льзя подличать, а ему можно. Да он и не считает это подлостью -  он
же делает удовольствие близкому человеку, следовательно,  и  себе  самому.
Как приятнее, так и поступаешь. Вздумал сделать - сделаю. Конфетки получил
в награду от нее, съел их с удовольствием.  Так  и  пишет...  А  гнусность
самого поступка? А муки  совести?  Их  нет  и  в  помине.  Он  же  сильная
личность, он готовится на великие дела. Поэтому  можно  плюнуть  на  общие
правила.
   Герасимов хмыкнул и покачал головой:
   - Хороший пример для школьников.
   - Черт знает что! - сердито сказал Успенский. - Всякую  чушь  собирают.
Ладно, издавай. Но хоть возражай, комментируй. Герцен в свое время называл
подобные проповеди нравственным развратом. А Богданович  теперь  радуется.
Хорошо! Валяй, ребятки, читай и подражай: что нравится,  то  и  любо,  что
выгоднее, слаще - то и подай. На остальное - плевать.
   - Я ведь по делу к тебе, Дмитрий Иванович, - сказал Герасимов. -  После
уроков мы собрались в учительской. Хватились - тебя нет.
   - У меня всего три урока было. Зашел в библиотеку, взял вот эту книжицу
- и домой.
   - Вот какое дело... Дмитрий Иванович. Вести получили тревожные...
   - Из Желудевки? - перебил его Успенский. - Вроде бы там успокоились.
   - Веретье взбунтовалось... И, говорят, жертвы есть.
   - Откуда вы знаете?
   - Оттуда двух привезли к нам в больницу...  Но  это  еще  не  все  -  в
Еремееве в набат  били.  А  завтра  наши,  степановские,  собираются  идти
кормушки ломать. Вот и обсуждали - как быть?
   - Надо попытаться отговорить их, - сказал Успенский.
   - Это бесполезно. Мужики решили на самовольном сходе - завтра  выходить
на площадь к церкви. Ну вот... Мы  посовещались  и  пришли  к  выводу:  на
площадь  не  ходить  даже  с  благим  помыслом  -   уговаривать   крестьян
воздерживаться от насилия!
   - Почему?
   - Потому что на многих учителей народ обозлился.  И  нас  могут  просто
избить. Кроме того - есть сведения, что на завтра вызваны войска.
   - Так надо сказать мужикам!
   - Ни в коем случае! Во-первых, никто  этого  не  знает  в  точности,  а
во-вторых, это может вызвать панику, мужики убегут в лес, и  нас  попросту
посадят как провокаторов.
   - Я не понимаю, что ж вы хотите? Или что вы решили?
   - Мы решили на завтра отменить занятия и не выходить из домов.
   - А школьники знают об этом решении?
   - Да.
   Успенский встал из-за стола и,  заложив  руки  за  спину,  прошелся  по
горнице. Мария, прервав вязание, тревожно  смотрела  то  на  него,  то  на
Костю.
   - Я вам ничего не обещаю, - ответил он наконец. - Если  завтра  события
обернутся так, что нужна будет моя помощь или участие, то  я  пойду  и  на
площадь, и вообще куда угодно.
   - Но это может бросить тень на весь коллектив, на всю школу...
   - Оставьте, пожалуйста, ваши групповые игрушки, - покривился Успенский.
- Я хоть и не разумный эгоист, но тем  не  менее  так  называемый  интерес
нашего коллектива в этом случае блюсти не стану.
   - Почему же? - спросил Герасимов.
   - А потому, что есть другой коллектив,  в  сотни  раз  больший,  -  это
жители села Степанова. Вот судьба этого коллектива для меня теперь важнее,
потому что село в опасности. А вы как-нибудь уж переживете мою оплошность.
   Мария слушала, сцепив ладони и прижав их к  груди,  только  смертельная
бледность лица выдавала ее волнение.
