днял голову Андрей Иванович.  -  Старое  зашло,  а  новое
наехало. Вы за что Клюева и Прокопа в расход пускаете? Какие  они  кулаки?
Это трудяги из трудяг!
   - Ты на меня так орешь, будто я руководил  тем  собранием,  на  котором
обложили их подворкой.
   - Ты же там сидел!
   - Сиде-э-эл! - передразнил его Ванятка. - А что толку от моего сидения?
Иль ты хотел, чтоб я, как Серган, бросился с  кулаками  на  Сенечку  и  на
Ротастенького? Шалишь! Я не о двух головах. Дураков ноне нет.
   - Ну вот и собирайтесь все умники в свой колхоз. А меня тянуть  нечего.
Гусь свинье не товарищ.
   - Все делишь на свиней да на гусей, все от  старого  понятия  идешь.  А
того понять не хочешь, что  в  колхозе  с  дележкой  будет  покончено.  Ни
бедных, ни богатых не будет. Никаких меж, не токмо что  в  поле...  Промеж
нас все уравняется. Миром одним жить станем. Ми-иром.
   - Миром? Ты  видел,  как  в  свинарниках  свиньи  живут?  Когда  кормов
вдоволь, еще куда ни шло. А чуть кормов внатяжку, так они  бросаются,  как
звери. Рвут друг у друга из пасти. А то норовят за бок ухватить друг друга
или ухо оттяпать.
   - Дак то же свиньи.
   - А человек зарится на чужое хуже свиньи.
   - ...и кормов, говоришь, мало, - продолжал Ванятка свою мысль.  -  А  у
нас в колхозе еды будет вдосталь. Это самое придет, изобилие.
   - Откуда оно к вам придет? С неба свалится? Чтобы  достаток  был,  надо
хорошо работать. А  человек  только  тогда  хорошо  работает,  когда  чует
выгоду. У вас, сам же говоришь, выгоды не будет.  Все  на  сознательность.
Какая у нас,  к  черту,  сознательность?  Где  ты  ее  видел?  У  кого?  У
Ротастенького сознательность, да? Или вон у Степана Гредного? Да  с  такою
сознательностью вы до точки дойдете, до голодного пайка.  И  пойдет  между
вами грызня. Еще похлеще свиней начнете рвать все, что можно.
   - Это ты напрасно... У нас собирается уже более тридцати  семей.  И  не
одни Степаны Гредные да Ротастенькие. И брат твой, Максим,  и  вон  -  сам
Успенский к нам вступает.
   - Слыхал, - сказал Андрей Иванович, поморщившись. - Максиму  в  деревне
делать  нечего.  Он  лоцман.  Привык  указания  давать.  И  здесь  норовит
распоряжаться. Поди, каким-нибудь завхозом  станет.  А  Успенский  что  ж?
Успенский - учитель. Не все ли равно, где ему числиться, - в единоличниках
или в колхозниках?
   - Он же все свое имущество отдает! И дом, и сарай, лошадь, обоих коров.
Весь инвентарь!..
   - И правильно делает. Ему этот инвентарь, как собаке пятая нога. А дом?
Что ж ему пустому стоять?  Имей  совесть,  скажут.  Сам  не  догадываешься
отдать - отберем. Он не дурак, Успенский.
   - Все у тебя с умыслом. Каждый идет в колхоз  вроде  бы  по  нужде  или
выгоду ищет. Так неуж нет таких, кто по чистому желанию вступает?
   - Таких дураков, Иван, маловато. Пока... - Андрей  Иванович  подумал  и
добавил: - Не то беда,  что  колхозы  создают;  беда,  что  делают  их  не
по-людски, - все скопом валят: инвентарь, семена, скотину на  общие  дворы
сгоняют, всю, вплоть до курей. То ли игра детская, то  ли  озорство  -  не
поймешь. Все эти куры, гуси да овцы с ягнятами перепутаются в общей  массе
да передохнут, и семена сортировать  надо,  и  лошадей  в  руках  держать,
каждому поручать ее под роспись, чтобы ответственность  чуял.  Что  с  ней
случится - пороть нещадно виновника. И за землю так же отвечать  надо:  за
каждое поле, за каждый клин ответчик должен быть, чтобы спросить  с  кого!
