и  глядела  в  каменно-неподвижное  лицо  хозяина,
готовая мигом сорваться с места, чтоб исполнить любой приказ его.  На  ней
была простенькая ситцевая кофточка, в горошинку фартук и полосатая  понева
свойского тканья. На ногах  полусапожки  с  высокими  боковыми  резинками.
Сверху в пролет лестницы с  таким  же  испугом  и  выжиданием  глядела  на
родителей дочь-невеста,  желтокосая,  в  цветастом  сарафане.  И  вся  эта
семейная троица была спаяна не только страхом  выжидания,  но  и  твердой,
отчаянной решимостью - встретить стойко,  с  достойным  спокойствием  свою
нелегкую судьбу.
   - Так, так... Значит, дом и все имущество - и движимое, и недвижимое.
   - Так точно...  Раскастрация  всего  имущества,  -  подтвердил  Ванятка
Бородин. - Чтобы, значит, раз и навсегда искоренить всякую заразу  частной
собственности.
   -  А  на  каком  таком  основании  у  меня  решили  сделать  эту  самую
раскастрацию, а вот у него, у Ванятки, ничего не трогать? - спросил хозяин
Кречева.
   - А чего у него брать-то? Охапку шоболов? - хмыкнул Кречев.
   - Дак что ж  выходит,  вы  его  шоболами  брезгуете?  Раз  всех  решили
объединять в колхоз, тогда и всякое имущество валите в одну кучу.
   - Когда очередь дойдет до колхоза, все соберем.  Но  вас  допускать  до
колхоза не имеем права, - ответил Кречев.
   - Почему? Или я рылом не вышел? Или работник плохой?
   -  Потому  как  вы  идете  по  кулацкой  линии,  то  есть  эксплуататор
человеческого труда.
   - Кого же я исплуатировал? Мы работников отродясь не держали. В  артели
нас было три брата с семьями.
   - Вот братьев своих и семью вы это самое... эксплуатировали.
   - Как? Разве они одни работали, а я прохлаждался? Спроси вон  Феклу,  -
кивнул он на хозяйку.
   - Ей веры нет. Потому как она тоже член кулацкой семьи. И пойдет заодно
с вами.
   - А братья мои?
   - И они тоже подлежат конфискации.
   - А их за что?
   - За то же самое. У них тожеть дома двухэтажные и дворы каменные.
   - Да кто же кого у нас в артели исплуатировал?
   - Пустой разговор ведем. Постановление есть ясное и понятное: кто нажил
не своим трудом большие средства - раскулачить.
   - А чьим же трудом я наживал все это? - Матвей Платонович округло обвел
руками, указывая на просторный кирпичный  дом,  хорошо  оштукатуренный,  с
фигурными наплывами на потолке под висячей лампой, с широким  карнизом,  с
крашенной в голубой цвет дощатой перегородкой, с широкой железной кроватью
со светлыми  шишечками,  с  тюлевыми  занавесками  на  окнах,  с  венскими
стульями вокруг тяжелого дубового стола. - Может, ты мне помогал построить
все это и нажить? Или Ванятка, или вон Биняк?
   - Оно и то сказать, что не в одной артели ты старался, а и на  торговле
подрабатывал, - отозвался Биняк.
   - Верно. Хлебом торговал. Скупал на базаре, нанимал обозы, перевозил на
пристань, на Ватажку. Вон, Семен Жернаков подтвердит. Он тоже торговал.
   Жернаков густо покраснел и отвернулся к окну.
   - По три, по четыре тысячи пудов за базар брали с братом. Полны  амбары
семейные насыпали. Барыш - копейка за пуд. Тридцать, ну, сорок  рублей  на
двоих заработку. Дак это ж работа! Мы ж не  гноили  хлеб-то,  а  сухоньким
доставляли его на речные суда. В города отсылали... И за  это  нас  теперь
казнить надо?
