Ты  умалчиваешь  о  первопричине  распада  и  брожения:
богатство и неуступчивость одних и бедственное положение  других.  Вот  на
этой почве и вырастали, так  это-о,  и  пугачевский  бунт,  и  максимализм
интеллигенции. Нельзя надеяться на взаимную любовь  и  согласие,  когда  в
пределах одного и того же государства одни потеряли счет своим  землям,  а
другим куренка некуда выпустить.
   - А-а, это знакомый довод!  -  покривился  Успенский.  -  Он  мало  что
объясняет. У помещиков перед революцией было всего  одиннадцать  процентов
земли.
   - В умозрительном смысле процент этот успокаивает, -  согласился  Роман
Вильгельмович. - Но если по соседству с графиней Паниной, так это-о, живут
мужики какой-нибудь Гавриловки? У них  по  две  десятины  на  семью,  а  у
Паниной тридцать одна тысяча десятин. Тогда как? А сколько было десятин  у
княгини Волконской в вашем уезде?
   - Двенадцать тысяч, - ответил Успенский.
   - Вот оно - яблоко раздора! Мужики отняли эту землю, мужики же прогнали
и офицеров, и казаков... Так это-о... -  Роман  Вильгельмович  хохотнул  и
выкинул палец.  -  Белое  движение  погубил  земельный  вопрос,  признался
Деникин в своих мемуарах. А мы сможем добавить: и старое русское  общество
погубил  земельный  вопрос.  То  есть  погубила   неуступчивость   русской
бюрократии, косность и ее, так это-о,  центропупизм...  извините  мне  это
грубое слово...
   - Да я вовсе не хочу оправдывать бюрократию. Но откуда она  бралась?  -
спросил Успенский. - С неба? Да оттуда же, из  интеллигенции  в  основном.
Интеллигенция порождала не  только  революционеров,  но  и  бюрократию,  а
бюрократия, в свою очередь, насквозь  пропитала  своим  бюрократизмом  все
интеллигентские кружки. Любят они бюрократию, а еще  голодранцев,  которые
из бездельников. Ну, как же? Они-де Челкаши, вольные соколы  да  воры!  Их
Горький воспевал, а русского мужика  дерьмом  обмазал.  Наши  интеллигенты
всегда были готовы ободрать крепкого мужика Хоря, чтобы поприличнее  одеть
какого-нибудь обормота Ермолая. Они сами такие же  бездельники,  как  этот
тургеневский Ермолай.
   - Эдак, пожалуй, ты и нас всех  зачислишь  в  покровителей  Ермолая  да
Челкаша, так это-о, - сказал Юхно и засмеялся.
   - А ты не смейся! Ты вот что заметь - район  наш  сельский,  а  кто  из
авторитетных мужиков в райисполкоме сидит или в райкоме?  Один  Тяпин.  Да
какой из него мужик? Не абсурдно ли решать дела  народные  за  народ?  Для
здравого смысла это - абсурд, для логики интеллигента - это все в  порядке
вещей. Потому что сии интеллигенты, а теперь надо понимать - коммунисты  -
они одни знают, что народу надо, а народ этого не знает.
   - Но нельзя же коммунистов отождествлять  с  интеллигентами,  -  сказал
Герасимов.
   - Нельзя, конечно. Да я не о коммунистах.  И  потом,  какие  коммунисты
Поспелов да Возвышаев? Чиновники! А Троцкий, а Зиновьев - коммунисты,  да?
- Он махнул рукой. - Я говорю о некоей  общей  интеллигентской  тенденции:
идеология наших левых партий и максималистские замашки -  все  оттуда,  из
интеллигенции.  Если,  не  вдаваясь  в  подробности,  определить   главную
отличительную особенность их теории, так вот она - полное пренебрежение  к
нашему национальному историческому опыту. Они не видят  связи  прошлого  с
настоящим. Все начинают заново, все от себя идет у них. Вот  в  чем  суть.
