки  и  свои
приказы. Раз приказа нет, сиди и жди. Но готовиться к этому нужно.
   Возвышаев сел за стол и как-то неожиданно спросил:
   - Вы член партии?
   - Кандидат.
   - Тоже неплохо. С каким стажем?
   - Да уж на второй год перевалил.
   - Пора в члены переходить... Инициативные товарищи нам  нужны.  Местная
низовая партячейка, прямо скажем, плетется в хвосте событий... - Возвышаев
одним глазом смерил Сенечку, другим уперся в  его  донесение,  лежащее  на
столе. - А что, не засиделись ли вы на комсомольской работе?
   - Так ведь наше дело известное - где бы ты ни находился, а держи четкую
пролетарскую линию в повседневной работе, - уклончиво ответил Сенечка.
   - Верно! А если сказать  конкрекно,  -  на  последнем  слове  Возвышаев
словно споткнулся, и Сенечка  уловил  это  "конкрекно",  -  то  теперешняя
пролетарская линия заключается в том, чтобы ни одно кулацкое хозяйство  не
ускользнуло от индивидуального обложения.
   - Действовать конкрекно, - повторил Сенечка, - значит привлечь  бедноту
к выявлению кулацких хозяйств. Так я вас понимаю?
   - Именно! Вы который год у нас в Тиханове?
   - Четвертый пошел.
   - Срок подходящий. Местное население, надеюсь, знаете?
   - Как не знать! Я ведь учитель - вроде попа по дворам хожу...
   - Ну да, в целях, так сказать, культурного переворота...  революции  то
есть. Родственники есть?
   - Какие у меня родственники? Я же ведь из детдома.
   - Да, да... я припоминаю... Мы вас в школу определяли... Еще в волости.
Значит, вы безродный?
   - Безродный.
   -  Это  хорошо.  Объективная  мера  действия  и  никаких   материальных
оснований. - Возвышаев глянул на Сенечкино донесение, прочел в  конце  его
подпись и в скобках полное имя-отчество. - Вот так, Семен Васильевич...  А
как вы на это посмотрите, если  мы  предложим  вам  поработать  секретарем
местной партячейки?
   - Но секретарем работает Кадыков. Как-то неловко, -  Сенечка  приподнял
плечи и широко развел руками.
   - Он уходит... В Пантюхино переезжает.
   - Ну, если он уходит, тогда другой  оборот.  -  Внутри  у  Сенечки  все
ликовало, но он смиренно глядел себе под ноги и тихо шевелил носками.
   - Там выберут тебя или нет... Я надеюсь, конечно, что выберут.
   - Никанор Степанович, я всегда готов...
   -  Обожди,  не  перебивай!  Обстановку  готовить  надо  теперь.   Среду
прояснять. С массой работать.  А  то  получится  вон  как  на  гордеевском
активе. Собрались  выявить  кандидатуры  на  индивидуальное  обложение,  а
проголосовали против.
   - Ну, в Тиханове этот номер не пройдет,  -  Сенечка  шумно  вздохнул  и
покрутил головой.
   - Это легко сказать... В сельских  учетных  комиссиях  есть  зажиточные
элементы. И они пользуются влиянием в народе.
   - В таком случае их не надо привлекать, - спокойно возразил Сенечка.
   - Они же члены комиссий, голова два  уха!  Как  ты  их  не  привлечешь?
Сначала их исключить надо.
   - Да не членов комиссии, - мягко пояснил Сенечка. -  Сами  комиссии  не
нужно привлекать. Да, да. Комиссии в полном составе.
   - Как? Без комсода начислять хлебопоставки и обложения?
   - Ну и что? Поручить это активу бедноты да партячейке. Проще будет.
   Возвышаев с удивлением поглядел на Сенечку, словно впервые видел его, -
тот сидел, коленки вместе, носки врозь, по команде смирно, и  тоже  глядел
на Возвышаева с детским простодушием - чему  тут  удивляться-то?  -  будто
спрашивал он. - Это ж ясно само собой. Вот как дважды два - четыре.
   - Я согласен. А теперь слушайте  меня:  встретьтесь  с  активистами  из
бедноты с глазу на глаз... Кандидатов сами подберите. И потолкуйте с ними.
Подготовьте их насчет выявления хозяйств к индивидуальному  обложению.  Вы
меня поняли?
