елов  в
черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты.  Так
что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах  -  вот  и
кумекай, чтобы не попасть как кур во щи.
   - Извини, братец,  но  у  тебя  понятие  о  политике  старорежимное,  -
усмехнулся снисходительно Томилин.
   - А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан,  выкатывая  на  него
белки.
   - Да, юрист, - качнул головой Томилин.
   - Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин
ходит в сапогах?
   - Ну, это несерьезно!
   - Как так - несерьезно? Видел на портретах  -  Ленин  в  ботиночках  со
шнурками. И брюки отглажены. Все честь  по  чести.  А  Сталин  завсегда  в
сапогах. Почему?
   - Такая уж форма одежды.  Сталин  -  человек  полувоенный,  -  ответил,
пожимая плечами, Томилин.
   - Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный,  шел  с
оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом
чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи.
   Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами.
   Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая  старуха,  мать
Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по  крещению  записанная  когда-то
Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках
графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба.
Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью
прошла к переднему углу, зажгла лампаду  перед  божницей,  перекрестилась,
кидая  щепоть  пальцев  длинной  худой  руки,  и  вышла  все  с   той   же
сосредоточенной строгостью на лице, ни  на  кого  не  глядя  и  никого  не
замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли.
   Хозяин, нарезая хлеб, стараясь  расшевелить  притихших  гостей,  весело
спросил Селютана:
   - У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи  откровенно,  платить
мне штраф или нет? Только подумай сперва.
   - Тут и думать нечего:  ежели  дурак,  то  плати  штраф.  За  что?  Сам
подумай! Советской власти ты не должен. Налог  внес,  самообложение  тоже,
госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой  оброк
на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им
вот такую малину, - он  заголил  по  локоть  руку  и  покачал  здоровенным
кулаком.
   - А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев.
   - Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до
чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна.
   Бородин не выдержал и  захохотал,  потом,  сглаживая  неловкость  перед
Клюевым, сердито сказал Селютану:
   - Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь.
   Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в  передний  угол  на
ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая:
   - Ох-хо-хо! Жизнь  окаянная  настала.  Мечемся,  грыземся  как  собаки,
прости господи! А про спасение  души  своей  и  подумать  некогда.  Я  уж,
грешным делом, совсем запамятовал. Что за праздник ноне, Федот Иванович?
   - Праздник не праздник, а все ж таки день Иверской иконы Божьей Матери,
- ответил Клюев.
   - Да, да. Принесение иконы в Москву в царствование Алексея Михайловича.
Спаси и оборони нас, царица небесная. - Костылин  торопливо  перекрестился
и, склонив голову, задумался.
   - Да, - подтвердил  собственные  мысли  Прокоп.  -  Это  верно.  Кажное
явление Божьей Матери своей иконой отмечено. Одно слово - акафист.
   - Всего было семьдесят пять явлений Божьей Матери. А вот почему  теперь
их нет? - спросил все время молчавший Спиридон-безрукий.
   - Явления Божьей Матери исторически никем не  зафиксированы,  -  сказал
Томилин. - То есть это вроде мифологии.
   - Чаво? - Федорок поглядел на него с презрением и добавил: -  В  другом
месте наставил бы я тебе самому эту пифологию под обоими глазами.
   - Это не доказательство. Ты вот ответь человеку, почему теперь нет этих
явлений? Ясно же, что религиозный дурман схлынул и вера в чудеса пропала.
   - Дурман никуда не схлынул; кто был дураком, тот дураком и  остался.  А
явлений нет потому,  что  бог  махнул  на  нас  рукой.  Как  вы,  говорит,
деретесь, так и разберетесь.
   - Логика оригинальная, но ответ не по существу. - Томилин отвернулся от
Селютана и забарабанил пальцами по столу.
   Вошел Санька Клюев, одутловатый сутулый малый лет двенадцати. Он принес
тарелку соленых огурцов и  на  деревянной  чаше  квашеный  вилок  капусты.
Клюев-старший, заметив вилок на чаше, строго сказал сыну:
   - Это кто ж надумал квашеный вилок на хлебную чашу класть?
   - Бабаня подала из подпола.
   - Бабаня! А ты чем думаешь? С него сок течет, а дерево влагу не  любит.
Живо тарелку!
   Бородин глянул на чашу и поразился ее  диковинной  резьбе:  по  широким
краям ее были рельефно выточены груши, да яблоки,  да  виноградные  грозди
вперемешку с игрушечными седелками и хомутами. И только  теперь,  будто  в
первый раз, заметил он и затейливую резьбу на божнице в виде  петушков  да
лисиц, и косяки оконные и дверные, покрытые  резьбой  на  манер  церковных
колонн, и верхний кружевной бордюр на изразцовой лежанке возле грубки.  Ну
и ну! Такое вырезать да выточить может  только  человек,  и  взаправду  не
спящий целыми ночами.