Видал я в колхозе "Муравей", как они работают. Поля и лошади общие, да. Но
вся остальная скотина своя, по дворам  стоит.  И  за  каждую  лошадь  свой
ответчик, и за каждое поле - тоже. А теперь и "Муравей"  ликвидируют.  Все
под общую гребенку чешут, все валят в кучу. Нет, так работать может только
поденщик. А мужику, брат, конец подходит.
   - Какой же конец? Все в колхоз соберемся, и мужик сохранится.
   - Э, нет! Это уже не мужик, а работник. Мужик -  лицо  самостоятельное.
Хозяин! А хозяйство вести - не штанами  трясти.  То  есть  мужик  способен
сводить концы с концами - и себя кормить, и другим хлебушко давать.  Мужик
- значит,  опора  и  надежа,  хозяин,  одним  словом,  человек  сметливый,
сильный, независимый в делах. Сказано - хозяин и в чужом деле  голова.  За
ним не надо приглядывать, его заставлять не надо. Он сам все  сделает  как
следует. Вот такому мужику приходит конец. Придет  на  его  место  человек
казенный да работник... Одно слово, что крестьяне.
   - Вота, завел панихиду. Новую жизню надо песнями  встречать,  а  ты  за
упокой тянешь.
   - Для кого жизнь, а для кого и жестянка.
   Вошла Надежда, а с ней краснощекая с мороза  рослая  девица  в  пуховой
шапочке, племянница Ванятки.
   - Вот  она,  окаянная,  что  делает!  -  опережая  Нешку,  затараторила
Надежда. - На попойку собиралися к Фешке Сапоговой.
   - Кто окаянная?  Нешка,  что  ли?  -  спросил  Андрей  Иванович,  плохо
соображая, и весь еще наполненный своими мыслями.
   - Какая Нешка, бирюк? Соня! Гуляют с Кречевым у Фешки.
   - Кто вам сказал? - спросил Ванятка.
   - Да вот она, - указала Надежда на Нешку.
   - Ты что, была у них? - спросил опять Ванятка.
   - Нет, мы в окошко подглядели...  С  завалинки,  -  сказала  Нешка,  от
смущения прикрываясь варежкой.
   - Ну, я туда не ходок, - сказал Ванятка. - Меня Фешка  и  на  порог  не
пустит.
   - Ладно, я сам схожу, - сказал Андрей Иванович, вставая.


   Еще ранним утром Кречева вызвал по телефону сам Возвышаев. Не успел тот
переступить  порог  сельсовета,  как  оглоушила  его  дежурившая  ночью  у
телефона Козявка:
   - Павел Митрофаныч, тебя разыскивают.
   - Кто это по мне соскучился?
   - Возвышаев велел итить немедленно в РИК. Колепа на  кватеру  за  тобой
бегал. А теперь к Бородиным пошел.
   - Зачем?
   - Мы думали - ты тама.
   - Думает боров...
   Но Кречеву не дал договорить заверещавший телефон. Он подошел к  стене,
снял трубку и, закрываясь кулаком от Козявки, сказал:
   - Кречев слушает.
   - Ты где шляешься? - сердито спросил голос Возвышаева.
   - Где я шляюсь? День только начинается... Вот, на работу пришел.
   - А ночью в прятки играешь?
   - Это мое дело. Ночь существует для отдыха.
   - Отдыхать будем при коммунизме, когда колхозы построим. А пока  не  до
отдыха. Изволь оставлять свой адрес, где ночуешь. У нас боевая обстановка,
понял?
   Кречев выругался про себя, запыхтел, но ответил покорным голосом:
   - Понял.
   - Сегодня же, и немедленно, вручите повестки кулакам Алдонину и Клюеву,
которые злостно уклоняются от сдачи хлебных излишков.
   - Какие повестки? Мы их известили и насчет штрафа предупреждали.