   - Тогда вот что...  Я  иду  в  больницу  наведать  тех  пострадавших  в
Веретье. Может, со мной пойдете? По крайней мере кое-что прояснится и  для
вас. Узнаем, чем все это пахнет.
   - Идем, и немедленно.
   Когда одевались, Герасимов вдруг хлопнул себя по лбу и рассмеялся:
   - Эх я, растяпа! Я уж совсем забыл рассказать вам новость: в  Красухине
старухи связали Зенина по рукам и ногам, сняли с него портки  и  выпороли.
Он теперь в нашей больнице лежит на животе, стонет и матерится.


   В  больничном  саду  им  встретилась  Соня  Макарова,   тихо   сказала:
"Здрасьте!" - и молча повела в родильное отделение.
   - Ты куда ведешь нас? - спросил у подъезда Герасимов. - Мы вроде бы  не
беременные?
   - Чш-ш! - Соня прижала ему палец к губам и оглянулась  по  сторонам:  в
саду было темно и шумно от деревьев. - Они здесь лежат. Мы  их  прячем,  -
сказала шепотом.
   - От кого? - тихо спросил Успенский.
   - Рыскали тут всякие... - и махнула рукой.
   В палате висела лампа-молния, окна  были  плотно  занавешены  байковыми
одеялами. Пострадавшие лежали на трех койках;  у  одного  была  толстая  в
гипсе нога, задранная на спинку койки, второй  лежал  на  животе  и  шумно
сопел, третий, закрыв глаза и выпятив острый подбородок, тихо  постанывал.
Успенский остановился возле третьего и удивленно воскликнул:
   - Батюшки мои! Да это ж Зиновий Тимофеевич! Кадыков?!
   Больной открыл глаза и, узнав Успенского, слабо улыбнулся:
   - Здорово, брат!
   - Откуда вы, голубчик? Что с вами?
   - С того света, почитай, - пошутил Кадыков и, кривясь от боли, поправил
подушку, чтобы лечь поудобнее. - Да вы садитесь!
   Соня подала две табуретки. Герасимов  и  Успенский  сели.  Лежавший  на
животе больной открыл левый глаз, поглядел на вошедших и отвернул  лицо  к
стенке. Это был Зенин.
   - И вы здесь, Семен Васильевич? - спросил Успенский.
   - Как видите, - ответил тот нелюбезно.
   - Дак что с вами?  Как  вы  здесь  очутились?  -  спрашивал  Успенский,
придвигаясь к Кадыкову.
   - Ребра мне поломали, - ответил тот, - в Веретье.
   - Но за что? Как это случилось-то?
   - Мужики взбунтовались... Ударили в набат... А мы вон  с  Тимой,  -  он
кивнул слегка в сторону третьего больного с загипсованной ногой, -  ездили
как раз в это время в магазин за рыбой. И  продавца,  как  на  грех,  нет.
Поехали к нему на дом. Его и там нет. Ну, ездим по селу, а нас матерят  со
всех сторон. Еще, мол, дразнятся, сволочи. Это на нас. И тут набат ударил.
Мужики совсем озверели. Вот тебе из сельсовета  выбежал  Ашихмин,  с  ходу
прыгнул к нам в сани и крикнул: "Гони!" А за ним выбежали двое мужиков  из
Совета и тоже кричат: "Держите их! Бейте их!" Я стеганул мерина, он  сразу
в галоп взял. Которые из мужиков похрабрее, пытались остановить лошадь, за
уздцы схватить на полном скаку, но отлетали прочь. Так  мы  и  мчались  по
селу к агропункту, где наши были. Я еще спросил Ашихмина: "А где  Озимов?"