   Санька принес еще тарелку и стеклянные стопки.  Федот  Иванович  мотнул
ему головой:
   - Присаживайся!
   И тот, зардевшись от радости, с повеселевшим лицом, сел на лавку. Федот
Иванович нарезал вилок широкими ломтями, положил их  на  тарелку  и  полил
конопляным маслом, в стопки налил самогонки.
   - Ну, будем здоровы, если не помрем.
   Выпили дружно, с выдыхом, потом шумно хрустели  капустой,  разгоняя  по
горнице тяжелый и смрадный запах сивухи.
   - Явлений теперь нет, это верно, - сказал Федот Иванович. - Не  слыхать
про них что-то. А вот к чему знамения бывают?
   - Какие знамения? - спросил Томилин.
   - Обыкновенные. Летом на старом бочаговском  кладбище  спаренных  волов
видели. Не наших быков, а волов - с  длинными,  загнутыми  кверху  рогами.
Пытались их взять и  наговором,  и  молитвой,  по-всякому.  Пропадают.  Не
даются, и шабаш.
   - Клад, наверно, - сказал Федорок.
   - Клад  рассыпается  от  удара.  А  эти  даже  к  себе  не  подпускают.
Пропадают! Растворяются в воздухе, как пар с воды. Нет, это не  клад.  Это
знамение. Ох, не к добру. Вон, в  Линдеровом  лесу  опять  немка  в  белом
появилась. В старые времена ходила она и  плакала  в  Ивановскую  ночь.  А
теперь, говорят, по осени ходит. Намедни Тарантас  за  дровами  ездил.  Да
припозднился. Она его и встретила на порубке. Стоит на  пеньке,  плачет  и
все руки к нему протягивает. Лошадь как захрапит - да в сторону. Телега  -
со шкворня долой. Вожжи оборвались. Лошадь с одними передками  умотала,  а
Тарантас пешком пришел. Инда поседел, говорят.
   - Куда еще? Он и так седой как лунь, - сказал Прокоп.
   - Что за немка в белом? Не призрак ли?  -  усмехнулся  Томилин.  -  Ах,
темнота ваша!
   Федорок положил свою каменную пятерню на плечо Томилину,  так  что  тот
вильнул корпусом и охнул.
   - Ты, паразит, зачем сюда пришел? Жалобы писать? Вот и сиди жди - когда
твоя очередь подойдет. А в разговоры наши не суйся! Понял?
   - Федор! - осадил его Бородин. - Ты где находишься, на базаре?
   - Это он базарит. Начитанность нам показывает.  А  я  ему  об  уважении
напомнил.
   - Линдерша, как говорится, здешняя. Эта не в диковину,  -  сказал  Иван
Никитич, потом сделал выдержку и понизил голос: - А вот что  царская  дочь
появилась в наших краях, это, мужики, чудо из чудес.
   - Фантазия. Царская семья вся  была  расстреляна,  -  не  удержался  от
возражения Томилин и опасливо покосился на Федорка.
   Тот с выжидательной готовностью уставился на Костылина:  чего,  мол,  с
ним делать - бить или подождать? - было написано на лице Селютана.
   - Вся, да не вся, - сказал Костылин. - Анастасия уцелела. И за границей
об этом пишут.
   - Интересно, как могла уцелеть она,  ежели  их  в  подвале  дома  купца
Ипатьева расстреляли всех в одну и ту же ночь?
   - А ты что, сам расстреливал? - спросил все так же  враждебно  Томилина
Федорок. -  Ежели  ф  люди  говорят,  значит,  видели  ее.  Ну,  игде  она
появлялась? - обернулся к Ивану Никитичу.
   - Говорят, она целый месяц в Касимовской типографии работала. Заехал за
ней брат царя, Михаил. И по  дороге  в  Пугасово  они  ночевали  у  Тихона
Карузика. И будто бы,  прощаясь,  они  сказали:  граждане,  пора  надевать
кресты. Теперь уж, мол, недолго. Мы вернемся еще.
   - Интере-эсно! - покачал  головой  Федорок,  потом  вдруг  заматерился,
ударил по скамейке  кулаком  и  заскрипел  зубами:  -  Ух  ты,  мать  твою
перемать! Давай еще по одной дернем!