Высшая образованность должна являться естественным  завершением  народного
быта, должна вырастать из него, как плод из семени, сказал один мудрец.
   -  Не  только  народного...  Но  и  общечеловеческого   познания!   Это
необходимое условие! - прервал его Роман Вильгельмович.
   - Само собой... - Успенский упрямо нагнул голову и с силой произнес:  -
Так следовало бы. Но мы  про  общечеловеческое  помним,  а  народный  опыт
отбрасываем прочь. Все, что связано с народом,  с  его  укладом  жизни,  с
верой, с религией, - все это чуждо для наших леваков. Они не  приемлют  не
только  веру  народа,  но  враждебно  относятся   к   высшим   проявлениям
национального  духа  его,  для  них  Толстой  -  юродивый,  Достоевский  -
мракобес, даже Пушкин - выразитель дворянской культуры. Я уж не  говорю  о
ненависти ко всем русским философам от Хомякова и до  Булгакова.  Для  них
русский исторический опыт - всего лишь изгаженная почва,  которую-де  надо
расчистить.  Отсюда  и  идет  эта  историческая  нетерпимость,  отсутствие
трезвости, стремление сотворить социальное чудо. Где уж  тут  считаться  с
малыми  детьми  или  со  стариками?  Поскорее  историю  творить  надо   по
собственному плану. Пока в него верят, а кто не верит  -  тех  заставим...
Вот-вот, еще немного - и придем к изобилию. Стоит  только  всех  в  колхоз
загнать. Чудо подай, чудо! Раз-два - в  дамках.  Вот  что  худо.  Вот  где
собака зарыта.
   - Но не одни же фокусы везде, Митя! - с досадой  сказала  Мария.  -  Ты
посмотри, как строятся заводы, города растут.  Какой  энтузиазм!  Ведь  не
кнутом же гонят народ на стройки? Сами идут.
   - Идут... - устало ответил Успенский. - Народ у нас издавна  тянулся  к
практическим знаниям, к техническому опыту, охотно шел  в  любое  дело.  И
отчего же не идти ему? Тут все можно потрогать, сотворить  своими  руками.
Народ и впредь будет идти туда, так что успех на  стройках  обеспечен.  Но
зато под завесой этого успеха еще крепче ударят по русскому укладу  жизни,
по русской культуре, мысли, по русскому национальному  характеру...  Нужны
сильные потрясения, чтобы почва заколебалась под ногами нашими. Тогда  вот
и поймем, что исторический опыт народа есть единственная  надежная  опора.
Тогда вот и вернемся к национальным истокам своим, поклонимся еще  в  ноги
Руси-матушке.
   - Крепко ты бьешь, крепко... Ничего не скажешь. Да,  надо  осуждать  за
грехи прошлые и настоящие. Но надо еще и понимать, почему  становились  на
грешный путь, так это-о. Вот ты сказал, что интеллигенция  скорее  Ермолаю
потрафляла, а не Хорю. Но  почему?  Объяснить  можно.  Наша  интеллигенция
сложилась идеологически в шестидесятые  годы,  когда  ждали  раскрепощения
крестьян, боролись за это. И дождались, так это-о... От третьей  части  до
половины всей  земли  оставалось  помещику,  а  крестьянину  выделялось  с
гулькин нос. Максимум на семью шесть-семь десятин, а  минимум  -  половину
этого надела... Да мало того! С крестьян еще требовали подати не только за
пользование землей, но и от промысловых  заработков.  То  есть  фактически
налагался  платеж  на   трудоспособность   крестьянина.   Его   заставляли
заниматься отхожим промыслом и оплачивать свою  независимость  от  барина.
