ул в м... с  головкой...  Эх,  р-раз,  да  еще  раз!"
Звездарезнули раза три концом бревна - и замок слетел, и  дверь  с  петлей
сорвали. Ну, а семена растащить - дело  плевое  каждый  знал  свои  мешки,
метки ставили... А энтот уполномоченный, видать, сердцем переживал. Степан
Николаич говорит Похлебке, не дело в сене-то отлеживаться. Под  пулями,  в
бою, говорит, и то свою линию держат. Пошли хоть кормушки отобьем.  Не  то
что ж мы в районе доложим? Завтра лошадей сводить, а у нас  кормушек  нет.
"Что в бою? - говорит Похлебка. - Пуля - дура, пролетела, вжикнула, и  нет
ее. А тут согнут тебя в три погибели, оторвут муде и  привяжут  к  бороде.
Лучше не ходи". А тот пошел. Говорят, тихановский,  Зенин  по  фамилии.  И
мужичонка-то лядащий, щуплый, а пошел. Дорогие женщины, на классово чуждую
стихию, говорит, работаете. Эти кормушки приведут вас к счастливой жизни и
полному довольствию. Это вы, говорит, окно в  новый  мир  ломаете.  Они  и
поднялись: вы что, хотите из этих кормушек и нас кормить? Да мы тебя  счас
самого накормим. Вяжите его, бабы. Связали по рукам и ногам,  подтащили  к
кормушке, овса всыпали. Пусть жрет! Ах, не ест? Сами они рыло  воротят,  а
нас в комунию толкают. Всыпать ему! Сняли с него  штаны,  спину  заголили,
растянули на скамье и давай молотить прутьями  из  метлы.  Да  не  жидкими
концами, а комлями  били.  Всего  его  в  кровь  расписали.  Он  и  пищать
перестал. Водой окатили - ожил. Молись, отродье антихристово! Кайся  перед
богом, что с сатаной связались... Икону принесли. Кайся, что  по  наущению
дьявола в колхоз нас загонял. Кайся, не то живота  лишим!  На  колени  его
поставили перед иконой, лбом обземь били. Он и сознание потерял...
   - Значит, везде успевал: и за мужиками бегал, и баб не прозевал...
   - Да я один, что ль? Все ребята и девки там были.
   - А магазин? Иль за ним тоже парни и девки приглядывать должны?
   Парень залился краской и смущенно потупил глаза:
   - Я эта... не знал, что так обернется.
   - Когда обокрали магазин?
   - Кто его знает... Понесли этого Зенина на почту... Тут  я  и  заметил,
что дверь в магазине растворена. Замок вместе с пробоем выдрали.
   - Что украдено?
   - Восемь ящиков водки... Да кое-что из  одежды.  Хозяйственные  товары,
утварь всякую, хомуты - вроде бы не тронули.
   - Эх ты, Ротозей Иваныч! Вместо того чтобы на своем посту стоять, бегал
на поглядку, как сопливый мальчишка.
   В Красухино приехали еще засветло. В  селе  тишина  и  спокойствие,  от
заборов и околиц, лениво отбегая, побрехивали собаки, у одного  колодца  с
высоким журавлем мужик в нагольной рыжей  шубе  поил  лошадь  из  ведра  и
равнодушно глядел на чужую проезжую подводу; мальчишки в  лапоточках  и  в
развязанных заячьих да собачьих малахаях  играли  в  чижика,  -  ничто  не
говорило о недавнем кипении страстей человеческих.  Да  и  сам  рассказчик
как-то сник  после  давешнего  возбуждения  и  лениво,  скучно  глядел  по
сторонам. Остановились возле почты, обшитого  тесом  здания,  покрашенного
давным-давно в бурый  цвет,  с  овальной  железной  дощечкой  на  карнизе:
"Российское страховое общество". Палисадник  с  чахлой  сиренью...  Старое
наследие от земских заведений.