   Клюев, разливая самогонку, повеселев, покосился на Прокопа:
   - Ну, и что ты скажешь, Прокоп Иванович? Как, будем платить или нет?
   - Я свое все заплатил. Больше мне платить нечем.
   - А ты, Иван Никитич?
   Тот горестно вздохнул и потер лысину:
   - Эх, Федот Иванович, Федот Иванович! Ты, брат,  человек  опытный  и  с
понятием.  Ну  неужто  не  видишь,  что  они  только  и  ждут,  чтобы   мы
заупрямились? Тут нас и ахнут, как  быка  по  лбу.  Как  вон  с  Лопатиным
поступили, так и с нами будет. Надо платить.
   - А ты что отмалчиваешься, Андрей Иванович? - спросил Клюев Бородина.
   - Иван  Никитич  прав.  Ва-банк  теперь  не  играют.  Не  такое  время.
Заупрямишься - и сразу пойдешь в расход. Иные прыткие из начальства только
этого и ждут. Он, мол, несговорчивый. Зачем  же  самому  напрашиваться  на
конфискацию? Зачем облегчать им работу?
   - Постой! Но ведь ты сам не внес сто пятьдесят пудов сена?!
   - Я действовал окольным путем. Руку позолотил. Тройку  гусей  отдал.  У
меня приняли. А ты и говорить ни с кем не хочешь.
   - Не с кем говорить. Да об чем? Отдать семьсот рублей - значит,  свести
со двора обеих лошадей и корову. Больше продать нечего. А что  мне  делать
без скотины?  Как  Томилину,  по  дворам  итить?  Нет  уж,  своими  руками
хозяйство рушить не стану. Пусть берут, что хотят. - Он поднял  стопку.  -
Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать. Поехали!


   Уже по-темному вернувшись домой, Андрей Иванович застал у себя  Ванятку
Бородина, тот сидел на деревянной приступке запечника  и  покручивал  свои
пышные цыганские усы, а за столом -  целая  орава  белоголовых  ребятишек.
Кроме четверых своих сидело еще три Мишиных девочки, и деревянными ложками
все дружно хлебали жидкую молочную кашу  -  разварку.  Андрей  Иванович  с
недоумением глядел то на ребят, то на жену, сидевшую поодаль от  стола  на
табуретке, то на лукаво ухмылявшегося Ванятку.
   - Папаня, мы на ту сторону пруда переезжаем, - похвасталась из-за стола
Елька. - Как все съедим, так и переедем, маманя говорит.
   - Дак  чего,  с  прибылью,  значит?  -  сказал  Ванятка,  здороваясь  с
хозяином.
   - Откуда бог послал?  -  спросил  Андрей  Иванович  Надежду,  кивая  на
ребятишек.
   - Вон, Иван привел.
   - А Соня где?
   - А черт ее знает...
   - Заболела, что ли?
   - Ага... той самой болезнью, которую лечат чересседельником по  толстой
заднице, прости господи, - ответила Надежда.
   - Наша мамка с дяденькой Павлом ушла, - сказала  от  стола  шестилетняя
Маруська, старшая.
   - Куда ушла? - еще не понимая, спрашивал Андрей Иванович.
   - На собранию, - опять ответила Маруська  и  хвастливо  добавила:  -  А
дяденька Павел принесет нам конфе-эт. Если  мы  будем  сидеть  тихо  и  не
орать.
   - Какое собрание? Какой Павел? - начиная терять  терпение,  раздраженно
спрашивал Андрей Иванович.
   - Твой друг, Кречев, - сказала Надежда. - Увел ее,  суку...  туда,  где
черти собираются на шабаш.
   - Постой, постой... Кречев увел Соню? - бледнея от скверной  догадки  и
как бы не веря еще тому, что случилось, спросил Андрей Иванович.
   - Господи! Вот пихтель-то... - хлопнула себя по коленям Надежда.  -  Да
все село об этом языком треплет, а до тебя все еще никак не доходит.
   - Гадина! Подлюка! Убить ее мало! - взорвался Андрей Иванович  и,  сжав
кулаки, скрипя зубами, бросился в горницу.
   - Дошло наконец, - сказала Надежда и, обращаясь  к  Ванятке:  -  Погоди
малость, не ходи к нему, счас он отойдет... Не то с ним толковать  теперь,
что с цепным кобелем.
   Из горницы послышался грохот передвигаемых табуреток.
   - Ну, за табуретки взялся, - пояснила Надежда, прислушиваясь,  и  вдруг
зычно крикнула через дверь: - Ты смотри, комод не опрокинь, Саранпал!  Или
я тебе покажу гром среди ясного неба. Ступай,  ступай!  -  заторопила  она
Ванятку. - Расскажи ему, всю картину распиши - не то он и в самом деле как
бы чего не поломал.