   - Предупредить вторично. И ежели в течение двадцати  четырех  часов  не
выплатят штрафа, то по истечении срока приступить к конфискации  имущества
вышеупомянутых кулаков.
   - В каком разрезе?
   - В обыкновенном. Конфисковать все.  Дом,  сарай,  подворье,  инвентарь
оставить в собственность за сельсоветом, все остальное, вплоть до  одежды,
продать в счет погашения штрафа. Ясно?
   - Ясно.
   - Подготовьте комиссию. Соберите членов, проинструктируйте.
   - Завтра соберем.
   - Нет, не завтра, а сегодня. Завтра же, с девяти часов утра, приступить
к исполнению. Вот так - коротко и ясно: конфисковать!
   - Может, кто из РИКа возглавит комиссию? Пришлите представителя.
   - Никаких представителей! Вы сами  не  дети.  У  вас  -  власть,  вы  и
распоряжайтесь. Работать двумя  группами.  Ты  одну  возглавишь,  а  Зенин
другую. И не забудьте взять  с  собой  работников  милиции.  Чтоб  никаких
вспышек на стихийность. Закон и порядок.
   - Ясно.
   Кречев повесил трубку и обалдело  поглядел  на  Козявку.  Та  стояла  у
порога и силилась отгадать - за что ругают председателя. Что ругают -  это
она догадывалась по тому,  как  он  замер  на  месте,  словно  его  мешком
накрыли. Глядел он на нее, глядел и выматерился.
   - Дак мне чего, итить? - спросила Козявка.
   - Позови ко мне Левку и Зенина и уходи домой.
   Как эта конфискация выглядит на деле, Кречев себе  не  представлял.  Он
ходил по своему кабинету,  давил  скрипучие  половицы  и  думал,  старался
вообразить, как это он  придет  к  Федору  Ивановичу,  с  которым  пил  не
однажды, и скажет ему:  "Выйди  вон!  Сейчас  мы  твои  пожитки  продавать
будем..." А если тот не пойдет, дан чего ж, вязать его? Силом выводить?
   Первым пришел Левка Головастый, он заполнил стандартные повестки насчет
штрафа, оба расписались, шлепнули печатью, и рассыльный Колепа  помотал  к
"вышеупомянутым" кулакам. А что дальше?
   - А дальше я ни бе, ни ме, ни кукареку, - сказал Кречев. -  Надо  ждать
Зенина.
   Пришел и Зенин, пришел важный, с парусиновым синим портфелем, в кожаной
фуражке, полученной из районного распределителя, и в  хромовых  сапогах  с
галошами.
   - Ну что, комарики-сударики? Получили боевое задание и  растерялись?  -
весело спросил он от порога. - Эх вы, телята на поводу  классового  врага.
Быками надо становиться, реветь и землю рыть. Сейчас  я  вам  покажу,  что
надо делать.
   Он кинул портфель на стол, фуражку на портфель,  пиджак  расстегнул,  и
закипела работа.
   - Сперва надо комиссию составить. Значит: ты, да я, да мы с тобой.  Еще
кто?
   - Да я с чернильницей, - пропищал Левка.
   - Ишь ты, блоха какая! - удивился Сенечка, глянув на Левку. -  Туда  же
лезет, в руководители. Запомни, Левка, если ты  хочешь  сделаться  большим
человеком, научись сперва  быть  маленьким.  И  не  вякай,  когда  говорят
старшие. - И опять Кречеву: - Значит, ты да я. Это уже кое-что значит, - и
записал в тетрадь обе фамилии. - Теперь давай прикинем, кого  за  компанию
брать? Установка такая: по одному от Совета, по два от бедноты, по два  от
комсода, да плюс к тому два человека от села, вроде понятых, и от милиции.
Ну, кого берешь?
   -  Да  мне  все  равно,  -  сказал  Кречев.  -  Пусть  идет  Левка,  из
милиционеров Сима. А этих тихановских пиши подряд. Все равно от них  толку
хрен да копейка.