   Кадыков кинул сено лошади, отпустил  чересседельник,  потом  накрыл  ее
тулупом и в шинели, подтянутый и строгий, вошел в помещение. Его встретила
у самого порога  молоденькая  телефонистка  в  серой  кофте,  вязанной  из
козьего пуха, и черных валенках. Глядела с испугом  и  любопытством.  "Еще
что случилось?" - написано было на ее смуглом кругленьком личике.
   - Где уполномоченный? - спросил Кадыков.
   - Увезли его. Председатель Совета посадил на  свою  лошадь  и  отвез  в
степановскую больницу.
   - Так... А что в селе?
   - Все в порядке.
   - В порядке! - Кадыков  хмыкнул  и  покачал  головой.  -  Телефон  хоть
работает?
   - Да.
   - Вас не трогали?
   - Нет, нет, - ответила поспешно, словно боялась, что не поверят.
   - Ладно. Работайте...
   Кадыков с продавцом осмотрели магазин. Пробой и замок были  сорваны,  а
так вроде бы все было на месте. Только  водку  украли,  два  полушубка  да
валенки. И тут - "Все в порядке" - вспомнил он фразу  телефонистки.  Вроде
бы и в самом деле ничего тут не случилось, и парень  этот  просто  сочинил
ему забавную историю. "Вот так и ухлопать могут и скажут - все в порядке",
- невесело подумал  Кадыков.  Он  составил  протокол  на  взлом  и  кражу,
расписался  сам,  ткнул  пальцем  -  где  продавцу  расписаться,  и   стал
собираться в дорогу. Паренек робко предложил ему:
   - Может, у нас заночуете? Поужинайте с дороги-то... И отдохнете.
   - Спасибо! Мне, брат, не до отдыха.
   Увидев своего хозяина, мерин поднял от сена голову и тихо заржал.
   - Сейчас, Мальчик, займусь тобой! - сказал Кадыков, оглаживая мерина по
тугой шее.
   Потом взял ведро у телефонистки, сходил к колодцу  с  журавлем,  принес
воды и, пока лошадь пила, гулко катая водяные шары по глотке, все думал об
этом странном покое русской жизни; еще с утра все тут бушевало - растащили
семфонд, кормушки поломали, а вместе с этими кормушками поломали все планы
и расчеты начальства на скорую коллективизацию, избили уполномоченного  из
района и успокоились... А завтра приедут власти, заберут этих  зачинщиков,
опять покричат, поплачут и успокоятся... И снова  будут  отвечать:  все  в
порядке! Воистину непостижимо наше сонное царство...
   К Веретью подъехал затемно, в село въезжал с  опаской  -  думал,  посты
выставлены у бунтовщиков, встретят посреди дороги, и  поминай  как  звали.
Нет. Все тихо, мирно... У редких колодцев бабы звенят ведрами, побрехивают
собаки, посвистывает в оголенных ветлах да тополях  поднявшийся  ветер.  В
доме председателя Совета Алексашина будто вымерло все: окна  темны,  двери
заперты. Кадыков, поднявшись на  крыльцо,  постучал  щеколдой  -  никакого
отзвука. Он уже собрался отъезжать, да заглянул с проулка - в  одном  окне
откуда-то снизу, из-за подоконника, подсвечивало в узкую  щель.  "Эх,  вот
так занавесились! - сообразил Кадыков и, стукнув  кнутовищем  в  наличник,
прокричал в оконную шибку:
   - Семен Васильевич! Это я, Зиновий Кадыков из Тиханова... Откройте!
   Хозяин долго гремел запирками за дверью, наконец выглянул в притвор:
   - Это ты, Зиновий Тимофеевич? Проходи!
   В избе тишина - ребята  с  печки  поглядывают,  как  галчата,  хозяйка,
хоронясь, выглянула из-за печки. Окна занавешены одеялами.
   - Беда,  Зиновий  Тимофеевич,  -  только  и  сказал  Алексашин,  кивком
указывая на окна. - Как ты догадался, что мы дома?