Они вместе с ним в сельсовете были. "А  он,  -  говорит,  -  в  сельсовете
сидит. Мы его выручим потом". И тут в конце села вынесли длинную  жердь  и
бросились с этой жердью нам наперерез,  загородив  ею  всю  дорогу.  Мерин
захрапел, сбился с галопа и стал оседать на круп. Я его стеганул раза  два
- не помогает. Ну, сани остановились... Мужики бросились на нас.  Ашихмин,
правда, успел выстрелить, пробил одному плечо. Я видел, как шерсть  клоком
торчала из пробоины со спины.  Мужик  завыл  и  схватился  за  плечо.  Ну,
остальные смешались, а наш Ашихмин дал такого стрекача... Прямо как  заяц,
чудом каким-то выскочил на дорогу и почесал  к  агропункту,  только  пятки
засверкали. А нас и взяли в оборот. Я боялся только одного, чтоб из  моего
нагана нас же и не постреляли. Я схватил его вместе с  кобурой,  прижал  к
груди и лег в кошевку животом вниз.  Меня  сначала  по  затылку  били,  по
спине. Потом перевернули и стали наган вырывать. Один мужик руки  мне  все
кусал. Вон, видишь! - он показал синие, в  кровавых  рубцах  руки.  -  Как
собака изодрал. А другой парень стал бить сапогом в грудь. Тут я  сознание
потерял. Очнулся только  на  агропункте,  часа  через  два.  Нас  выручили
милиционеры; они бежали с агропункта и  стреляли  прямо  на  ходу.  Мужики
бросили нас и разбежались. Мне ребра переломали;  доктор  говорит,  четыре
ребра повредили. А Тиме ногу поломали.
   - А где же Озимов? - спросил Успенский.
   - Вот неизвестно. Пытались выручить его - не тут-то  было.  Сунулись  с
этого края - улицу загородили санями да  телегами  без  колес.  С  ружьями
появились: "Вы, - говорят, - стрелять, и мы - стрелять". С  другого  конца
хотели взять их - и там загородили все. Народищу сбежалось -  тыщи!  Ну  и
вот... колобродили. Ашихмин и Возвышаев войска вызвали... А нас  отправили
сюда кружным путем... Хотели было  через  Гордеево.  Да  прибежал  Акимов:
"Куда вы? - говорит. - Там следователя избили". Мы низом, вдоль  Петравки.
Выехали на Климуши - и там мужики с  дубьем.  Так  мы  лесом  по  дровяным
дорогам, а то и целиком ехали...
   - А где же был Семен Васильевич? - спросил Успенский, кивнув в  сторону
Зенина.
   Зенин не отозвался, а Кадыков ответил после минутной паузы:
   - Он в Красухине пострадал. Его  бабы  скрутили,  сняли  штаны,  рубаху
заголили и выпороли розгами. Теперь  у  него  и  спина,  и  все  остальное
вздулось, как подушка.
   - Чего это вы распелись? - сердито сказал от стенки  Зенин.  -  Я  вам,
кажется, не поручал делать за себя отчет.
   - Дык спрашивают, - оправдывался Кадыков.
   - Ну и заголяйте им свои руки да грудь... Рисуетесь, как баба...
   - Вы уж помалкивайте! А то и про бога  могу  сказать,  -  огрызнулся  и
Кадыков.
   Вошла Соня в белом халате, стала раздавать градусники и строгим голосом
сказала:
   - Поговорили, и будет! Им отдыхать надо.
   Успенский и Герасимов стали прощаться; Кадыков протянул им локоть, Тима
весело помахал рукой, все время, пока они сидели, он приветливо поглядывал
на всех, чувствовалось, что рассказ Кадыкова про их  мытарства  доставляет
ему истинное удовольствие;  а  Зенин  не  обернулся,  он  стыдился  своего
унизительного наказания и злился на пришельцев, невольных  свидетелей  его
беспомощной позы.
   Дома, когда Успенский рассказал о своем посещении родильного  отделения
и о том, как наказали Зенина и как лежит он, Мария стала так смеяться, что
с ней сделалась истерика, и она заплакала, повалилась на кровать.
   Успенский испугался, принес кружку воды и,  брызгая  ей  на  лицо,  все
приговаривал:
   - Маша, милая, что с тобой? Успокойся же, успокойся!