Короче, был установлен косвенный выкуп личности,  так  это-о!  Вот  почему
бунтовали мужики, вот почему кипела и негодовала интеллигенция.  Ведь  эту
же реформу ввел  либеральный,  лучший  царь!  Так  это-о...  Тут  поневоле
кинешься в объятия к  самому  дьяволу,  если  он  посулит  всех  уравнять,
понимаете ли. - Роман Вильгельмович прыснул и,  довольный  своим  доводом,
рассмеялся.
   - А все-таки, виновата интеллигенция или нет? - спросил Успенский.
   - Да, виновата. Но во всем  ли?  Она  раскачивала  стихию,  толкала  на
бунты, но  далее  от  нее  мало  что  зависело.  Не  худо  бы  учесть  тот
исторический опыт, на  который  ты  уповаешь.  Вспомни  хотя  бы  вольницу
Стеньки Разина! И там, при Стеньке, казачество только начинало, а  главной
силой были мужики. Народ! Бунтовали повсюду... Бунтовали против  чиновного
люда, потому как заели. Уложение 1649 года - вот главная причина. Введение
крепостного права! И некуда бежать. Ловили, как зайцев. Насмерть засекали.
Вот и причина. А еще - раскол. В  церквах  запретили  вести  проповеди  на
мирские темы, то есть осуждать все те же бесчинства чиновников. Вот  из-за
чего и бунты. А порядки у  Стеньки  в  кругу  своей  братии  смахивали  на
интеллигентские диктатуры, так это-о... И там узришь  всю  ту  же  мерзкую
нетерпимость и беспощадную жестокость. А  ведь  интеллигенции  тогда  и  в
помине не было. И Петра еще не было, ее родоначальника, так это-о. - Роман
Вильгельмович оглядел всех лукаво и вытянул губы трубочкой.
   - Да, нечто похожее было и в прежних смутах, - согласился  Успенский  и
длинными сухими пальцами левой руки стал нервно пощипывать свою бородку.
   - Стало быть, причина такой ожесточенности лежит глубже.  Интеллигенция
могла дать всего лишь толчок первоначальный. А далее все ускользает из-под
контроля, так  это-о...  И  не  кто  иной,  как  интеллигенты  более  всех
поплатились  своими  головами  за  эту  развязанную  всеобщую   потасовку.
Искупили свою вину, так это-о. Вся беда в том, что мы ищем  причины  не  в
себе самих, а вне нас, в общественной среде,  в  идеологии  и  прочее.  Мы
натуру человека не учитываем, вот в чем беда, понимаете ли.
   - Ты повторяешь мои мысли, - сказал Успенский.
   - Это не твои мысли.  Их  высказал  несколько  раньше  Христос.  И  еще
Достоевский, так это-о. - Роман Вильгельмович прокурорским  взором  окинул
всех и, раздувая ноздри, продолжал высоким голосом:  -  А  ведь  это  она,
натура человека, с ее необузданными страстями, сказывалась и  в  опричнине
Ивана Грозного, и в диктатуре  Стеньки  Разина  в  кругу  своей  вольницы.
Формально и там, у Стеньки Разина, все были равны, а правили людьми все те
же страх, произвол, донос, пытки, казни. А почему? Да потому, что  спадали
вериги божеского ограничения, и все становилось дозволенным, так это-о.
   - Но отчего же  так  получается?  -  спрашивал  с  отчаянием  в  голосе
Герасимов. - Что за круг заколдованный? Люди стараются устроить все лучше,
разумнее, свободнее, но, взявшись за это, тут же все и ужесточают?
   - А тайна сия велика есть, -  ответил  Успенский.  -  Христос  не  взял
царства земного, то есть власти меча. Он  полагался  только  на  свободное
слово. Те же, которые применяли насилие  вместо  свободного  убеждения,  в
жестокости топили все благие помыслы. Ты прав,  Роман  Вильгельмович.  Вот
это нетерпение устроить все одним махом, перевернуть все с ног на голову и
роднит вольницу Стеньки Разина с нашей радикальной интеллигенцией. Свободу
внутри себя обретать надо - вот что главное. Ибо свобода духа есть  высшая
форма независимости человека. Вот к этой независимости и надо стремиться.