   - Ну, не скажи, - возразил Сенечка. - Я за Якушу Савкина двух Тараканих
не возьму. А Бородина, Андрея Ивановича, советую не брать.
   - Да он и сам не пойдет, - сказал Кречев.
   - Чует, что его песенка  спета,  -  хмыкнул  Сенечка,  расстегнул  свой
парусиновый портфель и вынул оттуда поллитровку водки, початую и заткнутую
деревянным кляпом, потом кусок копченой колбасы и подмигнул Левке: - Где у
вас стаканы? Живо!
   - У нас только один, - сказал Левка, подавая граненый стакан.
   - А вот другой! - Сенечка снял стеклянную крышку с графина, налил в нее
водки и подал Кречеву. Себе налил в стакан и, чокнувшись, произнес: - Лиха
беда начало. За великий почин!
   Вот с этой крышки и повело Кречева. Сперва они допили эту  поллитровку.
Потом с Левкой пошли к милиционеру Симе договариваться о завтрашнем деле и
там выпили еще поллитру. После обеда он нагрянул к Соне и выпил у нее  еще
четушку. Там, в кухонном чулане, отгороженном от общей избы легкой дощатой
переборкой  и  пестренькой  бумазейной  шторкой  в  дверном   проеме,   он
захватывал ее голову клешневатыми непослушными ладонями и тянулся к  лицу,
целовал ее губы, щеки, нос и бубнил заплетающимся языком:
   - Ах ты, моя сладенькая! Дай-кать я откушу тебя с  какого-нибудь  бока.
Дай-кать ухвачусь...
   Она слабо сопротивлялась и уговаривала его:
   - Паша, не надо... не надо. Девки увидят... Нехорошо.
   И разгоряченная наконец его ласками, прижавшись грудью к нему  и  жадно
заглядывая в глаза, прошептала:
   - Ступай в хлев. Козу выгони да постели свежего сена. А я сейчас же  за
тобой выйду. Одеяло прихвачу и подушку...
   В хлеву было темно, пахло плесенью и нашатырным спиртом. Коза испуганно
забилась в угол и, млякая,  потряхивая  рогами,  глядела  блестящими,  как
влажные голыши, глазами. Кречев поймал ее за рога и вытолкал на  подворье.
По лестнице залез на сушила, стащил целую  охапку  сена,  натолкал  его  в
деревянные ясли и бросился в него, утонул как в перине. Соня  появилась  с
подушкой и одеялом и, притворив за собой дверь,  спрашивала  в  темноте  с
нарочитым испугом:
   - Ты куда делся? Иль с домовым в прятки играешь?
   Кречев поймал ее за подол из яслей и зарычал:
   - Р-р-ра-а, нга-нга-нга!
   - Ой, вихорь тебя возьми-то! Ой, напужал до смерти! Да  не  тяни  ты...
Сама залезу.
   Он поднял ее на вытянутых руках, как маленькую, и бросил  под  себя  на
сено, затолкал, накрыл ее своим большим телом,  сграбастал  ручищами,  как
мягкую податливую подушку...
   Так они, умаявшись, угревшись,  прижимаясь  друг  к  другу,  накрывшись
одеялом, уснули в тесных яслях.
   Проснулись уже в  сумерках.  Прислушались:  на  подворье  блеяла  коза,
покрикивал  да  хорохорился  петух   возле   кур,   где-то   в   отдалении
перебрехивались собаки.
   - Девчат не слыхать, значит, дома, - сказала Соня.
   - Эх, не хочется от тебя уходить,  -  сказал,  потягиваясь,  Кречев.  -
Давай куда-нибудь затешемся на вечер? А не то мне  -  тоска  зеленая.  Как
подумаю, что завтра надо Клюева громить, все нутро переворачивается.
   - А ты откажись, - сказала Соня.
   - Вот дуреха! Как же это можно? Придумать такое - откажись! У  меня  же
не частная лавочка, хочу торгую,  хочу  закрою.  Совет,  что  твоя  машина
молотильная, завели ее - и стой возле барабана да поталкивай в него снопы.