   - Я боюсь, Митя!.. Боюсь я, боюсь! - Она порывисто подымалась, обнимала
его, прижимаясь мокрым лицом к его груди, и опять вскрикивала: - Боюсь  я!
Они убьют тебя! Убьют!..
   - Да успокойся, глупая. Кому я нужен? Кто меня убьет?
   - Ты мешаешь им... И тем, и другим. Они же все осатанели...
   - Ну что ты, что ты, господь с тобой! Разве можно  так  говорить?  Люди
добры, Маша, добры. Просто они теперь как в бреду, как в горячке. Это  все
пройдет, все успокоится.
   - Ах, боже мой! Ах, боже мой! - вскрикивала она, и приступы рыдания все
душили и душили ее с новой силой.
   Наконец  она  утихла,  откинулась  на  подушки  и  смотрела   на   него
расширенными зрачками, оглаживала щеки его, лоб, бороду.
   - Какая у тебя мягкая, шелковистая борода...
   - Ну вот и слава богу... Вот и хорошо, - говорил он, ловя  и  целуя  ее
руку. - Все будет в порядке...
   - Ты не ходи завтра... Никуда не ходи!
   - Ладно, не пойду.
   - Мне давеча нехорошее привиделось... Когда тебя не  было.  Я  выходила
крыльцо подмести. Вернулась - смотрю, перед божьей матерью лампада  горит.
Кто ее зажег? Спрашиваю Неодору Максимовну: "Это  вы  лампаду  зажгли?"  -
"Нет, я, - говорит, - не зажигала". Вошли мы с ней в горницу... и в  самом
деле - не горит. Что за чудеса? Я ж видела огонь лампады! И вроде бы дымок
такой сизый, и будто ладаном пахло...  А  Неодора  Максимовна:  "Это  тебе
повержилось, - говорит. - Это, - говорит, - не к добру".
   - Просто нервы шалят, Маша... Нервы.
   Лежали молча, Мария все вздыхала, как  ребенок  после  плача,  и  вдруг
спросила:
   - О чем ты думаешь?
   - Думаю, что не уступят они. Ничего  не  даст  это  волнение...  Бедные
мужики.
   - Почему?
   - Так. По логике вещей. Чернышевского вспомнил.  И  надо  же,  в  какой
момент попал он мне под руку? Ты обязательно прочти эту книжку.
   - А что там?
   - Да вроде бы к тому, что сейчас происходит, отношения не имеет. И  тем
не менее... Какая сильная натура, и трагическая одновременно.
   - Кто?
   - Да Чернышевский... И все  они  там  друг  на  друга  похожи.  Эта  их
поразительная вера в чудодейственную силу голого рассудка. И какая  сухая,
кованая вязь схоластики. И фанатизм... Шар земной тресни, а они  на  своем
стоять будут. Хоть Чернышевский... Придумали себе разумный  эгоизм:  цель,
мол, предписывается человеку рассудком, потребностью наслаждения. Эта цель
и есть добро. Так вот. Не любовь к ближнему, не сострадание, а потребность
в наслаждении и есть добро, говорит он. И далее у него  идет  чистый  бред
схоластики: расчетливы-де только добрые поступки.  Чепуха  собачья!  Добра
без любви да по расчету быть не может.  Добрый  поступок  только  тогда  и
добр, когда лишен расчетливости, прямой или косвенной выгоды. А так что за
доброта? Погоня за  наслаждением  -  и  все.  Даже  собственная  жена  его
бессовестно пользовалась этой погоней и  крутила  в  открытую,  направо  и
налево. А он страдал... Но делал даже вид, что счастлив. Ну как же? Она по
теории разумного эгоизма живет, что думает, чего хочет - то и делает,  все
- в удовольствие. Декабристки-христианки поехали к мужьям на каторгу.  Эта
же - и не подумала. Даже детей своих, как кукушка,  отдала  на  воспитание
Пыпиным, родственникам его, чтоб не мешали наслаждаться. А Шелгунова  вела
себя еще гаже. Мужа - в ссылку, а она -  за  границу,  гулять.  Он  годами
зовет ее, ждет в Тотьме, в Вологде, а она бесстыдно в  письмах  хвастается
своими любовными похождениями и деньги из него выколачивает. То  Михайлов,
то Серно-Соловьевич... Тьфу!