   Ванятка застал сердитого хозяина, рыскающего по горнице,  как  тигра  в
клетке.
   - Гадина! Сука! Всю  нашу  родню  опозорила!  А  Пашка-то,  Пашка!  Вот
подлец! Я ли его не поил? Его ль не привечали всей семьей. А он, как  вор.
Хуже Ваньки Жадова. Где они? Скажи, где?
   - Да погоди ты кипятиться. Все узнаешь в свое время.
   - К черту это время! Не хочу ждать. Говори сейчас же, ну!  -  подступал
Андрей Иванович к Ванятке.
   - Откуда я знаю? Кабы знал, к тебе бы не привел детей, голова два  уха.
Ты сядь. Чего кипятишься, как паровоз? Что ты,  в  самом  деле,  иль  дите
малое, иль не замечал, как  увивался  вокруг  тебя  Кречев!  Все  к  Марии
норовил подмулиться, так, видно,  по  зубам  получил.  А  Соня  податливей
оказалась. Вот он и подлагунился.
   - Ах, стерва! Ах, сука! - Андрей Иванович достал  кисет  и  трясущимися
руками, рассыпая махорку, стал скручивать цигарку. - Опозорила всех нас.
   - Да что она тебе, жена или дочь?
   - Какая разница! Семья-то одна. Сам, головастый, в Юзовку укатил, а  на
меня свалил все. Я ж ей и дров вожу, и картошку... Дом вон  строю.  Она  ж
рядом, рука об руку. И такое выделывает? А что, ежели забрюхатеет? На меня
ж пальцем указывать начнут. Ведь целыми днями со мной крутится,  в  пустом
доме. А-а! - и головой замотал.
   - Да ты садись! Что мы, как на большой дороге встретились, - уговаривал
его Ванятка. - Давай сядем - и я тебе все расскажу.
   Сели на диванчик, закурили.
   - Я, грешным делом, думал, что ты с умыслом не замечаешь. Или отношений
портить не хочешь. Все ж таки он председатель.
   - Да пошел он от меня к  едрене  фене  со  своим  председательством!  -
взорвался опять Андрей Иванович.
   - Ну, ясное дело.  Тогда  слушай  все  по  порядку.  Она  ж  квартирует
напротив меня, и видно же все... Правда, ходил он к ней только по-темному.
И с поля заходил, как волк. По ночам, когда девчонки засыпали. И уходил на
заре. Однова мы с ним встретились. Я шел на Тимонино болото, мерин у  меня
там на приколе пасся. Вот тебе, только я вышел на конопляники - и  он  тут
как тут, через плетень лезет. Павел Митрофаныч, говорю,  ты  что,  или  за
терном лазил? Я, говорит, Иван Евсев, за тем терном, который только  ночью
в постели щелыкают. И еще подмигнул мне.  Ладно.  Встрел  я  ее  как-то  в
картошке на задах. Вокруг никого. И говорю: Соня, ты  все  ж  таки  мужняя
жена, на тебя дети оставлены. Хоть они  тебе  и  чужие,  но  ведь  матерью
зовут. Мотри, говорю, ежели они пожалуются на обиды, я  тебя  ущучу  перед
всем селом. Да чхала, говорит, я на ваше село. А к детям ты не прикасайся.
Ладно. Стемнелось ноне, собрались мы ужинать. Вот тебе сосед Ботик - грох,
грох в окно. Я выглянул: чего тебе? Ступай,  говорит,  к  Соне.  Там  дети
криком надрываются. Схватил я куфайку  -  и  туда.  Прибегаю.  Заперто  на
висячий замок. Прислушался, а в доме  разлюли-малина!  Кошки  орут  дурным
голосом на чердаке, и дети в три голоса в избе визжат, будто кто их режет.
Я поднял камень с дороги, ахнул им по замку, ажно дужка отлетела. Вошел  -
они ко мне, вцепились в штаны и все треской трясутся. А  кошки,  кошки  на
чердаке еще пуще заливаются. Я успокоил детей, залез на чердак, а там одна
кошка в капкан попалась - на кадке с  мясом  поставили  капкан,  а  вторая
(кот, наверно) за боровом [лежачая  дымовая  труба  на  чердаке]  сидит  и
перекликается с этой дурным голосом. Прогнал я кошек, спустился  к  детям,
спрашиваю: где мать? Ушли с дяденькой Павлом, а нам конфет  дали  и  спать
уложили. Ну, я туда-сюда. Посидите, говорю, я ее счас найду. Ой,  дяденька
Ваня, не уходи ради Христа! Вцепились  опять  в  меня,  дрожат...  Ну  что
делать? Крикнул свою Нешку: посиди, говорю, с ними, а я Соню поищу. Сбегал
в клуб - нет. На квартиру к Кречеву - нет. Оставлять ребят одних - плачут.