Остановишься или зазеваешься - он ревет: даваай! И остановить его тебе  не
дано. Схвати его рукой - оторвет руку. А завела его другая сила,  тебе  не
подвластная. Над  ней  другие  погонщики  стоят,  а  тех  в  свою  очередь
подгоняют. Вот оно дело-то какое, вкруговую запущено. И уйти от него никак
нельзя. Ежели не хочешь лишиться куска хлеба. Я ж партийный.
   - То-то и есть, что партийный. У вас все игранки какие-то заведены, как
у  маленьких.  Соберетесь  во  кружок,   загадаете   чего   промеж   себя,
рассчитаетесь по номерам - и на кого счет выпадет, тот и валяй -  ищи  или
лови, пока всех не перехватаешь. Не жизнь у вас, а какая-то карусель.
   - Ты чего, опупела, что ли? Чем тебе наша жизнь не по нраву?
   - Да всем. Ты ответь: любишь меня или нет?
   - Ну, положим, люблю.
   - Так чего ж мы по  яслям  прячемся?  Что  ж  ты,  как  вор,  по  задам
крадешься да через плетень лазаешь?
   - Вот дуреха! Ты ж мужняя жена, а я при должности.
   - Да что мне муж, объелся груш! Я хоть счас от  него  уйду  и  с  тобой
сойдусь. Ну, хочешь? Ноне же всем расскажу, что ты мой муж, а я твоя жена.
Хочешь?
   - Ну, ты даешь стране угля. Регистрация брака - дело официальное, его с
бухты-барахты не делают.
   - То-то и оно. Вы храбрые только на словах: все про  свободу  отношений
талдычите. А сами боитесь в открытую  сходиться,  такие  ж  трусы,  как  и
встарь. Только  раньше  на  церковное  венчание  ссылались,  а  теперь  на
регистрацию.
   - Гляди ты, какая храбрая нонче.  Атаман!  -  он  поцеловал  ее,  потом
положил голову ей на грудь и,  слушая  гулкие,  чистые  удары  ее  сердца,
сказал: - Вот так и пролежу всю ночь. Не хочу с тобой расставаться.
   - Ладно, пошли к Фешке Сапоговой. Гулять - так уж гулять.
   Он поднял голову и, замявшись, изрек:
   - Мы ж ей задолжали тридцать рублей... Еще за ту гулянку.
   - Я уже расплатилась.
   - Где ж ты деньги берешь?
   - Это не твое дело. Ступай к ней, скажи, чтоб  готовилась.  А  я  приду
позже.
   Фешка Сапогова встретила появление Кречева вопросом:
   - А судью позовешь?
   - На что он тебе сдался? - опешил Кречев. - Чай, не судилище задумали.
   - Вам веселье, а я что, рыжая? Зови Радимова. Черта хромого нет. Где-то
в Пугасове застрял, на базаре. Поди, под забором валяется.
   "Черт хромой"  -  это  муж  ее,  Мишка  Сапогов,  шапошник  и  пьяница,
известный на всю округу.
   -  Ладно,  -  сказал  Кречев,  -  позову  я   тебе   Радимова.   Только
приготовься...
   - Это уж не твоя забота. Все будет на столе - и самогонку  поставлю,  и
пельменей накручу. Мотай за Радимовым.
   Фешка Сапогова была разбитной бабенкой, ко всему  прилипала:  она  и  в
народных заседателях сидела, и на собраниях шумела, и  хлеб  выколачивала.
Посылали ее в самые глухие безнадежные села,  то  одну,  то  с  подружкой,
Анной Ивановной Прошкиной, - гнать показатели. И они "гнали",  по  неделям
не показываясь в районе. Обе носили  белые  пуховые  шапочки,  мужские  из
черного сукна пиджаки с боковыми карманами и белые чесанки с галошами.  Их
прозвали сороками. "Бона - сороки прилетели, опять стрекотать  начнут".  В
их облике и в самом деле было  что-то  сорочье:  обе  востроносые,  сухие,
прогонистые, с бойкими  карими  глазками.  Анна  Ивановна  волосы  коротко
стригла, подбривая шею, носила гимнастерку, отчего смахивала  на  молодого
мужика;  а  Фешка  любила  шелковые  кофточки,  тесные  юбки  и  на  спину
закидывала  толстые  темные  косы.  Сапогова  была  женоргом,  а  Прошкина
культоргом, прислали их  одновременно  из  Московской  партшколы,  вернее,
Фешка утянула за собой Анну Ивановну в родные места.