   - Тебе это не грозит, Митя. Я за тобой не только на каторгу, я и на тот
свет готова пойти...
   - Ну уж это - глупость.
   - Молчи! Я клянусь тебе: если с тобой что случится,  буду  вечно  ждать
тебя...
   - Зачем ты  об  этом,  Маша?  Это  я  сам  виноват...  Занесло  меня  в
рассуждении не в ту сторону. Я не про жен тебе хотел сказать.  Я  вот  про
что думал: ведь Чернышевский хоть и выдумал эту теорию разумного  эгоизма,
но сам оставался, в общем-то, порядочным  человеком,  для  себя  он  делал
исключение, я, мол, проповедник, я должен жить строго. У него  еще  каждый
человек - личность с правом на собственный выбор. Но для разумного эгоиста
нет общих правил. Он сам себе правило. Где он стал, там и законное  место,
чего захотел, то и подай. Он только  своим  рассудком  руководствуется,  а
рассудок ищет закон целесообразности. И  через  какие-то  десять  лет  эти
"разумные" эгоисты вроде Ткачева и Нечаева быстро нашли и утвердили  закон
целесообразности для всех: топай, куда скажут, живи так, как мы расписали.
Нечаев даже ввел три разряда, подлежащих поголовному истреблению. А чего с
ними церемониться? Враги народные! Весь ужас в  том,  что  все  эти  схемы
насчет  улучшения  жизни  составлены  не  по  любви  к  ближнему,  не   по
нравственным соображениям, не по соблюдению очевидных законов, а по голому
расчету - все, что им самим кажется полезным и нужным, то  и  нравственно.
Следовательно, нет  и  не  может  быть  ни  жалости,  ни  сострадания,  ни
снисхождения. Это какое-то всеобщее  заблуждение,  помутнение  ума,  вроде
болезни... И жать будут  до  тех  пор,  пока  не  развалится  все.  И  что
удивительно! Все  эти  схемы  ужасно  живучи.  Недаром  Владимир  Соловьев
сказал, что утопии  и  утописты  всегда  управляли  человечеством,  а  так
называемые  практические  люди  были  их  бессознательными  орудиями.  Там
бабувизм, тут троцкизм... А где-нибудь это вылезет под другим названием. А
внутренняя суть, требуха все та же...  Ладно,  давай  спать.  Утро  вечера
мудреней.
   Разбудила их Неодора Максимовна утром: робко постучала в  дверь.  Мария
бросилась с кровати к халату:
   - Иду, Неодора Максимовна! А ты еще полежи. Я сейчас вернусь к тебе,  -
говорила, торопливо застегивая халат, надевая валенки.
   Но, как только ушла она, Дмитрий Иванович встал и также торопливо начал
собираться.  Там,  за  неплотно  прикрытой  дверью,  на  половине  Неодоры
Максимовны, раздавались женские голоса, и один из них вроде бы хрипловатый
голос Сони. Чего это она в такую рань? Что за нужда?
   В окна пробивался серенький зимний  рассвет,  все  предметы  в  комнате
хорошо угадывались, и Дмитрий Иванович не стал зажигать лампы.
   Когда встревоженная Мария появилась на пороге, он уже был одетым.
   - Что тут у вас происходит? - спросил он,  сам  проходя  из  горницы  в
избу.
   - Беда, Дмитрий Иванович, беда! - сказала  Неодора  Максимовна.  -  Все
село поднялось. Бабы кормушки ломают и все доски на улицу  выбрасывают,  а
мужики собрались на площади.  Требуют  церковь  открыть  и  кладовые,  где
семена хранятся...
