ложила руку ему на плечо.
   - Ну?.. Что?.. - тихо спросила она.
   Он тронул губами ее волосы и с удивлением почувствовал, что они влажные
и прохладные.
   - Не надо, - сказала она. - Могут ненароком посмотреть в окно.
   - А ты боишься?
   - Не надо здесь. Пойдем отсюда.
   - Куда?
   - Куда-нибудь. Пойдем хоть на одоньи.
   - Пойдем! - он взял ее под руку.
   - Здесь не надо, - она убрала руку.
   - Ну хоть за руку-то можно тебя взять? - раздраженно спросил Успенский.
   - Не обижайся, Митя. Я живу у родственников, надо считаться с этим.
   - Да я им что, ворота дегтем мажу?
   - И так разговоры идут. Мне на эти разговоры плевать. А Надежда злится;
как-никак, мол, Андрей Иванович - человек уважаемый. Чего  ж  вы  по  селу
бродите? Чай, не молодые, не семнадцатилетние. Надо вам  посекретничать  -
вон, закрывайтесь в горнице и сидите сколько угодно.
   - Лучше на двор нас загнать, в хлев, - засмеялся Успенский.  -  Уж  там
никто нас не увидит.
   Он вдруг приостановился:
   - Постой, а что ж она привечает Кречева да Возвышаева?
   - Ну, с Возвышаевым мы по селу не бродим.
   - Ага! Значит, вас это в горнице вполне устраивает.
   Маша звонко рассмеялась:
   - Ты, кажется, ревнуешь? Ой, какой ты глупый!..  Какой  глупый,  -  она
взяла его за руку. - Пошли!
   Они свернули в заулок, долго шли вдоль высокого плетня.
   Успенский опять приостановился:
   - Нет, постой, постой! Ты все-таки скажи, какого  черта  они  делают  у
вас?
   - Ну ты ж видел сегодня.
   - Кречева, что ли? Сегодня ладно... Они с пленума всей оравой пришли...
   - А он один не ходит,  -  Маша  прыснула.  -  Он  стесняется...  И  для
храбрости водит с собой Левку Головастого.
   Смех ее звучал дразняще-загадочно, - то  ли  она  потешается  над  ним,
хочет раззадорить, то ли и в самом деле радуется, что  все  к  ней  льнут,
обхаживают ее.
   И против своей воли он продолжал говорить зло о Возвышаеве:
   - Да он же деревянный... Он истукан с глазами!  Как  ты  можешь  с  ним
общаться?
   - Истукан не будет тратиться на близких. Ты посмотри, как он живет. Был
у него?
   - Ты и в доме у него бывала? - отшатнулся Успенский.
   - Успокойся. Я к нему не ходила.  Секретарь  нам  рассказывал.  Да  вон
бабка Банчиха, у которой он квартирует. Она все знает: и что  он  пьет,  и
что ест... А я, Митя, не могу прогнать человека из дома только за то,  что
обо мне могут нехорошо подумать. И потом, у них свои отношения  с  Андреем
Ивановичем.
   Он прильнул к ней,  стал  торопливо  целовать  ее  плечи,  шею,  быстро
приговаривая:
   - Прости меня, Маша! Милая, добрая... Ты всех готова принять  под  одну
крышу... Ты святая... Прости меня!
   - Что с тобой, Митя? Ты сегодня какой-то сам не свой.
   - Прости! Я и в самом деле становлюсь как сварливая баба.
   - Пошли отсюда! Ты хотел, по-моему, мне что-то сказать?
   Они вышли на выгон к большому пруду, обсаженному тополями.
   В низине возле пруда паслись две лошади. Они подняли головы  и,  поводя
ушами, долго смотрели на Успенского и Машу, словно хотели их;  спросить  о
чем-то и не решались. Закрякали невидимые утки и, шлепаясь в воду, поплыли
от берега. Сквозь тополя  дальнего  берега  просвечивала  большая  красная
луна, и черная рябь ветвей ложилась на  гладкую,  тускло  блестевшую,  как
луженый таз, воду.
   Обочь от села на взгорье за выгоном кучно теснились  островерхие  сараи
одоньев, словно сдвинутые шатрища уснувшего табора.