   - Никто вас не казнит, - потупился Кречев,  -  а  только  в  колхоз  не
велено пущать. Поскольку  вы  идете  по  статье  зажиточных.  Сам  товарищ
Каганович указание давал. И товарищ Штродах из Рязани присылал инструкцию.
Чтоб  не  смешивать  с  трудящимися,  с  бедняцко-середняцкою  массой,   а
отправлять вас на поселения...
   - Каганович да Штродов? Что-то не слыхали  мы  этих  фамилий,  когда  в
гражданскую казаков ломали. А теперь,  вишь  ты,  сыскались...  Инструкцию
дают - не смешивать с массой. А чего ж тогда мешали? Говорили - все равны.
Землю по едокам! А теперь - бей по дуракам, которые поверили!
   - Не надо было заживаться, Матвей Платонович, -  сказал  Биняк.  -  Для
чего  ты  такие  хоромы  сгородил?  Конюшни  кирпичные!  Две  лошади,  три
коровы...
   - Дак у тебя вон один мерин, и тот ходит по базару и по чужим  кошовкам
кормится. Раз ты его прокормить не можешь - отдай в Совет.
   - А на ком загоны пахать? На бабе, что ли?
   - Ты не пашешь, а за сохой пляшешь... Языком молоть ты умеешь. Ежели из
таких вот пустобрехов колхоз соберут, то и хоромы мои вам не помогут.  Все
прахом пойдет.
   В сенях проскрипели шаги, с треском распахнулась обшитая жестью  дверь,
и на пороге в клубах пара вырос Кулек в шинели.
   - Ну вот, поговорили - и будя, - сказал Кречев, вставая. - Поскольку вы
идете по первой категории, стало быть, собирайтесь в чем есть и немедленно
очистите помещение.
   Встал и хозяин, он был  в  валенках,  в  стеганых  штанах  и  в  черной
фуфайке.
   - Дак что ж нам - из вещей ничего нельзя брать? - спросил он.
   - Ничего... В  чем  вас  застали,  в  том  и  поедете.  Верхнюю  одежду
возьмите, шапки, варежки. А более ничего, - повторил Кречев.
   - Фекла, вынь из  сундука  крытые  шубы  и  пуховые  платки  возьми!  -
приказал хозяин.
   Фекла метнулась за дощатую перегородку к высокому, окованному полосовым
железом, набитым в косую клетку, сундуку. Но перед ней вырос Биняк:
   - Извиняюсь, из нарядов ничего брать не положено,  -  криво  усмехнулся
он.
   - Не ехать же  нам  в  драных  шубняках!  -  сказал  Матвей  Платонович
Кречеву. - Еще не примут нас... скажут - батраков привезли.
   - Ладно, выдай им шубы и платки! - распорядился Кречев.
   Биняк отошел в  сторону,  но  зорко  поглядывал,  как  Фекла  доставала
большие, крытые черным блестящим  драп-кастором  шубы,  с  длинным  козьим
мехом, пуховые оренбургские платки и клала их на откинутую крышку сундука.
В ноздри резко шибануло нафталином и потянуло  затхлым  удушливым  запахом
лежалых вещей. Когда Фекла вынула из сундука еще шерстяную розовую  кофту,
Биняк поймал ее за руку:
   - Э-э, стоп, машина! Кофта к верхней одежде не относится.
   - Пусти руку, страмник бесстыжий! - рванулась злобно Фекла  и  наотмашь
закатила ему звонкую затрещину.
   - А я говорю, кофту отдай! Отдай, кулацкая твоя  образина!  -  заблажил
Биняк, махая руками, пытаясь поймать мелькавшую перед его  глазами  кофту,
но Фекла перебросила ее через плечо подоспевшей дочери. Та, поймав  кофту,
мгновенно прижала ее к груди и бросилась к отцу:
   - Папаня, родненький! Что же это делается? - закричала  пронзительно  и
залилась слезами.
   - А я  те  говорю  -  кофту  отдай!  -  Биняк  нагнал  ее  и  прижал  к
перегородке, тиская, сопя и ругаясь.