   - По просвету в том окне. Снизу.
   - Ой, мать честная! - хозяин бросился вновь занавешивать окно.
   - Тебе что, грозили? - спросил Кадыков.
   - Меня-то еще милуют... Только  в  Совет  не  пускают  -  ты,  говорят,
самозваным путем в председатели вышел. И ключи у меня отобрали. А  учителя
нашего, Доброхотова, искали. Говорят - на колодезном журавле  повесим.  Он
сбежал на агропункт и сидит там под охраной милиционера Ежикова.
   - Да вы проходите к столу, - сказала хозяйка, слегка кланяясь. - Может,
поужинаете?
   - Нет, спасибо. Я тороплюсь. Где теперь начальство районное? -  спросил
Кадыков.
   - В Гордееве на почте. Там нонче вечером митинг проводят.  А  завтра  у
нас. Говорят, и наши подались туда, - торопливо отвечал хозяин.
   - Значит, кончили бунтовать?
   - Ну что ты! Они знаешь что удумали? Хотят  новые  перевыборы  в  Совет
провести! И чтоб по инструкции Калинина, как в двадцать  пятом  году.  Без
посредников, то есть без избирательной комиссии. Сами хозяева  -  сойдемся
на сход и проголосуем. Вот чего удумали!
   - А может, это не страшно?
   - Что ты?! У нас в те поры ни один член партии не прошел в Совет. Вот и
хотят повторить. А потом, говорят, за колхоз проголосуем. И чтоб  по  воле
каждого. И никаких лишенцев. Все, мол, равны.
   - Кто ж у них верховодит?
   - Подрядчик Звонцов  и  Рагулин.  Энтот  сбежал  от  раскулачивания.  А
Рагулина пощадили, как бывшего пастуха. Его, мол, и так наказали -  корову
отняли, хлеб... Правда, один Доброхотов все настаивал - выселить  его  как
кулака. Вот он и гоняется теперь за ним... Повешу, говорит, на  колодезном
журавле.
   - Дела... - покачал головой Кадыков и  заторопился  уходить.  -  Ну,  я
поехал. На почте, говоришь, все?
   - Да. Поезжай низом, по Петравке. Не то еще задержут в селах-то.
   - Дак пусто! Как будто вымерло все село.
   - Оно так, вроде бы тихо. Да тишина-то обманчива, как на вешней реке  в
половодье. Глядишь - все подо льдом, от края и до края.  Мертво.  А  через
минуту - треск и грохот, и льдины друг на дружку поперли.  Ну,  поезжай  с
миром! Удачи тебе, - провожал в сенях, на крыльцо хозяин так и  не  вышел,
только голову высунул, как давеча.
   Нижней дорогой, по замерзшей Петравке, Кадыков, так и  не  встретив  на
всем пути ни одной  живой  души,  выехал  прямо  на  почтовое  задворье  и
удивился - как  много  стояло  здесь  подвод  вдоль  длинного  и  высокого
плетневого забора; лошади в упряжи, даже  хомуты  не  рассупонены,  только
вынуты удила да  отпущены  чересседельники.  "Готовность  номер  один",  -
отметил про себя Кадыков, вылезая из саней.
   - Кто такой? - окликнул его знакомый голос.
   Оглянулся: "Ба, Симочка!"
   - Здорово, Зиновей Тимофеевич! Какими судьбами? - удивился Субботин.
   - Все такими же, как ты. Охраняешь небось?
   - Охраняю. Наше дело известное.
   - А где начальство?
   - На митинге. Ступай в обход, мимо дворов. Там возле почты увидишь.  На
террасе стоят, что на трибуне.
   Кадыков привязал к плетню лошадь,  кинул  ей  сена,  хотел  накрыть  ее
тулупом. Но Сима остановил его:
   - Тулуп забери с собой. Спать придется на нем.
