я?
   - Свиненковы мы прозываемся... - Хозяин  стоял  за  спиной  Чарноуса  и
смотрел, как тот водит по бумаге карандашом, и приговаривал: - На то вам и
грамота дана, чтоб разобраться по совести. Бумагу,  значит,  составить.  А
сильничать нельзя.
   - Вот здесь подпишись, что  отказываешься  семена  сдавать.  -  Чарноус
ткнул карандашом в бумагу.
   - Мы безграмотные, - ответил хозяин.
   - Ну ставь крест, какая разница?
   - Это можно, - хозяин старательно вывел каракулю  и,  довольный  собой,
уселся на скамью.
   - Зиновий Тимофеевич, и вы... Как вас, простите? - обратился Чарноус  к
десятидворцу, стоявшему возле порога.
   - Игнат! - с готовностью отозвался тот.
   - И вы, Игнат... Ступайте в подвал, возьмите мешок муки  и  мешок  ржи,
уложите на сани и отвезите в общий амбар. Не возвращать хозяину до тех пор
эти мешки, пока не сдаст семена.
   У хозяина вытянулось лицо и часто заморгали глаза, а с  печки  раздался
сперва приглушенный женский плач, потом вразнобой заревели детишки.
   - Тереха-а! Куды ж нам без хлеба-то податься? Ой, матушка моя родная!..
Мы ж до нови не дотянем.
   Терентий Семенович попытался слабым голосом возразить:
   - То ись по какому такому праву?..
   Но его никто не слушал. Все  трое  (Игнат  прихватил  с  собой  фонарь)
прошли в подвал, взяли мешок муки да мешок ржи, положили их на розвальни и
поехали.
   Напротив соседней избы их нагнал Терентий Семенович; он бежал без шапки
с развевающимися на ветру волосами и кричал во все горло:
   - Зиновей Тимофеевич! Стойтя-а! Зиновей Тимофеевич, остановитя-ась!..
   И, раскинув руки, словно пытаясь заслонить телом  своим  эти  мешки  на
розвальнях, нагнувшись над ними, торопливо говорил:
   - Вы эта, везите назад их... Я сдам семена-то, сдам... Только  погодитя
малость,  баба  мешки  зашьет.   Да   метки   свои   поставим   фимическим
карандашом...


   Самым тугим, упорным  и  неподатливым  звеном  сопротивления  всеобщему
движению к сплошной коллективизации оказался Гордеевский узел. За три  дня
до окончательного срока по засыпке семенного фонда  Возвышаев  сам  выехал
туда во главе судебно-следственной  бригады.  Накануне  выезда  он  собрал
заседание  райштаба  и,  потрясая  над  головой  газетой  "Рабочий  путь",
произнес пламенную речь:
   - Что сказано в этом окружном  директивном  органе?  А  здесь  вот  что
сказано - дни и часы сочтены - не  позднее  двадцатого  февраля  полностью
засыпать семенной фонд. Но это еще не все,  дорогие  товарищи.  Главное  -
корову и лошадь под крышу колхоза! То есть в эти считанные дни все деревни
и села должны быть охвачены сплошной  коллективизацией.  Некоторые  районы
нашего округа уже отрапортовали о стопроцентном сведении  скота  на  общие
дворы. А мы с вами все еще с кормушками возимся. Нет кормушек?  Не  успели
построить? Плюньте на кормушки! Сводите так.  Назначайте  общие  дворы  по
списку, а сено скармливать  через  двор,  в  очередном  порядке.  Понятно?
Имейте в виду  -  никакие  оправдания  о  затяжке  кампании  в  расчет  не
принимаются. Любые препятствия опрокидывать безоговорочно. Вот вам на этот
счет прямая установка... - Возвышаев раскрыл газету и прочел: -  "Осталось
только семьдесят два часа... Несмотря на  то  что  двадцатое  февраля  для
округа является крайним сроком  по  засыпке  семфонда,  все  же  отдельные
районы до сих пор ведут работу безобразно медленным темпом. Те же, кто  не
успеет засыпать до двадцатого февраля семфонд, ответят пролетарскому  суду
за срыв и  невыполнение  директив  правительства".  Все  слыхали?  Это  не
выдумки  наши,  а  руководящая  директива,  спущенная  по  области   самим
товарищем Кагановичем. Снисхождения никому  не  будет.  Итак,  шестнадцать
бригад на шестнадцать кустов. Три дня вам  сроку.  Девятнадцатого  февраля
приедут к нам на помощь из округа еще сорок  человек.  Двадцатого  февраля
все должны быть в колхозах! Не проведете в срок  кампанию  -  захватите  с
собой сухари. Назад не вернетесь.