   И воцарилась тишина такая, что слышно было, как  потрескивало  пламя  в
керосиновой лампе. Потом Роман Вильгельмович тихо,  как  бы  самому  себе,
сказал:
   - Кого больше любит бог, тому и страдания посылает... дабы очиститься в
них и обрести смирение и разум.
   - Да, и я так думаю, - поднял голову Успенский. - Несмотря на  все  эти
страдания, народ наш не пропадет; он выйдет  из  них  окрепшим  духовно  и
нравственно и заживет новой разумной жизнью. Все  дело  в  том  -  сколько
продлятся эти испытания.
   - Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не  придется  ни  мне,  ни
тебе, - продекламировала молчавшая все время Соня, и все рассмеялись.
   - Так это-о, устами младенца глаголет истина!
   - А я думал - ты спишь, - глянул на нее Герасимов.
   - Немудрено и заснуть. Пора и честь знать, понимаете ли, - сказал Роман
Вильгельмович, вставая.
   - Пора, пора! - заторопился и Герасимов.
   Гостей провожали до околицы; на улице шел снег, было темно  от  низкого
неба, и стояла глухая вязкая тишина. Распрощавшись, гости пропали в десяти
шагах за оградой, как под воду ушли. Мария с Дмитрием  стояли,  обнявшись,
возле околицы и  с  минуту  смотрели  еще  в  темноту,  будто  ожидали  их
возвращения.
   - Митя, а почему ты оказался на стороне красных? Почему ты не  пошел  с
офицерами в белую гвардию? - спросила она.
   - Я не белый и не красный, Маша. Я  слишком  русский,  жалею  и  тех  и
других. В этом все дело. - И замолчал.
   Но в доме снова заговорил:
   -  Офицеры  были  разные,  Маша...  Вообще  все  смешалось,  и  офицеры
потянулись в разные стороны. Осенью восемнадцатого года нас перебросили  с
Закавказского фронта на Кубань. Пешком топали... Пока  пришли,  а  там  уж
власть сменилась. Опять погоны нацепили. Послали нас в станицу  на  бричке
за продовольствием. Со  мной  еще  двух  офицеров.  Молодежь.  Поручик  да
подпоручик и я, только что произведенный  в  штабс-капитаны.  Они  в  одну
хату, я - в другую. Слышу - по соседству свинья визжит. Потом шум,  крики.
И вдруг выстрелы: бах-бах! И вопли на всю улицу. Подбегаю  -  мои  офицеры
застреленную свинью уж на бричку завалили, а хозяин у  ворот  валяется,  и
кровь из головы его хлещет. И баба над ним вопит. "Вы  что,  -  говорю,  -
трам вашу тарарам?" - "Молчи, - говорят, - не то и тебя уложим,  поповское
отродье". А ведь сопляки еще мокрогубые. Но сколько гонору! И  все  то  же
невежество и та  же  злость,  жестокость,  но  под  другим  лозунгом:  бей
озверевшего хама! Кого же вы бьете, говорю? Мужика? Кормильца?! И  слушать
не хотят. Тут же на меня донос,  и  дело  состряпали.  Ты  погоны  снимал?
Снимал. Большевикам служил? Служил... Еле ноги унес. Целый месяц по  ночам
пробирался, как волк. Вышел аж на Донце Северском. И сколько радости было!
Тут что ни говори,  Маша,  а  централизованная  власть  была,  дисциплина,
государственность. Куда все  пойдет,  еще  толком  никто  не  понимал.  Но
республика стояла, землю роздали поровну,  по  едокам.  И  мужики  шли  на
фронт. Воевали - будь здоров! - и верили в лучшее.
   - А во что же нам теперь-то верить?