И есть просят. Я их одел и к тебе вот привел, а Нешку послал Соню  искать.
Найдет - скажет нам. Нет - пусть у тебя заночуют. Небось придет.
   - Ну, уж я с ней поговорю,  -  мстительно  сказал  Андрей  Иванович.  -
Придется братьев звать. Надо что-то делать. Или Михаила вызывать?
   - Это уж непременно. Не то она детей загубит.
   Вошла Надежда:
   - Вы чего ж тут расселись? Давайте к столу, самовар подходит.
   - Тут поговорим. Там ребятишки, все ж таки неудобно, - возразил  Андрей
Иванович.
   - Чего они понимают? - сказала Надежда.
   - Все они понимают... Говорю  вот,  Михаила  придется  вызывать,  иначе
детей загубит.
   - Вызывай... Да толку-то от  него,  -  махнула  рукой  Надежда.  -  Он,
головастый, в рот ей глядит, как телок в помойное ведро. Что она  захочет,
то и вытворяет с ним.
   Ванятка хохотнул, а Надежда, подстегнутая этим смешком, набросилась  на
мужа:
   - Еще два года назад я вам что говорила? Она жить с детьми не будет. Ее
ж за версту видать - вертихвостка.  А  вы  что?  Слюбится  -  стерпится...
Стерпелось... Если уж кому и приходится терпеть, так детишкам.  В  прошлом
годе, как раз перед отъездом  Михаила,  -  обернулась  она  к  Ванятке,  -
прибегает ко мне Маруська, старшая. Мы завтракали как  раз.  Она,  бедная,
глаз от стола не отводит. Ты что, аль есть хочешь? Хочу. Мы,  говорит,  не
завтракали. А где мамка? На конопляники ушла. Что ж она вас не  покормила?
У нас, говорит, ничего не сварено. Хлебца поели - и все. Ладно,  накормила
я ее и повела домой. Смотрю - у них посреди стола  лежат  краюха  хлеба  и
нож. Они, бедные, и отрезать хлеба толком не умеют. Так, пощипали от него,
как мышата. И на  печи  сидят.  Я  залезла  в  подпол,  набрала  картошки,
наварила им, намяла, маслом заправила и накормила. Мои девки повеселели  и
защебетали, как галчата. Ну, ладно, думаю про себя,  ужо  я  устрою  тебе,
головастый дурак, представление. Кто-то, видать, вызнал и предупредил  их.
Пришла я вечером - Соня прикинулась больной, в постели лежит. А сам  сидит
за столом, ужинает и пыхтит, как самовар. Я и говорю: Соня, пошто ты детей
не кормишь? Иль у вас картошки мало? Иль некогда помыть  ее  да  отварить?
Сказала бы нам, что тебе некогда.  Мы  придем,  наварим  и  натолкем.  Ой,
господи,  застонала  она,  помереть  спокойно  не  дадут.  Сердце  у  меня
заходится, Миша! А он надулся до красноты, как рак ошпаренный, и  говорит:
что ж ты нам жить не даешь? Ту жену отправили на тот свет и теперь за  эту
беретесь. Ах ты, тара большелобая... Дурак ты, дурак и есть. Мне-то что? Я
плюнула да ушла. Это ж надо такое сказать: ту жену со свету сжили. Да  она
ж больная была, чахоточная. Я за нее всю войну ворочала  и  в  поле,  и  в
лугах. Ей сроду пахать не давали. Все на мне выезжали...
   - Ну  хватит  тебе  свои  заслуги  расписывать!  -  оборвал  ее  Андрей
Иванович. - Самовар, что ли, принеси.
   - Что, не любишь правду слушать? Ну да, правда - она всем глаза  колет,
- сказала Надежда и вышла.
   - Я зачем еще зашел к тебе... - Ванятка кашлянул, помялся  и  вынул  из
брючного кармана измятую брошюрку. - Вот, прислали  нам  устав  колхозный.
Может, посмотришь.
   - И смотреть не буду, и говорить не о чем.
   - Это ты напрасно. Здесь, например, сказано, что мелкий скот  можно  на
дому держать.
   - Где хотите, там и держите. А разговаривать нам не о чем. И не хочу  я
говорить с вами!
   - За что ты дуешься на нас?
   - За что? - по