   На этом заседании никто не перечил Возвышаеву, никто не поправлял  его,
не одергивал: Озимое уехал в Желудевку  расследовать  ограбление  магазина
сельпо, а Поспелов опять слег в больницу. Накануне вечером скрутила его  в
три погибели загадочная внутренняя болезнь - не то  язва  желудка,  не  то
воспаление желчного пузыря. Врача вызывали прямо в кабинет, отсюда же,  из
кабинета, переселился он в больницу. Возвышаев хоть и посмеивался над этой
болезнью  Поспелова,  называя  ее  внутренним  оппортунизмом,  втайне  был
доволен: баба с возу - кобыле легче. Гнать надо было во весь опор. И никто
не мешал ему теперь.
   Еще  по  телефону  из  Тиханова  перед  самым  отъездом   он   приказал
председателю Гордеевского Совета Акимову собрать к шести часам вечера всех
жителей села. "По какой причине?" - спросил тот. "Буду  сам  выступать,  -
ответил Возвышаев. -  На  предмет  организации  колхоза.  Обеспечьте  явку
каждого жителя!" Акимов сказал, что всех до кучи собрать никак  нельзя  по
причине отсутствия большого помещения: "При  барском  доме  был  клуб,  да
сгорел. А в школе, в самом большом классе и в смежном коридоре, помещается
только четыреста человек. Всех же хозяев  на  селе  насчитывается  семьсот
семьдесят шесть душ. Может, в церковь собрать?" - "Вы что,  с  попом  меня
перепутали? - рявкнул Возвышаев. - Рекомендую  шуточек  насчет  проведения
ответственного мероприятия не отпускать". - "Какие шуточки? Говорю,  людей
негде собирать". - "Собирайте в школе". - "Дак что,  в  два  захода?  Село
пополам делить?" - "Кончай базар! Всех оповестить и собрать к шести  часам
в школу!"
   Возвышаев забрал с собой Чубукова, Радимова и нарследователя  Билибина.
Поехали на двух подводах; Возвышаев  рассчитывал  все  сделать  за  сутки:
организовать всеобщее голосование за вступление в колхоз, определить сроки
сбора инвентаря и скота на  общих  дворах,  главное  -  лично  сдвинуть  с
мертвой точки сбор семенного фонда, а там - поручить  судебно-следственной
бригаде следить за исполнением принятых решений,  самому  же  вернуться  в
Тиханово и взять под контроль дела в остальных пятнадцати кустах.
   Ехал  он  на  передней  подводе,  Чубуков  правил,  сам  же   Возвышаев
завернулся в тулуп и улегся в задке санок, чтобы поспать в  дороге.  Устал
он, мотаясь за последнюю неделю, и осунулся так, что  щеки  провалились  и
черные подглазья еще  резче  оттеняли  лихорадочный  блеск  его  постоянно
взбудораженных серых глаз. Какое-то общее выражение мрачной  решительности
появилось теперь на хмурых лицах  Возвышаева  и  Чубукова,  и  даже  скулы
одинаково обозначились у них, потемнели и шелушились от ветра и  мороза  в
постоянных разъездах. И день и  ночь  тормошили  они,  подгоняли  сельских
активистов, заставляя собирать  семена,  строить  кормушки,  готовиться  к
великому  дню  всеобщего  объединения  в  сплошной  колхоз.  Все  шло   по
задуманному плану - сперва собрать семфонд, подготовить общие дворы, потом
одновременно по всему району провести собрания, проголосовать и в  течение
двадцати четырех часов согнать весь скот. И вдруг - осечка! Ни в Гордееве,
ни в Веретье не сдают семена. Кормушки  построили,  но  семена  не  сдают.
Уполномоченные силой пытались взять. Так мужики все дружно стеной  встали.
В чем дело? А мы, говорят, построили кормушки для тех, кто хочет в  колхоз
идти, то есть сделали дело общественное. А  семена  -  дело  частное,  это
касается каждого из нас. Поскольку мы единоличники,  то  каждый  старается
для себя - где хочет, там и хранит, и отбирать - не  имеете  права.  Выход
нашел  из  этого  тупика  путем  правильных  логических  рассуждений   сам
Возвышаев: раз не хотят сдавать семена как единоличники, то сдадут их  как
колхозники.  Так  и  сказал  он  на  заседании  районного   штаба:   "Весь
Гордеевский куст за считанные часы должен сделаться сплошным  колхозом.  И
начнем собирать семена законно, то есть не как с единоличников,  а  как  с
колхозников, привлекая в дело судебно-следственную бригаду.  Это  и  будет
первая репетиция всеобщего мероприятия".