   Они остановились на плотине, в том самом  месте,  где  стояла  когда-то
красильня и жил синельщик  -  творец  этого  пруда,  перегородивший  речку
Ольховку. Теперь там виднелся рваный остов  каменного  фундамента  да  под
обрывом, по ложу бывшей речки струился чахлый,  заросший  болотной  ряской
ручеек.
   - Ну? Что? - спросила она опять тихо и призывно, глядя ему в глаза,  и,
казалось, ждала не ответа, не слов, а чего-то более нужного и важного.
   Он обнял ее за плечи, притянул к себе и целовал долго,  слушая  грудью,
как бьется ее сердце, видел, как пугливо,  уклончиво,  куда-то  в  сторону
смотрят ее темные глаза. И ему теперь не хотелось говорить  то,  зачем  он
пришел сегодня. Ну что он мог ей сказать? Из артели еще не ушел,  учителем
поступит ли, и куда? На  Возвышаева  пожаловаться,  что  с  работы  гонит?
Теперь только этого и не хватало.
   - Знаешь, что я придумал, Маша? Пойдем к Сашке Скобликову. Давно у  них
не  собирались.  Они  здорово   обрадуются   тебе.   Старика   повидаем...
Побеседуем, попляшем, споем...
   - Как хочешь. Пошли!
   Они  спустились  вниз,  прошли  в  обнимку  пересохшим  руслом   бывшей
Ольховки, вышли  на  обрывистый  берег  Пасмурки  и  в  тени  беспорядочно
разбросанных ветел тихо брели  до  самых  Выселок,  где  на  отшибе  возле
Пасмурки стоял новый дом Скобликовых.



        "6"

   Иван Жадов с лесником Зареченского лесничества ночью  добрались  верхом
до  реки  Прокоши  напротив  Пантюхинских  рыбацких  станов.   Здесь   они
спешились, вытащили из  прибрежных  камышей  речного  затона  припрятанный
ботничок и спустили его на воду.
   - Дальше пойду пешком, - сказал  Жадов  леснику.  -  А  ты  поезжай  на
Сенькин кордон. Приготовьтесь... Приеду послезавтра, к вечеру.
   Ловко работая двухлопастным веслом, он переплыл реку, вытащил  из  воды
ботник и спрятал его  в  густых  ивняковых  зарослях.  Потом  поднялся  на
прибрежный песчаный увал, заросший высоким,  в  колено,  тяжелым  зубчатым
листом матошника,  огляделся.  Ночь  стояла  тихая,  лунная,  со  светлыми
небесами и темной, окутанной вечерним туманом землей.
   В низинах в двух шагах ничего не видать.  Зато  по  реке,  на  открытом
лунному переблеску изгибистом плесе, видно было далеко. У самой  излучины,
под обрывистым берегом притулились черные развалистые  рыбацкие  лодки,  а
выше над ними маячила избушка с двускатным верхом.
   Людей не видно и не слышно. Тишина. Только где-то недалеко  от  избушки
редко и глухо брякал жестяной бубенец, какие  обычно  привязывают  на  шею
лошадям да коровам, когда пасут их в кустарниках.
   Жадов постоял, послушал и двинулся  к  рыбацким  станам  вдоль  берега.
Возле избушки паслись стреноженные  кони.  Жадов  осторожно  прошел  между
двумя рядами деревянных вешал,  на  которых  висели  сети,  и  заглянул  в
растворенное окошко. На свежем пахучем  сене  прямо  на  полу,  освещенном
сквозь окно полной луной, спали два рыбака в сапогах,  накрытые  с  головы
брезентовым плащом.
   В  избе  тонко  и  нудно  звенели  невидимые  комары.  Жадов  с  минуту
потоптался у раскрытого окна, потом решительно пошел к пасущимся  лошадям.
Сняв с одной лошади путо,  он  связал  его  кольцом,  оставив  один  конец
свободным, потом снял с себя брючный ремень, привязал к  кольцу  с  другой
стороны - получилось нечто вроде простенькой оброти.
   Эту сварганенную за минуту обротку надел на морду  лошади,  вскочил  на
нее и поехал.