   - Пробовали кладовые взломать, - сказала Соня,  она  сидела  на  скамье
рядом с Неодорой Максимовной, - да не получается:  двери  железные,  стены
каменные...
   - А у кого ключи?
   - У  председателя  Совета.  Все  село  обыскали,  а  его  не  нашли.  И
Герасимова нет. Говорят, они в район уехали, ночью. Я ведь по  вашу  душу,
Дмитрий Иванович, - сказала Соня.
   - А что такое?
   -  Мужики  в  больницу  прибегали,  двери  взломали   в   хирургическом
отделении.  Все  там  вверх   ногами   поставили.   Украли   хирургический
инструмент, ножи, пилки. Искали Зенина да Кадыкова. Никто ж не знает,  что
они в родильном помещении прячутся.
   - Ну и что? - тревожно спросил Успенский.
   - Кадыков и Зенин после этого налета оделись и убежали из  больницы.  А
Тима остался и плачет. Да и мне  страшно...  А  вдруг  пронюхают  и  опять
явятся.
   - И что надо сделать? - спросил Успенский.
   - Помогите перевести его ко мне домой.
   - Но ведь лошадь нужна!
   - А мы на салазках. Я большие салазки достала и тулуп. Завернем  его  в
тулуп и мешковиной покроем сверху. Повезем, как муку или картошку.
   - Соня, мы с тобой это сами сделаем, - сказала Мария. - А ему нельзя на
улицу. Постановление в школе вынесли.
   - Маша! Что ты говоришь? - сказал Успенский.
   - Я дело говорю... - заупрямилась Мария.
   - Маша, не дури! Мы отвезем его,  и  я  сейчас  же  вернусь,  -  сказал
Дмитрий Иванович.
   - Хорошо! Тогда пойдем все вместе.
   - Это же упрямство, Маша!
   - Нет. Я пойду вместе с тобой.
   - Ну, тогда пошли все, и поскорее! Не то совсем развиднеет,  -  сказала
Соня, вставая.
   Шли кружным путем по дорожному распадку, огибая церковную  площадь.  По
дороге, спускаясь к реке Петравке, видели в рассветном полумраке, как люди
шли толпами и в одиночку по речному льду, карабкались на высокий церковный
бугор - все торопились  туда,  на  площадь,  где  стояли  бывшие  каменные
лабазы, а теперь общественные кладовые с семенным фондом.
   - Это хорошо, - говорила Соня, - все ринулись  к  лабазам,  а  в  нашем
конце село будто вымерло. Проскочим незаметными.
   Больница стояла на том берегу Петравки, на отшибе от села.  Заснеженные
бревенчатые здания тонули  в  черном  кружеве  оголенных  липовых  ветвей,
сгущавших рассветный полумрак. Здесь все было тихо, безлюдно.
   От реки поднимались тропинкой к больничной железной ограде с  каменными
столбами. Калитка, ведущая в больничный сад, была настежь раскрыта.
   - Странно, - сказала Соня. - Я запирала ее, уходя.
   В снегу возле тропинки валялся небольшой замок со скрюченной дужкой.
   - Странно! - опять сказала Соня, подымая замок.
   Возле родильного отделения их встретило четверо: двое стояли по  углам,
а еще двое ковырялись в дверях.
   - Что вы тут делаете? - закричала Соня.
   - А ну заткнись! - цыкнул  на  нее  ближний,  стоявший  возле  угла,  и
двинулся навстречу.
   Это был цыганистый парень в черном полушубке  с  отворотами  на  груди;
густые кудри выбивались сбоку из-под шапки. Глаза наглые, белозубая улыбка
во весь рот, руки в боковых карманах.
   - Ключи у тебя, голуба? Или у этого фраера?
   Те двое, копавшиеся в дверях, тоже двинулись сюда.
   - Что вам нужно? - опять крикнула Соня.
   - Потише, дорогуша! - сказал ближний парень. - Нам нужны ключи от  этих
дверей.
   - Вам нез