   - Никанор Степанович, ты спишь? - спросил Чубуков с облучка.
   - Нет. А что? -  откликнулся  Возвышаев  из-под  тулупа,  не  откидывая
воротника.
   - А вдруг мы их не уломаем?
   - Кого?
   - Да мужиков. Упрутся, не пойдут в колхоз, и  шабаш.  Как  тогда  быть?
Ведь опозоримся на весь район. И потом - какой пример  будет  для  других?
Они же враз по бабьему телефону разнесут по всем селам. И  другие  бригады
провалятся.
   Тулуп заворочался, откинулся воротник, и из мохнатой  овчинной  глубины
вынырнула голова Возвышаева в черной котиковой шапке.
   - Ты один придумал эту несуразность или с  кем  обговаривал?  -  строго
спросил Возвышаев.
   - А что?
   -  А  то  самое...  Едешь  на  боевое  задание   с   оппортунистическим
настроением - это  и  есть  внутренняя  капитуляция  перед  крепостью  под
названием "частная собственность".
   - Ну, это ты брось! - Чубуков в одну руку переложил вожжи, другой  взял
изо рта трубку и стал возбужденно говорить, размахивая ею,  как  дымящейся
головешкой:  -  Я  эту  частную  собственность  шуровал  еще  задолго   до
революции, когда ты под стол пешком ходил. Я через  нее  в  тюрьме  дважды
сидел и ненавижу ее  как  самую  главную  заразу  на  земле.  Не  то  чтоб
отступать перед ней... Вот этой рукой смогу запалить с обоих концов  любое
село, сжечь все до последнего овина, - он погрозился трубкой, -  если  это
понадобится для искоренения всех отростков частной собственности в  пользу
мирового пролетариата. Я не  в  том  смысле  тебе  говорю,  что  испугался
отобрать что-либо из мужицкого барахла. У меня рука не дрогнет. Я  тебе  о
дьявольском упрямстве этих мужиков. Ну, семена отберем... Надо -  штаны  с
них посымаем. Но если мужик не запишется в колхоз, что ты с ним сделаешь?
   Возвышаев покачал головой и сказал с горькой усмешкой:
   - Вот что значит теоретическая слепота в проведении  политики  дальнего
прицела. Ты  что  думаешь?  Неужто  мы  будем  ждать  мужицкого  всеобщего
согласия на поворот лицом к сплошной коллективизации? Да какой же  политик
ждет  всеобщего  согласия,  когда  задумал   прочертить   линию   главного
направления? Пока он будет ждать всеобщего согласия, он и сам  состарится,
и народ обленится до безобразия. Всеобщего согласия не  ждут,  его  просто
устраивают для пользы дела.
   - Но как ты его устроишь? Ведь это не то чтоб  отобрать  имущество  или
там раскулачить, сослать?
   - В  теории  есть  доказательство  от  противного,  то  есть  вовсе  не
обязательно заставить всех кричать: "Мы за  колхозы".  Вполне  достаточно,
чтобы никто не говорил: "Мы против колхозов". А если кто скажет, взять  на
заметку как контру. Понятно?
   Чубуков от неожиданности даже рот раскрыл.
   - Это и в самом деле просто, - только и выдавил из себя.
   - И сегодня в Гордееве ты увидишь, как это  делается,  а  завтра  утром
проделаешь все то же самое в Веретье. Вот так. А теперь гони! -  Возвышаев
снова завернулся в тулуп и успел даже соснуть до Гордеева.
   Подъезжали к селу уже ввечеру; на высоком  церковном  бугре  на  черных
липах дружно, картаво кричали галки,  зеленый  купол  колокольни,  золотая
луковка и крест блестели в жарких отсветах кровяного заката,  и  сумрачная
длинная тень  от  огромной  белой  церкви  пропадала  в  дальних  пределах
тускнеющих снежных полей.  Было  что-то  тревожное  и  в  этом  заполошном
гортанном птичьем гаме, и в широком зареве полыхающего ветреного заката, и
в ритмичном покачивании оголенных черных лип.
   - Что, подъезжаем? - спросил Возвышаев из тулупа.
   - Да, гордеевская церковь, - отозвался Чубуков.
   - А я вроде бы и не спал...  -  сказал  Возвышаев,  откидывая  воротник
тулупа. - Думал, что все еще лес  -  санки  идут  ровно,  ни  заносов,  ни
раскатов.
   - Ветер только начинается. За ночь заметет - и не выберешься отсюда.