   Так, в тулупе, с кнутом в руках (позабыл  оставить  в  санях),  Зиновий
Тимофеевич, словно извозчик, вышел на почтовую площадь. Вся она вплоть  до
попова дома, стоявшего напротив, была запружена народом - и все мужики, ни
одной бабы.  А  на  террасе,  огороженной  фигурной  балюстрадой,  стояли,
освещенные подвешенным  к  потолку  фонарем  "летучая  мышь",  районные  и
окружные руководители. А  было  их  человек  десять,  да  милиционеров  не
меньше. Тут и Возвышаев,  и  Радимов,  и  Тяпин,  и  Билибин,  и  какие-то
незнакомые,  видать,  из  округа.  Вход   на   террасу   преграждали   два
милиционера; один из них Кулек, второй молоденький, кто-то  из  новеньких.
Озимов,  в  высокой  папахе,  стоял  с  краю,  сразу   за   милиционерами.
Ораторствовал Ашихмин; на нем была новая  кожанка  с  меховым  воротником,
блестевшая, будто оледенелая, шапку зажал в кулаке и, грозясь ею, кидал  в
толпу сердитые слова простуженным, охрипшим голосом:
   - Нельзя цепляться за несправедливый, осужденный на слом самой историей
распорядок жизни, основанный на частной собственности! Нет более  скверной
заразы, уродующей души и сердца, чем  частная  собственность  на  землю  и
средства производства. Успешно избавившись от нее  революционным  путем  в
промышленности, мы все еще никак не сможем скинуть ее с  плеч  наших,  как
гнетущую ношу, в сельском хозяйстве. Источник зависти и злобы, междоусобиц
и    конкуренции,    алчности     и     корыстолюбия,     жестокости     и
человеконенавистничества - вот что такое частная собственность в  сельском
хозяйстве, с которой призываем мы вас покончить. Поймите же  наконец,  что
нельзя  быть  сознательным  строителем   светлого   будущего   коммунизма,
невозможно бескорыстно любить, как товарища и друга, соседа своего, владея
собственным  наделом  и  двором,  полным  скота  и  всякой   живности.   К
собственной скотине такой владелец поневоле питает больше заботы и  любви,
чем к соседу своему или просто односельчанину.  Даже  попы  это  признают;
недаром говорят они,  что  Христос  учил-де,  богатому  легче  пролезть  в
игольное ушко, чем попасть в царствие небесное...
   - Христос не гонит нас палкой в царство небесное! - крикнул  кто-то  из
толпы звонким голосом, и вся эта  темная  застывшая  масса  народа  дружно
загоготала и закашляла. Заматерилась на разные голоса.
   - Я приглашаю этого говоруна  подняться  вот  сюда.  -  Ашихмин  указал
шапкой себе под ноги и добавил: - Если он не трус. И поговорим  откровенно
перед всем народом о том, что царствие небесное  есть  поповская  выдумка,
церковный  обман,  а  светлое  будущее  коммунизма  научно  обосновано   и
доказано, это - самое справедливое общество  на  земле,  несущее  всеобщее
счастье, равно  как  и  счастье  каждому  в  отдельности.  Но  нельзя  его
построить, повторяю, идя к этой цели кто в  лес,  а  кто  по  дрова.  Надо
сплотиться всем в колхозы и дружно, под  руководством  испытанной  в  боях
партии большевиков, единой колонной одолеть остаточную от  прошлого  строя
бедность и прийти ко всеобщему изобилию. А  для  этого  мы  призываем  вас
осудить зловредные действия веретьевских  крестьян,  поломавших  кормушки,
вернуть  семфонд,  растащенный  сегодня  вами  по  наущению  злонамеренных
элементов, и завтра же свести наконец лошадей и коров на общие дворы...
   - Дык чаво завтрева ждать? Давай счас начнем! - крикнул из первого ряда
от террасы старик в ветхом зипунишке и в древней войлочной шляпе пирожком.
   -  Верно,  товарищ!  -  сказал  Ашихмин,  перегибаясь  к   нему   через
балюстраду. - Вполне понимаю ваше нетерпение. Желающие  могут  сегодня  же
сводить лошадей и нести семена.