   Ее "хромой черт" за год вынужденной разлуки, пока  Фешка  училась,  все
добро пустил в расход - остались в доме чугуны да чашки, да  еще  шапочные
болваны. Даже платье ее подвенечное, пальто, шубенку на козьем меху -  все
пропил.
   Когда Фешка, возвратясь, увидела опустевшую коробью, то завыла в  голос
от досады, разбила в кровь Мишке лицо, вытолкала его из дому  и  выбросила
на подворье все его шапочные болваны.
   - Убирайся вместе со своими болванами на все четыре стороны!
   Мишка Сапогов с той поры жил в бане, но за женой следил  в  оба,  когда
был трезвый, и если замечал ее с каким-нибудь мужчиной,  то,  припадая  на
правую ногу, бежал в  баню,  брал  припасенную  веревку  и  возвращался  к
воротам  вешаться.  Здесь,  на  виду  у  всей  улицы,  перекидывал   через
перекладину надвратного навеса веревку, завязывал конец петлей, становился
на колени  и  начинал  молиться  богу,  одновременно  проклиная  матерными
словами свою благоверную.
   - Дай хоть на четушку! Иначе повешусь у всех на глазах. А причиною тому
- твоя гулящая жизнь. Дай, ради Христа! - орал он  напоследок,  подойдя  к
окну.
   Фешка,  добрая  душа,  не  выдерживала,  давала  ему  откупную,   Мишка
сворачивал веревку и спокойно уходил к себе в  баню.  Продолжалось  мирное
житье до новых вспышек ревности.
   На этот раз собрались без помех; пришла Анна Ивановна  Прошкина,  судья
Радимов  и  Соня  с  Кречевым.  На  столе  красовалась  стеклянная  кринка
самогонки, подкрашенная клюквенным соком, тушеная гусятина с картошкой,  и
в круглом тазу для мытья головы горой высились пельмени.
   - Ты чего, на  свадьбу,  что  ли,  навертела  пельменей-то?  -  спросил
Радимов хозяйку.
   - А что нам, холостякам! - сказала Фешка, поблескивая глазенками. - Что
ни гулянье - то и свадьба. Пей, Кузьма, ешь! Однова живем.
   - Ах ты, едрена-матрена! Да ты как  погремушка  отзываешься.  А  ну-ка,
погреми еще! - Радимов ахнул ее ладонью ниже спины, как лопатой  по  тесту
ударил - бух!
   - Ой, лошак сивый! - скривилась Фешка. - Ты мне два ребра вышиб.
   - Иде они у тебя, ребра-то растут? Тут, что ли? -  обхватил  он  ее  за
талию. - Аль пониже?
   - Уйди, лошак! - притворно обиделась Фешка и обоими кулаками замолотила
ему по груди.
   Радимов только похохатывал, как от  почесухи.  Фешка  опустила  руки  и
сказала с досадой:
   - Он и не чует.
   - Его бить - только руки об него отколачивать, - сказала Прошкина.
   - А ты пробовала? - спросил Радимов, подмигивая ей.
   - Одна попробовала да родила, - угрюмо ответила Прошкина.
   - Говорят, тебе это не грозит. Будто ты сам с усам, - гоготал Радимов.
   - А ты что, в баню со мной ходил?
   - По баням у нас Мишка Сапогов специалист.
   - Ты Мишку не поминай на ночь глядя. Не то накаркаешь - он  прилетит  и
всю обедню нам испортит, - сказала Фешка.
   - Ну уж дудки, брат! Пока эти пельмени не съедим, я не вылезу.  Меня  и
канатом не вытянешь из-за стола.
   Самогонку разливал Радимов, весело разливал, с  прибауточкам