   - Ну уж это отойди проць! Как говорят в  Пантюхине.  Если  понадобится,
верхом - и то уеду. А то обе лошади запрягу в одни санки.
   - А нам чего без подводы делать? Гордеевский куст большой.
   - Достанете подводы. Вы тут останетесь полными хозяевами.
   С высокого церковного бугра все село видно  было  как  на  ладони:  два
бесконечно длинных порядка домов по берегам извилистой Петравки; внизу,  у
самого речного приплеска, в окружении ветел и тополей, за тесовой оградой,
- деревянная, крашенная охрой школа, возле которой густо толпились  мужики
в бурых свитках, в черных и рыжих шубах, в лаптях и белых  онучах,  высоко
ухлестанных частой клеткой обор.
   - Ну, Чубук, веселый будет  разговор,  -  сказал  Возвышаев,  глядя  на
мужиков. - Гони!
   У школьной околицы встретил их Акимов,  взяв  под  уздцы  разгоряченную
лошадь, он провел ее сквозь  узкий  проезд  в  ограду  и  крикнул  избачу,
стоявшему в толпе мужиков:
   - Тима! Тащи сена! - Привязав лошадь к поперечно закрепленному  бревну,
подошел к начальству: - С приездом вас, Никанор Степанович!
   Возвышаев уже вылез из тулупа и прыгал возле  санок,  разминая  озябшие
ноги в высоких хромовых сапогах; на нем была приталенная  защитного  цвета
бекеша, отороченная кенгуровым мехом. Поздоровавшись с Акимовым, спросил:
   - Всех собрал?
   Тот пожал плечами и сцепил на животе толстые пальцы:
   - Оповестил всех.
   - Имей в виду, никаких скидок мужикам  на  то,  что  отсутствовали,  не
будет.
   - А по какому поводу собрание?
   - В колхоз будем принимать.
   - Кого?
   - Всех.
   На круглом  и  красном  лице  Акимова  расплылась  добродушная  широкая
улыбка:
   - Всех сразу не примешь.
   - Почему? - строго спросил Возвышаев.
   - Дак ведь почти восемьсот человек... До свету не перепишешь всех-то.
   - А у нас не церковь. Мы не записываем  каждого  в  отдельности  ни  во
здравие, ни за упокой.
   - А как же?
   - Всех сразу.
   Акимов вытаращил белесые глаза,  тревожно  оглянулся  на  Чубукова.  Не
шутят ли? Нет. Чубуков распускал чересседельник, пыхтел  трубкой  и  хмуро
насупился... Подъехала вторая подвода. Радимов выскочил из санок в тулупе,
в  валенках,  громоздкий,  как  медведь,  сам  стал   распутывать   повод,
привязывать за коновязь лошадь и балагурил:
   - Теперь бы горячих щец да помягче бабец, вот и погрелись бы. Чего  это
мужики у тебя на улице мерзнут, а в школу не идут? - спросил у Акимова.
   - Не помещаются все в школе-то.
   - А надо их бабами да девками перемежать. Уплотнились бы,  -  засмеялся
Чубуков.
   Тима принес из школьного сарая огромную охапку сена, положил  ее  перед
лошадиными мордами, подошел к Акимову и что-то зашептал ему на ухо.
   - Что у вас за секреты? - сказал Радимов. - Перед  судебно-следственной
комиссией все должны быть откровенны, как на исповеди.
   - В Веретье появился беглый кулак, - сказал Акимов.
   - Кто такой? - Возвышаев перестал прыгать, насторожился.
   - Бывший подрядчик Звонцов.
   - Ах этот, который дом свой сжег!  -  воскликнул  Радимов.  -  Взять  и
немедленно доставить в тюрьму.
   - Ага, возьмешь воробья за хвост, - усмехнулся Акимов. - Сперва поймать
надо.
   - А где Ежиков? За чем смотрит? Сейчас же пошлите туда уполномоченного,
и пусть немедленно арестует, - приказал Возвышаев.
   - Я ж вам говорю - скрывается он. По слухам, там... А где он прячется -
никто не знает.
   - Эх вы, растяпы! - сказал Возвышаев. - Пошли в школу.
   Входили с заднего крыльца, через  учительскую;  оба  класса  и  коридор
битком были набиты мужиками, накурили так, что подвесные керосиновые лампы
светились мутными шарами, как бакены в речном тумане. Приглушенный  говор,
как  шмелиный  зуд,  немедленно  стих  при   появлении   длинной   шеренги
начальства. Впереди шел Акимов и короткими мощными руками раздвигал толпу,
как табун лошадей, приговаривая:
   - Прошу осадить к стенке!..