   - И теперь верить надо в лучшее. Это, Маша, что болезнь, -  нетерпение,
озлобление,  взаимная  ненависть  -  все  это  вырвется,  как  магма   при
извержении вулкана, и пожжет все вокруг, и  камнем  затвердеет;  но  и  на
каменистой почве в свое время пробивается жизнь, если восходит животворное
солнце любви. А пока - время соблазнам пришло, как пишет Аввакум  в  своем
"Житии". Сами, мол, видят, что  дуруют,  а  отстать  от  дурна  не  хотят.
Омрачил диавол, что на них и пенять? И мы не  будем  пенять.  Давай  жить,
любить друг друга, детей учить, людям помогать. Верить в лучшие времена.
   - Ах, Митя, мне так страшно!
   - Ничего, бог даст - все образуется.


   Заседание районного штаба по  сплошной  коллективизации  затянулось  до
глубокой ночи. Сперва закрепляли и расписывали уполномоченных  по  кустам,
потом прикидывали и подсчитывали, сколько подвод надо для их  доставки  на
места, потом считали -  сколько  подвод  послать  в  Пугасово  за  рабочей
делегацией  да  за  охраной,  да  еще  подводы  нужны  для  отвозки  семей
выселенцев к железной дороге.
   - А главы семей пусть топают пешком. Эти отъездились на рысаках  да  на
тугих вожжах, - сказал Возвышаев.
   Заседали в его кабинете; накурили так, что секретарша Зоя,  сидевшая  у
телефона на приеме донесений из сел, стала кашлять и задыхаться. Возвышаев
раскрыл настежь окно, и дым повалил наружу, как из трубы.
   - А теперь марш по домам! Которые отъезжают, явиться сюда к пяти  часам
утра. Со мной  останутся  Чубуков,  Радимов  и  Зоя.  Для  этих  дежурство
круглосуточное, отдых в пересменку.
   Председатели  ближних  сельских  Советов  приезжали  на  доклад  лично,
дальние докладывали по телефону, под запись.
   Тихановские явились  вдвоем  -  Кречев  с  Зениным.  Секретарь  ячейки,
несмотря на холод, был в  кожаной  фуражке  со  звездой;  фуражку  бережно
положил на край стола, словно  тарелку  со  щами  поставил,  из  планшетки
достал списки кулаков и передал в руки самому Возвышаев у, поясняя:
   - Значит, процент, спущенный районом, перекрыт.  Вы  намечали  двадцать
четыре семьи по  Тиханову,  мы  утвердили  двадцать  шесть.  Этих  вот  на
выселение с арестом глав семей, а эти пусть идут на все четыре стороны.
   Возвышаев просмотрел списки с явным удовольствием.
   - Молодцы! Кого добавили?
   - Значит, дополнительно подработаны... столяры Гужовы.  Живут  на  углу
Нахаловки и Базарной. Дом о двенадцати окон, подворье обнесено  деревянным
заплотом, телеги там собирают. Очень может  пригодиться  для  общественной
конюшни.
   - Правильно! - похвалил Возвышаев. - Я знаю этот дом. Богато живут.
   - Исключительно! - подхватил Зенин. - Некоторые из нашего актива, - тут
Зенин смерил взглядом Кречева, - пытались отвести эту кандидатуру  на  том
основании, что, мол, кустари-токаря. Однако беднота не позволила.  У  этих
токарей, оказывается, две лошади, два амбара, два молотильных сарая...
   - Дак их же два брата! - словно в свое оправдание, сказал Кречев.
   - А что беднота? - спросил Возвышаев, не глядя на Кречева.
   - А беднота точно  припечатала:  оба  брата  повязаны,  говорят,  одной
веревочкой - богачеством. Вот так... - И снова поглядел  со  значением  на
Кречева.
   Тот стоял и комкал в руках снятый малахай, как нищий у порога.
   - Правильно ответила беднота, - сказал Возвышаев. - А еще  кого  вывели
на чистую воду?
   - Еще вот этого кустаря-одиночку, Кирюхина! Некий фотограф.