   - Я ж те говорю, я счас желаю! - крикнул опять старик.
   - А вот заканчиваем митинг и - пожалуйста, - ответил Ашихмин, улыбаясь.
   - Вот и спускайся сюда! Раз мы все равны и все у  нас  таперика  общее,
сымай с себя кожанку и давай ее мне. А я тебе свой зипун отдам.  -  Старик
проворно снял с себя зипун и протянул его Ашихмину. - На, возьми и носи на
здоровье! А я в твоей кожанке пойду... Мы ж таперика в  одном  строю...  к
общей цели, значит...
   Последние слова Кадыков не расслышал - все потонуло в  гоготе  и  реве.
Над морем заволновавшихся голов висел поднятый зипун,  держала  его  сухая
старческая рука; рукав посконной рубахи спал, оголяя ее до самого плеча.
   Ашихмин переждал первые взрывы хохота и сказал ласковым голосом:
   - Ты, папаша, перепутал божий дар с яичницей. То частная собственность,
а  то  личная.  Разница  колоссальная.  Большевики  личную   собственность
признают и уважают. Так вот, кожаный пиджак, тот, что на мне, -  он  ткнул
себя в грудь, - это есть личная собственность. Понял?
   - Ага! Значит, что на тебе, то твое, личное. Это не тронь. А что у меня
на дворе, то - безличное, то отдай! Так выходит?
   - А то чаво ж? У них одна задача - замануть и обчистить.
   - Не верьтя им, мужуки! Не ве-ерьтя!
   - Ванька, бей! Бей, Ванька!
   Толпа заколыхалась, задвигалась,  как  живое  темное  чудище,  выплывая
пузиной на верандное крыльцо.
   - Стоять!  -  крикнул  Кулек  и  сошел  с  верхней  ступеньки  крыльца,
придерживаясь за кобуру.
   Во тьме у подворья затрещал плетень, и Кадыков увидел, как от плетня  с
кольями наперевес кинулись в толпу трое мужиков.
   -  Товарищи,  митинг  окончен!  -  сказал  сверху  Возвышаев.  -  Прошу
расходиться по домам.
   - Что, али крыть нечем? - крикнули из толпы.
   - Тады спускайтесь сюда! Пошшупаем, что на вас за коленкор!
   - Подскажите, игде одежку  брали?  Мы  тож  туды  сходим.  Таперика  мы
бра-атья...
   - Товарищи, митинг окончен. Прошу расходиться по домам.
   - Ванька, бей!
   - Товарищи!..
   - Пес тебе товарищ...
   - Бей, Ванька!
   Кто-то дурашливо, раздирающим голосом замяукал по-кошачьи, и  в  ту  же
секунду здоровенный кол, пущенный из толпы, с треском выбил три балясины и
загрохотал по полу террасы. Вся многочисленная толпа начальников хлынула к
стенке, как стадо овец от удара кнута. Кулек вырвал наган из кобуры, взвел
курок и, направляя в толпу, крикнул:
   - Пре-екра-атить! Всех пересажаю!..
   Озимое быстро подошел к нему, взял его за локоть и приказал:
   - Спрячь оружие! - Потом спустился вниз, в толпу.  -  Ну,  где  Ванька?
Бей! - сказал он.
   Передние попятились  от  него,  и  толпа  стала  разваливаться  на  две
половинки, словно кто-то невидимый  расшвыривал  всех  направо  и  налево.
Озимов шел по этому людскому коридору, заложив руки за  спину,  -  там,  в
конце этого прохода, стоял детина в расстегнутом полушубке,  в  заломанной
на затылок шапке и держал в замахе кол.
   - Ну, что же ты стоишь? Бей! - подходил к нему Озимов.
   Все замерли - и там, наверху, и  в  толпе;  слышно  было,  как  сухо  и
отрывисто скрипел снег под сапогами Озимова.
   - Бей же!