   В классе стояли рядами скамьи, люди сидели на них густо,  словно  снопы
на току. Приезжие прошли  к  учительскому  столу,  расселись  на  стульях.
Возвышаев вынул из черного портфеля  красную  папку  и  раскрыл  ее  перед
Акимовым со словами:
   - Тут все заготовлено. Так что открывай собрание,  а  все  остальное  я
скажу сам.
   Акимов  встал,  позвонил  звонком,  давая  рукой  знаки  задним  рядам,
ломившимся из коридора, успокоиться; когда все смолкли, сказал:
   -  Граждане  односельчане,  причина  схода  нашего  села  известная   -
выслушать сообщение товарища Возвышаева на предмет  вступления  в  колхоз.
Прошу, Никанор Степанович.  -  Акимов  сел,  расстегнул  полушубок  черной
дубки, вынул из бокового кармана атласный синий кисет  и  стал  скручивать
цигарку.
   Возвышаев недовольно покосился на него, но встал, спросил, обращаясь  к
мужикам:
   - Товарищи, вы не считали, сколько здесь присутствует?
   - Пятьсот десять человек!
   - Четыреста восемьдесят два...
   - Четыреста семьдесят три...
   Раздались голоса из коридора.
   - То есть абсолютное большинство. А если так, то мы имеем право  решать
вопрос исключительной важности для всего вашего села. Вопрос этот продуман
окончательно; значит, выступать против колхоза - все равно  что  выступать
против  Советской  власти.  -  Сделал  внушительную  паузу,   обвел   всех
присмиревших мужиков косо расставленными глазами и  потом  добавил:  -  Со
всеми вытекающими из этого последствиями. Агитировать за колхоз я  вас  не
стану - время агитации на этот счет истекло.  Вам  всем  рассказали,  куда
вести лошадей, куда коров, где свиней  держать  и  птицу,  куда  инвентарь
свозить. Дело осталось за вами. Кормушки вы сами  строили,  дорогу  к  ним
знаете.  А  посему  приступим   к   голосованию:   кто   против   директив
правительства, то есть против колхоза, прошу поднять руки!
   Воцарилась мертвая тишина. Акимов даже курить перестал, так  и  застыл,
приоткрыв рот, глядя на Возвышаева. А  Никанор  Степанович,  подымаясь  на
носки, вытягивая шею из  полурасстегнутого  узенького  воротничка  бекеши,
спрашивал:
   - Посмотрите там, в коридоре!  Никто  не  поднял  руку?  Так,  никто...
Значит, все за. Таким образом, объявляю вас всех колхозниками.
   Тут все словно проснулись и зашумели разом:
   - Это по какому закону?
   - Иде список? Поименнай!..
   - Я подписи своей не ставил. Не имеете такого права.
   - А ежели ф в Москву напишем?
   - К Калинину пойдем, к Калинину!..
   - Тихо! Я еще не кончил, - поднял руку Возвышаев.
   Акимов схватил со стола звонок и замотал им над головой. Шум постепенно
стих.
   Возвышаев взял лист бумаги из раскрытой папки и стал читать:
   -  "Мы,  граждане  села  Гордеева,  постановили  сего  числа,  то  есть
семнадцатого   февраля,    в    девятнадцать    ноль-ноль,    организовать
сельскохозяйственную артель, или колхоз, и вступить в таковой всем членам,
а также считать фактически членами и не присутствующих на данном собрании.
Нежелающим вступить в колхоз предоставить право подать в течение  двадцати
четырех часов заявление о выходе из артели. В случае же неподачи заявления
в указанный срок считать всех автоматически членами данного  колхоза.  Тех
же, которые подадут заявления на выход, считать как  злостных  противников
колхозного строя и  Советской  власти,  а  посему  земельно-луговой  надел
выделять таковым весной тридцать пятого года". Всем ясно?
   И, не давая опомниться мужикам, покрывая разноголосый гомон, сам затряс
звонком, пока снова не притихли все.
   - Получите первое  задание:  поскольку  вы  теперь  все  колхозники,  в
течение восемнадцати часов, считая с этой минуты, собрать  семенной  фонд,
скот  и  сельхозинвентарь.  Все  население  объявляется  мобилизованным  с
запрещением выезда из села до известного срока, который  будет  установлен
особым  решением.  Кто  воспротивится  сдавать  семфонд  или  скот,  будет
привлечен к  ответственности  судебно-следственной  бригадой.  Представляю
членов бригады лично: нарсудья  товарищ  Радимов,  нарследователь  товарищ
Билибин и заведующий райзо товарищ Чубуков.