   - У которого баба толстая?  -  усмехнулся  Возвышаев.  -  Знаю.  Богато
живет.
   - За неделю барана  съедают!  -  радостно  подхватил  Зенин.  -  Масло,
сметану с базара ведрами тащат. И  еще  одна  вскрытая  беднотою  порочная
отрасль  -  у  этого  кустаря-одиночки  не  один,  а  два  фотографических
аппарата.
   - И дом в три окна, - пробубнил от порога Кречев.
   - А какой павильон отгрохал! - вскинул по-петушиному  голову  Зенин.  -
Крыша стеклянная!
   - Дак ему фотографировать надо, - нерешительно оборонялся Кречев.
   - Из двух аппаратов? Да еще в стеклянном павильоне? Обратите  внимание,
беднота этот павильон презрительно нарекла Аполеоном.  Известно,  в  какую
сторону намек! - Зенин выкинул палец кверху.
   - Темнота и дурость, - твердил свое Кречев.
   - Ты больно просвещенный у нас. От  твоего  просвещения  чуть  село  не
сгорело, - изрек Возвышаев, едко усмехаясь.
   - А то, что жена этого кустаря-одиночки ежегодно на курорт  ездит?  Как
вы этот факт  расцениваете,  товарищи  либералы?  -  Зенин  сперва  строго
посмотрел  на  Кречева,  а  уж  потом,  сменив  выражение,  расплываясь  в
лучезарной улыбке, обернулся к Возвышаеву.
   - Я вам не либерал.
   - Ты хуже. Ты примиренец, играющий  на  руку  правым  элементам.  Учти,
Кречев, если еще раз заметим, что ты занимаешься попустительством,  снимем
с работы с оргвыводами, - сказал Возвышаев.
   В нахолодавший кабинет вошли Радимов с Чубуковым, за  ними,  кутаясь  в
шаль, вошла Зоя. На ней были белые валенки и вязаная кофта.
   - Ой, как вы тут можете? - сказала она. - Тараканов, что ли, морозите?
   - Там Кадыков дожидается,  который  из  Пантюхина,  -  сказал  Чубуков,
закрывая окно.
   - Ладно, хорошо поработали, - сказал Возвышаев, пожимая руку Зенину.  -
Значит, до утра. Быть всем  в  Совете  в  шесть  часов!  И  учти,  Кречев,
раскулачивать без мерехлюндий.
   - Есть без мерехлюндий, - ответил тот по-военному и мешковато обернулся
уходить.
   - А ты сам проследи, чтоб во главе  групп  по  раскулачиванию  не  было
знакомых или приятелей кулаков.
   - Принцип  революционной  бдительности  и  беспощадности  будет  строго
соблюден, - ответил Зенин, прощаясь.
   - Орел! -  изрек  Возвышаев,  кивая  на  дверь,  после  того,  как  она
закрылась за Кречевым и Зениным.
   - Там Кадыков дожидается, - напомнил опять Чубуков.
   - Хрен с ним, пусть постоит.  -  Возвышаев,  довольный,  потер  руки  и
прошелся по кабинету. - По тому, как мы  проведем  эту  операцию,  дорогие
товарищи,  народ  будет  судить  о  нашем  неуклонном  движении  вперед  к
счастливому будущему без эксплуатации  и  мироедов.  А  враги  наши  пусть
содрогнутся не только повсюду на земле, но и в гробах.
   - Это нам - раз плюнуть, - отозвался Радимов.
   Чубуков, закрыв окно, раскуривал свою трубку, шумно,  с  потрескиванием
посасывал  ее.  На  всех  на  них  были  новенькие  суконные  командирские
гимнастерки цвета хаки. Накануне Нового  года  все  это  добро  завезли  в
районный распределитель.
   Кадыков вошел без стука и, поздоровавшись, спросил от порога:
   - Донесение кому сдавать?
   -