   -  Папаня,  папаня!  Миленький  мой!..  Помогите  ж  мне!  Помогите!  -
отбивалась она и вскрикивала, поглядывая на отца.
   Но Матвей Платонович истуканом застыл на месте, скрестив руки на груди,
и только глаза затворил, как от головной боли, да под скулами  вздулись  и
побелели каменные желваки.
   - Оставь ты девку! - крикнул Кречев на Биняка. - Совсем офонарел? -  И,
взяв за шиворот, оттолкнул его к порогу.
   - Дак я эта!.. Согласно инструкции, значит. Поскольку не положено брать
наряды... - заплетаясь языком, бормотал он, красный и смущенный.
   - Дайте собраться людям! Сядьте все за стол! -  скомандовал  Кречев  и,
обернувшись к хозяину: - Собирайтесь! А мы подождем...
   Через несколько минут они оделись, преображенные, печальные и  строгие,
как на богомолье собравшись, вышли к порогу.
   - Куда нас поведут? - спросил Матвей Платонович.
   - Тебя здесь оставят. А их в Пугасово, - ответил Кречев.
   - Дак как же мы врозь-то, отец? - всхлипнула  Фекла.  -  Мы  с  Варькой
дальше Тихановского базару и не бывали нигде...
   - Господь поможет, - сказал хозяин и осенил себя широким крестом, глядя
на божницу.
   Варька, прикрыв лицо цветной варежкой, тоже всхлипнула.
   - Привыкнете, - сказал Кречев, вставая. - Там не  волки,  а  тоже  люди
будут... - И, обернувшись, наказал Ванятке:
   - Опись построже составь. Все имущество на твою ответственность.
   - Крупное опишем, а насчет мелочи -  сами  забирайте  в  Совет.  Там  и
переписывайте, и делите. Чего хотите, то и делайте.
   - Ну, лады! Через час вернемся.
   Кречев с Кульком вышли вместе с хозяевами. Феклу с  Варькой  усадили  в
сани, Кулек сел в головашки править, а Кречев с Амвросимовым пошли пеш.  В
Выселках и на выгоне было безлюдно, но, когда въехали в Нахаловку,  вокруг
саней  закружились  ребятишки.  Побросав  игру   в   чижики,   они   долго
сопровождали  подводу  с  милиционером  и  самим  председателем  Кречевым,
звонко, на всю улицу покрикивая:
   - Эй, ребята! Кулаков везут!
   - Кулаки - дураки, кулаки - дураки!
   - Которые кулаки, а которые дураки?
   - Кулаки едут, а дураки пеш идут.
   - Кулек нешто кулак?
   - Кулек - шишак...
   - Баран, а ты пустишь нырок промеж саней?
   - Пущу!
   - А Кульку под задницу?
   - Пущу!
   - Я те пущу кнутом по шее, - кричал Кулек из саней.
   Бабы выходили на крыльцо,  выглядывали  из  калиток,  плющили  носы  об
оконные стекла, вздыхали, крестились,  жалея  одних  и  посылая  негромкие
проклятия другим:
   - А чтоб вас розарвало! Погромщики! Утробы ненасытные...
   - Спаси и помоги им, царица небесная!
   - Осподи, осподи! И малого и старого волокут...
   - Под корень рубят, под ко-орень...
   Матвей Платонович даже рядом с дюжим Кречевым шел молодцом -  в  черной
как смоль длинной сборчатке,  в  огромных  белых  валенках,  малахай,  что
решето, на голове... Богатырь!
   - Эдакого хозяина вырвали!
   - Это дерево из всего лесу.
   - Да-а, прямо - купец Калашников!
   - Под корень секут, под ко-орень, - доносилось с крылец и от калиток.
   А перед райисполкомом  целая  вереница  подвод,  как  на  торгу;  вдоль
зеленой железной  ограды,  возле  коновязи  стояли  подводы  вперемежку  с
оседланными лошадьми; на многих санях валялись тулупы, а на них и на  сене
лежала посуда всякая -  и  фарфоровая,  и  стеклянная,  самовары,  сапоги,
крытые сукном и драпом шубы, гармони, иконы  и  даже  бронзовые  кресты  и
паникадила; тут же, возле  саней,  топали,  толкали  друг  друга,  грелись
железнодорожные охранники в черных  нагольных  шубах  и  с  винтовками  за
спиной. Возчики в красных полушубках и бурых чуйках,  подняв  воротники  и
растопырив руки, стояли смирно возле  своих  лошадей  и  смотрели  на  все
посторонними глазами.
   А поодаль, на высоком просторном каманинском крыльце, толпились рабочие
в пиджаках, штабисты в белых полушубках, милиционеры в синих  шлемах  и  в
длинных серых кавалерийских шинелях чекисты, приехавшие из Пугасова конным
строем. Тут же, на крыльце,  на  выносном  столике,  стоял  ящик  красного
дерева, и в широкую, как матюгальник, зеленую трубу с  шипением  и  хрипом
вылетали сдавленные звуки, по которым с трудом угадывался голос Шаляпина:

   Жил-был король когда-то.
   При нем блоха-а-а жила-а-а.
   Милей родного бра-а-а-ата
   Она ему была-а-а.
   Блоха? Ха-ха-ха-ха!
   Блоха! Ха-ха!
   Ха-ха-ха-ха!

   Заразительно и неистово смеялся хриплый  заведенный  голос.  Окружившая
этот конфискованный граммофон публика  тоже  шумно  смеялась,  притопывала
сапогами, валенками, била в ладони и дула на пальцы.
   Кулек перед самым крыльцом остановил лошадь.
   - Куда везти? - спросил Кречева.
   -  Сейчас!  -  Кречев  протолкался  на  крыльце  и  спросил   Ашихмина,
заводившего граммофон: - Куда девать очередную семью?
   - Какая категория? - спросил тот.
   - Первая, - ответил Кречев.
   - Так, хозяина веди в пожарку, а семью - во двор.
   - Какой двор?
   - Риковский!
   Кречев повернулся уходить, но его остановили.
   - В пожарке полно, - сказал кто-то от дверей.
   - Тогда веди в лавку... как его... - запнулся Ашихмин.
   - Рашкина! - опять крикнул кто-то от дверей.
   - Дак там же распределитель?
   - А ты в другую половину. В ту самую, где потом артельный склад был,  -
сказал от дверей опять тот, невидимый.
   - Ясно! - Кречев вернулся к подводе и передал Кульку: - Лошадь  привяжи
у коновязи. Хозяина, - кивнул на Матвея Платоновича, - в бывший  артельный
склад... Там сдашь его под роспись.
   - Я вам бык, что ли? - с горькой усмешкой сказал Амвросимов.
   - Молчать! - рявкнул Кречев. Он  волновался  от  присутствия  множества
людей, которые глядели теперь на них с  крыльца,  и  торопился:  -  Давай,
давай! Чего возишься? - ругал он Кулька. - Растопырился, как баба.
   - Вот это кулачина! - крикнули с крыльца.
   - Сазон так Сазон...
   - На ем пахать можно...
   - Эге! Бочку пожарную возить. Во отъелся за щет рабочего класса...
   - И трудового крестьянства...
   Кречев подтолкнул под локоть робко стоявшую возле мужа Феклу:
   - Пошли, пошли... Чего глаза-то пялить без толку?
   - Матвей! Как же нам теперь без тебя-то? Неужели не свидимся? - Губы ее
тряслись,  глаза  наполнились  слезами,  а  рука   правая,   сложенная   в
троеперстие, машинально и быстро крестила его мелкими крестиками.
   Варька, глядя на мать, тоже начала давиться слезами  и  гукать,  глотая
рыдания.
   - Будет, мать, будет,  -  сказал  Матвей  Платонович,  хмурясь  и  косо
поглядывая на гоготавшее крыльцо. - Постыдись плакать перед ними-то... Бог
не выдаст - свинья не съест. Спаси вас Христос!
   Кречев подвел Феклу и Варьку  к  высоким  тесовым  воротам,  ведущим  в
просторные каманинские конюшни. Его встретил охранник в черном  полушубке,
вкось перехваченный ремнями, с наганом на боку.
   - Фамилия? - строго спросил не Феклу, а Кречева.
   - Амвросимовы... Фекла и Варвара...
   - Так! - Тот открыл черную, в картонном переплете  тетрадь,  заскользил
глазами по страницам. - Так...  Вот  они!  Запомните,  поедете  на  шестой
подводе. Возчик Касьянов из Пантюхина. А теперь марш на место!
   Он  растворил  ворота  и  пропустил  в  конюшню  Феклу  и  Варвару.   В
полусумрачном сарае Кречев увидел множество людей, сидевших  и  валявшихся
прямо на полу, на свежей соломе. Разговаривали тихо, многоголосо, и оттого
слышался один слитный и протяжный гуд, как шмели гудели: бу-бу-бу-бу...
   Где-то  раздавались  слабый   детский   плач   да   робкое   назойливое
упрашивание: "Мамка, пусти на улицу! Мамка, на улицу  хочу!"  На  вошедших
никто не взглянул, и никто их не спросил ни о чем. Постояв с минуту  возле
ворот, они сиротливо опустились на солому тут же, возле стенки.
   - Ну чего, закрываем? - спросил охранник зазевавшегося Кречева.
   - А? Ну да, закрывай. - Кречев  как-то  содрогнулся  весь,  словно  чем
напугал его этот охранник. - Закрывай! - повторил он со  вздохом  и  пошел
прочь от ворот.



        "13"

   Ударная кампания по раскулачиванию в  Тихановском  районе  благополучно
завершилась  за  две  недели.  Всех,  кого  надо   было   изолировать,   -
изолировали, кого выслать за пределы округа, - выслали, кого переселить  в
пустующие теперь уж государственные, а не  кулацкие  дома,  -  переселили,
которые  дома  занять  под  конторы  -  заняли.  Райком   и   райисполком,
избавившись  от  других  контор,  вольно  расселились   по   двум   этажам
просторного каманинского дома. И облик районного  центра  Тиханова  принял
свой окончательный вид: на домах беглых купцов и лавочников, на заведениях
трактирщиков,  колбасников,  Калашников,  сыроваров  и  маслобойщиков,  на
просторных сосновых и кирпичных  мужицких  хоромах,  окрещенных  кулацкими
гнездами, теперь появились вывески, писанные бывшим степановским богомазом
Кузьминым с одним и тем же заглавным  словом  "Рай",  возвещавшие  миру  о
наступлении желанной поры всеобщего благоденствия на этой грешной земле.
   А над высоким бетонным крыльцом старого каманинского магазина  повесили
воистину волшебную картинку с нарисованной колбасой  и  магическим  словом
"Раймаг". Мужики посмеивались, подходя к пустым прилавкам:
   - А вы ту колбасу, с вывески, сымите и нарежьте мне.  Я  заплачу,  чего
стоит.
   - Дурак! Та колбаса обчественная, смотри на нее даром  и  ешь,  сколько
хочешь, глазами. А рукам волю не давай.
   - Дак мы теперь на какое довольствие перешли? Око видит, а зуб неймет?
   - Во-во. Погляди да утрись.
   Но питались мужики в эту зиму - дай бог каждому. Недаром цена на  кадки
подскочила вдвое - всякая посудина шла под засол мяса.  И  солили  его,  и
коптили, и морозили. От бань по задворкам чуть ли не каждый  вечер  тянуло
паленой щетиной;  и  горьковато-пряный  дымок  горевших  ольховых  полешек
отдавал приторно-сладким душком прижаренного сала.  Окорока  коптили!  Все
районные ветеринары: и врач, и  фельдшер,  и  бывший  коновал,  работавший
санитаром при случном пункте, ходили в дымину пьяными, они  открыли  новую
болезнь - "свиную рожу", по причине которой разрешалось не только забивать
скотину, но и палить свинью, дабы при снятии шкуры не заразиться. А  ежели
хозяину хотелось продать свинину, так сдирали приконченную  шкурку,  и  на
свежий сальный обрез тот  же  ветеринар  ставил  чернильное  клеймо  -  "К
продаже подлежит. Здоровая".
   Зато уж к масленице тишина установилась на селе благостная:  со  дворов
ни свиного визга,  ни  телячьего  рева,  ни  блеяния  ягнят,  ни  гусиного
кагаканья - лишние голоса были убраны.
   Оно и то сказать: не так голос был страшен, как лишняя голова. Все, что
появлялось на крестьянском дворе, попадало в опись  и  подлежало  учету  и
налоговому обложению. Да не только налоги пугали... Ходили слухи,  что  по
округу вынесено постановление  -  к  двадцатому  февраля  всех  загнать  в
колхоз. Значит, всякая животина на твоем дворе, считай, что уж и не  твоя.
А поскольку появление на свет божий новой головы пока еще происходило  без
свидетелей, так и старались прибрать ее вовремя.
   У Бородиных ожеребилась Белобокая.
   - Боже мой, к двум лошадям да еще  третья!..  На  тебе  креста  нет,  -
бранила мужа Надежда.
   - Я, что ли, виноват, что кобыла ожеребилась?
   - А кто же?
   - Окстись, Маланья! Я тебе кто, производитель?
   - Ты чурбан с глазами! Вот запишут на нас три лошади да раскулачат. Что
тогда скажешь? Каким голосом запоешь?
   Мир в семейство  принес  Федька  Маклак.  Он  пришел  из  Степанова  на
воскресный отдых и, послушав перебранку родителей, сказал:
   - Жеребенка могу продать.
   - Кому?
   - Ваньке Вожаку и Андрею Слепому.
   - Он им на что? По избе в иго-го играть?
   - Зарежут да съедят.
   - Вот и слава тебе господи! - обрадовалась Надежда.
   - Жеребенка резать? Да вы хуже татар! - сорвался Андрей Иванович. -  Из
него лошадь вырастет... Лошадь! Понимаете вы, тыквенные головы?
   - А вот как раскулачат и посадят тебя за трех лошадей... Из тебя самого
лопух вырастет. Продай от греха!  Какое  твое  собачье  дело,  на  что  он
пойдет?
   Продали.  Вечером  Федька  накинул  жеребенку  на  шею  аркан  и  отвел
напротив, к Слепому. А утром чуть свет Вожак стучится в дверь:
   - Андрей Иванович, отдай деньги! А мясо назад возьми.
   - В чем дело?
   - Он у вас заразный. Как наелись с вечера этой жеребятины, так всю ночь
со двора не сходили.
   - Проваривать надо мясо-то, печенеги...
   Потом целый день вся Нахаловка потешалась:
   - Ты слыхал, ночью Слепой с Вожаком волком подвывали?
   - С чего это они? Ай с ума спятили?
   - Жеребятины сырой наглотались.
   - Эка, дорвались, родимые, до дешевизны-то.
   - Да, за бесценок и мясо впрок не пойдет.
   - Жеребятина что за мясо? Ее татаре только переваривают. Дак у татарина
не желудок, а требуха.
   - Гли-ко, говорят, что ежели собака волком завыла - быть  покойнику.  А
человек ежели волком завыл? К чему бы это?
   - К войне. Ай не слыхали - Китай опять подымается.
   И слухи, слухи по селу ходили странные...  Говорили,  будто  на  лесных
Пугасовских выселках одна баба тройню родила - головы и руки человечьи,  а
задняя половина туловища у новорожденных собачья,  шерстью  покрыта.  И  с
хвостами! А еще будто божий  человек  появился,  по  селам  ходит.  Увидит
какого ребенка и скажет: "Дайте мне  эту  девочку  поносить!"  Очень  мне,
говорит, девочка пон