   Порень попятился и закричал диким голосом:
   - Сатана!
   Потом кинул кол и бросился бежать...
   Через несколько минут на почте, в  оживленном,  взбудораженном  говоре,
перебивая друг друга, как это бывает с людьми, пережившими опасность,  все
пытались враз высказать Озимову и  свое  восхищение,  и  благодарность,  и
признательность.
   - Если бы не ваш  психологический  этюд,  то  все  могло  бы  кончиться
крупной потасовкой, - говорил Ашихмин, потными, холодными пальцами пожимая
запястье Озимову. - Вы просто герой...
   - Да ничего особенного, -  кривился  Озимов,  отнимая  руки;  ему  было
неприятно это липкое прикосновение холодных пальцев.
   - Как - ничего особенного? - грохотал Радимов. -  Ты  же  митинг  спас!
Кабы не ты, стрельбу открыли бы. И что потом? Войска вызывать?
   - Войска и так вызывать надо, - сказал Возвышаев. -  Здесь  непокорство
глубоко пустило корни. Надо многих злодеев вырвать из этой  среды,  и  чем
быстрее, тем лучше. Одним нам не справиться.
   - Мы обязаны успокоить  народ,  разрядить  обстановку.  А  потом  взять
виновных, - сказал Озимов.
   - Куда ты поспешаешь? - таращил глаза на Возвышаева Ашихмин. -  Вызвать
войска - значит расписаться в своем бессилии. И мало того,  это  значит  -
скомпрометировать всю  идею  сплошной  коллективизации.  Ты  думаешь,  нас
погладят за это по головке? Да окружной штаб под суд нас  всех  отдаст.  И
правильно сделает. А! Как вам это нравится?
   - И я думаю - сами  справимся,  -  согласился  Озимов.  -  Только  надо
изменить порядок работы:  выступать  на  митинге  не  одним  нашим,  но  и
крестьян привлекать.
   - Дак мы предлагали: выделяйте ораторов, мы их проверим - и пожалуйста.
Только заранее, чтобы мы знали, с кем дело имеем, - сказал Чубуков. -  Дак
не хотят.
   - Не заранее, а прямо из толпы брать надо. Все претензии пусть на людях
выкладывают. И тут же решать будем. Вот как надо, - сказал Озимов.
   - Анархию разводить? - спросил Возвышаев и головой покачал. - Извините.
Пока еще я начальник штаба, и анархии я не допущу.
   - Ну, как знаете...
   Озимов с милиционерами остались ночевать на почте,  остальные  пошли  в
школу. Договорились - утром ехать в  Веретье,  на  агроучасток.  Акимов  с
Тимой принесли два ведерных самовара и связки сушеного зверобоя.
   - А веники для чего? Париться, что ли? - смеялись милиционеры.
   Чай  заваривали  прямо  в  самоварах,  открывали   крышки   и   окунали
зверобойные веники в кипяток. Из крана в стаканы  выливалась  алая  кровь,
потом на глазах у всех желтела, желтела и превращалась в душистый,  слегка
вяжущий чай.
   Спали на полу вповалку - расстилали тулупы и укрывались тулупами.  И  к
лошадям, и возле почты, и у  школы  выставляли  охрану.  Посты  менял  сам
Озимов: и милиционеров будил, и сена лошадям давал,  и  ватолами  накрывал
их, и даже на водопой водил утром на Петравку, к проруби. Он  почти  и  не
спал в эту тревожную ночь.
   Тишина стояла мертвая, вызвездило на мороз так,  что  чернота  небесной
тверди почти сплошь закрывалась алмазным блеском,  и  с  почтовой  террасы
слышны были лошадиные вздохи, сухой шелест сена и поскрипывание снега  под
ногами часовых. Озимов останавливался покурить на террасе,  прислушивался,
глядел  на  черные  дома,  раскиданные  по  косогорам,  на  яркие  звезды,
вспоминал такие же тревожные, военные ночи,  пережитые  бог  зна