   Сенечка кивнул головой:
   - То есть прикинуть, кого именно, и неплохо бы список составить. Я имею
в виду обложенцев.
   - Именно, именно, - подтвердил Возвышаев.
   Сенечка вышел из РИКа окрыленным. Ну, что  вы  теперь  скажете,  Андрей
Иванович и Митрофан Ефимович? Да, Зенин - Сенечка! Да, он в лаптях гармонь
носил менять. Да, его били и в передний угол не сажали! Он что же - глупее
вас?
   Он зашел в магазин, отозвал из-за прилавка Зинку и шепнул ей на ухо:
   - Есть предложение  устроить  нынче  вечером  уразуалямс.  Так  что  не
заговаривайся тут...
   - Сеня, милый! Я - одна нога здесь, другая - там.
   Сенечка сбегал к Левке Головастому в сельсовет, переписал всех лишенцев
- держателей патента на заведения и торговлю, да от себя еще двух добавил.
И получилось шестнадцать человек. Вот вам и кандидаты на обложение.  Потом
спросил: по скольку излишков сена начисляли в прошлом году? "И  по  десять
пудов и по двадцать, - отвечал Левка, - это смотря по едокам". - "Так  как
налог  у  нас   прогрессивный,   излишки   тоже   должны   начисляться   в
геометрической прогрессии", - изрек Сенечка. Левка  не  понял,  что  такое
"геометрическая прогрессия", но согласно  кивнул  головой:  "Это  уж  само
собой".
   Пригласил  Сенечка  к  себе  в  гости  Якушу  Ротастенького  и  Ванятку
Бородина. Выбрал их в собеседники Сенечка не  случайно,  -  Якуша  был  не
просто бедняком-активистом, но еще и членом сельсовета, а Ванятка  на  все
Тиханово славится своей честностью и прямотой.  Недаром  фондовый  хлеб  и
семена для сортоучастка Кречев доверил хранить в первую очередь Ванятке. К
тому же он был партийный, умел не только повеселить народ,  но  и  вдарить
словом, как свинчаткой. Да и Зинка хорошо знала его и  доверяла.  На  этот
счет у Сенечки было особое соображение.
   Он купил литровку рыковки, да килограмм копченой селедки,  да  у  Пашки
Долбача штуку колбасы, сам нажарил картошки на тагане, отварил яйца и даже
самовар поставил.
   Зинка прибежала домой возбужденной от любопытства и спросила, не  успев
дверь за собой притворить:
   - Сень, куда тебя повысили?
   - На кудыкины горы. Ты бы еще с улицы крикнула.
   - А что, это секрет?
   - Нет, ступай скажи Матрене  Кривобокой.  Она  семи  кобелям  на  хвост
навяжет.
   - Ну вот, у тебя всегда одно и то же: секреты и намеки. -  Зинка  сняла
красную шелковую косыночку, взбила рукой навитые железными щипцами  мелкие
кудряшки, прошла к столу. - А между прочим, от жены секретов не бывает.
   Она потянулась к нему целоваться.
   Но Сенечка подал ей белую  скатерть  (из  Зинкиной  корзины  достал)  и
приказал:
   - Накрывай!
   Потом, нарезая в тарелки колбасу и селедку, сказал нравоучительно:
   - И когда ты, Зина, бросишь эти мещанские замашки и понятия? Уходишь на
работу - целоваться лезешь, с работы приходишь - тебе вынь да положь,  где
был, отчитайся - что без тебя делал, с кем виделся?  А  как  же?  Я,  мол,
жена... А между прочим,  жена  есть  понятие  старорежимное.  Это  понятие
сковывает свободные отношения в равноправной любви. Дружба превыше  любого
брачного союза. А если мы друзья, то и веди себя с достоинством -  никогда
не выпытывай, а располагай к себе доверие.
   - Ну ладно, ладно!  -  Зинка  потупилась,  разгоняя  рукой  складки  на
скатерти. - Я знаю - ты образованный, умный, и взгляды у тебя передовые, и
живешь правильно. Ну, так научи! Ты же обещал меня учить, когда уговаривал
пожениться...  -  Она  подняла  голову  и  смотрела  на  него   с   легкой
растерянностью.
   Сенечка улыбнулся:
   - Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал