ее в губы.
   Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула:
   - Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь.
   - Это я любовь твою испытываю.
   - Глупый!  Чего  меня  испытывать.  Кабы  я  не  любила,  не  пошла  бы
самоходкой.
   - Опять ты это гадкое словцо...
   - Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу!
   - Эй-эй! Тише!  Ты  и  в  самом  деле  задушишь,  -  Сенечка  попытался
выскользнуть из мощных Зинкиных объятий.
   -  Не  пущу!  Говори,  ну!  -  она  все  сильнее  прижималась  к   нему
разгоряченным телом.
   - Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, -
рассердился Сенечка. - Сядь!
   Зинка нехотя присела, глядела  на  него  в  ожидании,  как  ребенок,  у
которого на время отняли любимую игрушку.
   Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб:
   - Меня Возвышаев вызывал.
   - Ну?
   - Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать.
   - Согласился? - она приподнялась на локте.
   - Сказал, что посоветуюсь с женой.
   - Вот глупый! Чего тут советоваться?
   - Есть одно соображение...
   - Ты в самом деле решил со  мной  посоветоваться?  -  она  поднялась  с
табуретки.
   - А ты как думала?
   - Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь  я  подумала...  -  она  опять
кинулась к нему.
   - Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни
во что ставлю?
   - Не обижайся... Но мне казалось, что ты в  политику  меня  никогда  не
пустишь.
   - А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива.
   - А что я должна делать?
   - Выступить. Ты ведь хочешь быть моим  другом.  А  друзья  познаются  в
борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в
песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба".
   - А что я должна сказать на активе?
   - Надо показать пример высокой сознательности.  На  этом  активе  будут
обкладывать  кулаков  налогом.  А  все  прочие  середняки  должны   внести
излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот
и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем  и
потребуем с Бородина.
   - Но ведь я жила у них... Они кормили меня.
   - Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий  человек.
Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с  ребятишками
нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто  картошку  копать?  Ты!
Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя,  а  Марию.
Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не  хватило?  Выдумки!
Клевета!!
   Зинка закрылась рукавом и всхлипнула.
   А Сенечка еще на носках приподнялся,  пальцем  покрутил,  и  голос  его
звенел высоко и гневно:
   - Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы  удержать  возле  себя
работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от  них
работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того
чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой  жизни,
она умышленно удерживала  тебя  в  путах  домашних  предрассудков.  И  это
называется комсомольский  вожак?  Пособник  домостроевщины,  вот  кто  она
такая.
   - Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала
мне подарить куний воротник на шубу, но подарила  Маше  на  шапку.  А  мне
сунули смушковый, серый. И козий мех пошел Маше.  Небось  Машу  к  проруби
белье  полоскать  не  посылали.  Как  что,  так:  Зиночка,  милая,  сходи,
выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка
да Зинка.
   - И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал.
   - Как ты его заберешь? Это ж земля!
   - Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно  -  все  отдай!
Солому, полову, мякину и  ту  забрал  бы.  Так  что  нечего  церемониться,
выступишь.
   - Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать:
Андрей Иванович, отдай мое сено?
   - Темный ты человек, Зина. Это ж проформа.  Бородин  все  равно  обязан
сдать излишки. И никуда он не  отвертится.  А  в  данном  случае  ты  сама
проявляешь  инициативу.  Отдаешь  свое  сено.  И  Бородину   легче   будет
расстаться с такими излишками.
   - А сколько сена?
   - Сто пятьдесят пудов.
   - Так много? Это ж на целую корову хватит.
   - А что ж ты думаешь, крохи  сдавать  государству?  Пойми  ты  -  актив
должен определить, кому сколько сдавать. И что же  получится,  если  члены
актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это  ж
будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и
заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести,
то есть свою рубашку первой отдать.
   - Нас могут неправильно понять. Осудить...
   - А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама  рассуди  -  каково  будет
мне, будущему секретарю, на первом же  активе  выгородить,  освободить  от
обложения своего родственника. Да какими же глазами  я  буду  смотреть  на
людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы  я  был  секретарем,  то  есть
борцом переднего края? Хочешь или нет?
   - Хочу.
   - Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой
идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений.
   - Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори
за меня.
   - Дай пожму твою честную, принципиальную  руку!  А  теперь  собирай  на
стол.
   - Кто хоть к нам придет?
   - Якуша Савкин и Ванятка Бородин.


   Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной  хозяйскими  заботами.
Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана,  да  Петра,
да Митрия, в погоне за богатством не топтал  волжских  берегов,  не  тянул
бурлацкой  лямки,  не  бегал  по  скрипучим   сходням   Нижегородской   да
Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и  в  Каспии  не  хлебал
горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали  про
него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я
там не видал? -  отвечал  братьям,  соблазнявшим  его  прелестями  вольной
жизни. - Мне и тут неплохо".
   И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно,
сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж
погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в  стенку...  тут
пятерых отставь, а одного Евсея приставь.  И  откуда  бойкость  бралась  у
него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде
оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся,  либо  сам
подерется. Бывало, ребятишки сопливые только  грохнут  в  наличник:  "Дядь
Евсей, наших бьют!" - за  обедом  сидит  -  так  ложку  бросит,  в  момент
полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут  жизнь
надоела?"
   А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на
край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но,  глядися!"
Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж
ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и  вдруг  остановится,  свесив
нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей,  ты  что,
ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон
люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя  и  лошадь  не  запряжена!"  -
"Поспею. Куда они  денутся!"  Однажды  поехал  просо  волочить.  День  был
воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу,  по
обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села  лошадь  потянулась
пить. Евсей охотно подвел ее,  попоил,  повел  дальше.  Борона  задела  за
колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула,
постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе  в  поле.
Ребята эту борону затащили ему на крышу.  Не  обиделся.  "Вота,  глупые...
Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..."
   Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да
вялой мечтательности была присуща  всем  Бородиным.  Награжден  был  ей  в
избытке и единственный сын Евсея.
   Ванятка  Бородин  женился  поздно;  не  повезло  ему  с  действительной
службой: кто всего три года,  а  он  пять  с  лишним  лет  отбарабанил  на
Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили  его
на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул.
   Вернулся в двадцатом году, - у Евсея и  крыша  соломенная  прохудилась.
Отощал совсем старик - годы брали свое.
   - Ванька, женись первым делом. Износились мы совсем -  вон  работник-то
наш в борозде падает, - кивала на отца Паранька. - Да и я слепну, нитки  в
иголку не вздену. Латать портки некому.
   - Жениться-то женись, да на ком? - рассуждал Евсей. - Кто теперь в наши
хоромы пойдет? От нужды ежели какая...
   - Глупые вы люди, -  сказал  Ванятка.  -  По  теперешним  временам  все
богатство вот где хоронится, - хлопнул себя по лбу. - Говорю вам: кого  ни
сватайте, а у меня будет в шляпах ходить.
   Просватали за него Саньку Рыжую; она  хоть  носатая  да  конопатая,  но
девка справная - одна у матери. И мать  ее,  Настена  Монахова,  портнихой
была. Не последний человек в селе. А тетка -  кидай  выше!  -  в  монашках
числилась. Свахой  ходила  Степанида  Колобок,  а  провожаткой  -  Надежда
Бородина. Ей Санька Рыжая доводилась дальней родственницей - монашка  была
племянницей бабе Груше-Царице. Надежда и к венцу  наряжала  Саньку  Рыжую:
платье белое шерстяное, уваль [вуаль (простореч.)], цветы  поверху,  букет
на груди приколола да еще венок надела, перед алтарем стелили плат  белый,
на который становились жених с невестой; одежду невестину в церкви держала
- шаль и накидку, день был ветреный.  И  домой  их  проводила  и  за  стол
посадила. А стол-то, стол Бородины собирали всей  коммунией:  тут  и  мясо
жареное, и колбаса, и котлеты, и курники, и печенье, а сладкое  из  свеклы
сотворили (сахару не было), варенье из яблок  да  вишенья  наварили  -  не
отличишь, - где он, твой сахар? Поставь его рядом,  ты  и  не  глянешь  на
него!
   Поп, отец Иван, отслужил молебен, родителей поздравил, да как глянул на
стол: "Ого, говорит, вот это стол! Здесь купца Иголкина посадить не  грех.
Это что ж у вас за стряпуха, что за мастерица такая?"  Есть  у  нас,  мол,
старуха-повитуха,  сказали  бы,  да  боимся  сглазить.  А  старики-то  все
провожатке подмигивают... Это ее  затея,  ее  рукомесло...  Кажется,  всем
провожатка угодила: и накормила и  спать  молодых  уложила  -  постель  им
разбирала.
   А наутро пришла к Евсеевым, с ней никто ни слова, - все  отворачиваются
и  промеж  себя  шепчутся.  Оказывается,  молодые  заболели.  А   монашка,
приехавшая на свадьбу из Нижнего, успела уж в Сергачево сбегать к ворожее.
Та ей и сказала: провожатка виновата. Она! Кто же еще? Известное дело -  с
нечистой силой путалась, бочажина! Погодите... Это ее печенья  да  варенья
всем нам боком выйдут. Еще неизвестно, что за сласти она туда намешала.  А
пантюхинская юродивая, прозорливая Наташенька, глядя на провожатку, так  и
сказала:
   - Как увижу неверующего, так у меня  глаз  задергается,  задергается...
Нет ли у вас святой водицы? Лицо окропить.
   - Кипятком бы тебе брызнуть в бесстыжую рожу-то, - ответила  в  сердцах
Надежда.
   - Надежда, ты в нашем доме божьего человека  не  трогай,  -  простонала
Паранька. - Нам и так бог милости не дает.  Не  то  и  совсем  все  прахом
пойдет.
   Тут и заговорила матросская совесть у  Ванятки,  он  ахнул  кулаком  об
стол, так что вилки с ножами брызнули в стороны:
   - Вы что, мать вашу перемать? Человек для вас всю душу  выложил,  а  вы
плевать на него! Вон отсюда, кулугурки длиннохвостые! -  и  вытащил  из-за
стола монашку с юродивой.
   Всю застолицу как ветром сдуло. И свадьба на этом кончилась. А  Надежде
Ванятка сказал:
   - Надя, век твоей доброты не забуду. И жену заставлю  уважать  тебя.  И
детям накажу... Мое слово - олово.
   И подался матрос Бородин после женитьбы в Донбасс, на шахты. За шляпами
поехал, как смеялись в Тиханове. Три года от него  не  было  ни  слуху  ни
духу. На четвертый год приехал партийным в черной фуражке  с  молоточками.
Как снял фуражку, а у него макушка голая.
   - Иван, где тебя так вылизали? Или там, под землей, с чертом  "картошку
копал"?
   "Копать картошку" у  тихановских  драчунов  значило  -  дергать  клочья
волос.
   - Я-то накопал... Вы попробуйте. Моя картошка денег  стоит...  Не  чета
вашей, в мундере.
   И в самом деле, деньги у него оказались. В скором времени  построил  он
себе новый дом из красного  лесу  и  даже  лошадь  молодую  прикупил.  Но,
видать, место худое было. Сгорел его дом. И сгорел-то по-чудному.  С  утра
загорелось... Воскресный день был. Уже базар собирался.  Люди  к  заутрене
пошли. Ванятка лошадь пригнал с выгона, привязал к плетню, а сам собирался
в лес за хворостом. Санька у окна сидела, что-то шила. Вот  тебе  -  народ
бежит мимо окон, и все к ним в проулок.
   - Спроси-ка, что за оказия, - сказал жене Ванятка.
   - Шумят чего-то. Выйди, погляди, - отозвалась та.
   Он вышел в сени-то, как дверь раскроет, его жаром так и обдало. Мать ты
моя горькая! Горим! Вся крыша на сарае занялась, и огненные  языки  аж  на
подворье кидаются. Ванятка вспомнил, что в хлеву у него поросенок остался.
   Он растворил ворота - да туда.  А  поросенок  от  него.  Стой,  скотина
неразумная... Поджаришься раньше времени. Ну, гонялся за ним, гонялся,  аж
рубаха на самом затлела. Плюнул, выскочил наружу,  а  тут  уж  дом  горит.
Крыша соломенная была, под глинку покрыли. Она подсохла...
   С треском загорелась. Искры шапкой поднялись. Толком и вытащить  ничего
не успели. Стропила рухнули, и все пнем село. Весь его капитал  шахтерский
дымом вышел. Кто поджег?
   Одни говорили, будто базарников  видели  под  защиткой,  от  проулка  -
выпивали да закуривали.  Другие  намекали  -  ребятишки,  мол,  играли  на
проулке в выбитного, и  кто-нибудь  залез  в  защитку  покурить.  А  то  и
случайный прохожий  мог  обронить  незатушенный  окурок.  Место  бойкое  -
проулок, шастают люди взад и вперед. Пойди там, разберись.
   И переехал Ванятка на новое место в  конец  села.  Авось  там  повезет.
Получил  страховку.  Собрал  кое-как  сруб  из  осиновых   бревен,   крышу
соломенную. А что на страховку сотворишь? Сам окна и двери вязал. Сени  из
плетня сплел. Двор из жердей... Нагородил чурку на палку. Да и то в  долги
залез по уши. Вот и мотал соплей на кулак - то в извоз  подряжался,  то  к
Лепиле ходил в молотобойцы. Да какие это заработки! На хорошую  выпивку  и
то не хватит. И земли всего четыре едока. А много ли  возьмешь  с  четырех
едоков? В город ехать  -  не  подымешься  -  двое  детей,  сам  четвертый.
Оставить их здесь - жить на два дома выгоды нет. Куда ни кинь - все клин.
   Вот тут и подвернулась ему счастливая мысль  насчет  артели.  Андрей  с
Прокопом подхватили, и пошло дело. Три с лишним  года  -  забота  с  плеч.
Ванятка и сам оделся-обулся, и семью одел, и сбрую новую справил,  и  даже
сад рассадил. Мечтал о новом кирпичном доме. Вот тебе, домечтался. Лопнула
их артель. Как в  песне  поется:  "...да  не  долго  была  благодать".  Эх
мужики-мужики, все жадность ваша  да  зарасть  мешает  жить  сообща  да  в
согласии. Одному молотилку жалко, другому жатку, третьему кобылу... А того
не понимают, ежели все сложить  вместе  да  по-хозяйски  оборот  наладить,
выгодней дело пойдет.
   Как-то  в  кузницу  зашел  Андрей  Колокольцев.   Вспомнили   артельное
житье-бытье,  размечтались...  И  надумали  по  осени  колхоз   сотворить.
"Собирайтесь все до кучи, ребята, - сказал Серган. -  Я  вам  каждый  день
представленье давать буду: кирпичи бить на  голове".  -  "А  я  вам  коров
подкую, - сказал Лепило. - Лошадей-то у вас мало - беднота". Ну, посидели,
посмеялись да разошлись.
   С тайной надеждой шел он к Андрею Ивановичу: поймет  он  его  или  нет?
Авось  отзовется?  Авось  поддержит?  И  еще  толкала  его  в  спину  одна
необходимость: узнал он от Сенечки, что на активе впишут Андрею  Ивановичу
сто пятьдесят пудов излишков сена.  И  потребует  не  кто-нибудь,  а  сама
Зинка. Ванятка инда ус прикусил, а потом целый день  ворочалась  в  голове
его, словно жернов, каменная мысль - свинья я или не свинья?  Помню  добро
или не помню? Помню! Пошел-таки вечером к Андрею Ивановичу предупредить. А
там уж пусть соображает.
   Размечтался по дороге. Хорошо бы зажили все  одним  колхозом:  ни  тебе
налогов, ни излишков. И добрых людей тревожить не надо.
   Все равны, как перед богом. Отвел бы он скотину на общий двор - ни тебе
забот, ни хлопот. Уж как-нибудь вдвоем-то с  женой  заработали  они  бы  и
денег и хлеба. Семья маленькая - любота...
   У Андрея Ивановича застал он милиционера Симу. Они сидели  за  бутылкой
водки. Самовар на столе сипел, Надежда с Царицей пили чай.
   - Чай да сахары! - приветствовал хозяев от порога Ванятка.
   - Прямо к столу угодил. Быть тебе  богатым...  Садись,  Иван  Евсев!  -
пригласил его хозяин, пододвигая к столу табуретку, - мы тут  со  Степаном
Никитичем (это про  Симу)  возвращение  кобылы  отмечаем.  Пей!  -  Андрей
Иванович налил и Ванятке.
   Выпили.
   - А я ноне приезжаю из лугов, смотрю - лошадь  на  дворе,  под  седлом.
Бона, гость из Ермилова, - рассказывал Андрей Иванович, кивая на Симу.
   - Как из Ермилова? Вроде бы он сергачевский? - спросил Ванятка.
   - Неделю дома не был, - ответил Сима. - Дело все разбирали.
   - А, с Жадовым! - догадался Ванятка. - Слыхали.
   - Не только с Жадовым. Там целая компания.
   - А что Жадов?
   - Что Жадов. Зарыли, - ответил Сима.
   Ванятка мельком взглянул на Андрея Ивановича и ничего не сказал.
   - Вот приехал передать  Андрею  Ивановичу,  чтоб  съездил  в  Ермилово,
протоколы подписал. С Жадовым кончено. А Лысого  забреют  как  миленького.
Получит и он по заслугам.
   - Велики ли заслуги? - спросил Ванятка.
   - Они ж с  Иваном  свистуновского  ветеринара  ухлопали.  Их  видели  в
Волчьем овраге братья Мойеровы из Выселок. Ну и доказали. Лысый  крутился,
вертелся...  Суток  четверо  все  отпирался.  Но  запутался  совсем...   И
признался. Иван, говорит, стрелял, а я на бугру стоял.
   - Этот живодер отстрелялся, - зло сказал Ванятка,  играя  желваками.  -
Многих он отправил на тот свет...
   - Сказано, чем ты меряешь, тем и тебе откидается, - со вздохом заметила
Царица.
   Андрей Иванович сидел насупленно, чувствовалось, что разговор ему  этот
не по душе. Ванятка, заметив сноп, прислоненный к стенке, спросил Надежду:
   - У вас ноне вроде бы зажинки?
   - Да. Ходили пополудни с бабой Грушей. Рожь спелая. Завтра начнем жать.
   Ванятка подошел к снопу, сорвал несколько колосьев, потер их в ладонях,
взял на зуб осыпавшиеся спелые зерна.
   - Зерно сухое, и налив хороший. Завтра и мы двинемся с  Санькой.  Я  уж
крюк [коса, приспособленная для скашивания ржи] наладил.
   - Говорят, вы с Андреем Колокольцевым опять артель надумали собрать?  -
спросил Андрей Иванович.
   - Не артель, а колхоз. Вот по осени уберемся и думаем сообразить  такое
дело. Кое-кто из мужиков согласен.
   - Ага... Поди, Якуша?
   - Он.
   - А Ваню Парфешина еще не  пригласили?  Степана  Гредного,  Чекмаря,  -
посмеивался Андрей Иванович.
   - Як тебе не в шутку, а всурьез, - обиделся Ванятка. - Мы тут прикинули
промеж себя - вроде бы получается. С властями посоветовались  -  одобряют,
помочь  обещают.  Вот  я  и  пришел  с  тобой  посоветоваться.  Ты   мужик
авторитетный, тебя слушают.
   - Ну что ж, поговорим всурьез. - Андрей Иванович скрутил "козью ножку",
закурил. - Значит,  земля  общая,  скот  вместе  собрать,  инвентарь...  И
работать сообща. Так я вас понимаю?
   - Ну так.
   - Мудрость невелика. Ладно, я  пойду  в  колхоз...  Но  ты  мне  сперва
организуй хозяйство, построй дворы,  мастерские,  машины  закупи  да  дело
покажи.