   По лугам добрался до села Малые Бочаги, обогнул их по опушке Мучинского
леса, потом, не заезжая в Пантюхино, проехал вдоль  Святого  болота  и  по
Красулину оврагу подъехал к самым тихановским садам. Здесь он  спрыгнул  с
лошади, снял с нее веревочную обротку, размотал опять путо  и  повесил  на
шею лошади. Потом, хлыстнув по крупу, направил лошадь в ту сторону, откуда
приехал. Лошадь резво побежала в овраг, фыркая и оглядываясь по  сторонам,
и скоро пропала в темноте. А Жадов конопляниками дошел до  своей  усадьбы,
перемахнул через плетень, пригибаясь под ветвями яблонь, прошел к боковому
окну и трижды осторожно  постучал  в  наличник.  Через  минуту  отворилась
задняя дверь, и хриплый спросонья голос брата Николая спросил:
   - Ты, что ли, Иван?
   - Ну кто же? Чего гавкаешь, - приглушенно сказал Иван, входя в сени.
   - Ты чего так нежданно? - спросил Николай в доме. - Засыпались, что ли?
   - Все в порядке, - ответил Иван. - Дельце одно обтяпать надо.
   Николай хотел было зажечь лампу, но Иван остановил его:
   - Не надо света. Что я тут  -  не  должна  знать  ни  одна  тихановская
собака. В тайнике постель есть?
   - А как же. Перина на топчане. В коробье подушки с одеялом.
   - Я туда спущусь. Просплю до завтрашней ночи. А потом исчезну.
   - Как знаешь.
   - Ничего не слыхать про Бородина? Милиция  не  шевелится?  Насчет  меня
никаких толков нет?
   - Вроде бы тихо. Андрей  Иванович  все  Вознесение  мотался  где-то  по
лугам. Да с носом вернулся.
   - Он был у Васи Белоногого.
   - Кто тебе об этом сказал? - тревожно спросил Николай.
   - Свои люди. - Иван прошелся по комнате, заскрипели  половицы  под  его
тяжкими шагами, остановился у окна, глядя на  улицу,  зло  сказал:  -  Эта
сука... новоявленный комиссар советский что-то замышляет против меня.  Ну,
да не на того напал. Я его сам потешу... Утру по сопатке.
   - Ты на кого это? На Васю Белоногого?
   - Он захотел посчитаться со мной.
   - Во падла!
   - Погоди, я его встречу на узенькой дорожке. А пока мы  похохотаем  над
ним. Он на прошлой неделе наезжал в Большие Бочаги. Будто бы плуга  возил.
Останавливался у своих родственников. У Деминых. Он  у  них  однова  амбар
обчистил. Они  это  знают.  Вот  я  и  послал  в  Большие  Бочаги  Лысого,
посмотреть все на месте. Оттиски снять с их амбарного ключа.
   - А разве Лысый вхож к Деминым?
   - Дура! У Лысого рука в Бочагах. Ну? Те и  сняли  оттиски  на  мыле,  а
Лысый вчера привез. Я уж подобрал, подточил ключ. Вон он! - Иван вынул  из
кармана что-то темное и сунул в руки Николаю. - В точности.
   - Эк, дьявол! Вот так ключ!  Им  укокать  можно,  -  удивился  Николай,
перебрасывая с руки на руку большой увесистый ключ.
   - Завтра ночью я обчищу у них амбар.  Сделаю  аккуратненько,  -  сказал
Иван. - А Демины подумают на Васю Белоногого. И пойдет потеха.
   - Почему это они подумают на Васю?
   - Ну, во-первых, потому что он намедни  ночевал  у  них,  значит,  ключ
видел, мог подделать. Во-вторых, Лысый был в Агишеве на медпункте и тяпнул
Юзину расшитую бисером тюбетейку Васиной жены. Вот  она!  -  Он  вынул  из
другого кармана сложенную  вчетверо  упругую  тюбетейку  и  сунул  в  руки
Николаю. - Эту тюбетейку я подкину в амбар к Деминым. Понял?
   - Ловко! - Николай заливисто гоготнул, как жеребчик. - Постой!  А  Вася
не видал случаем в Агишеве Лысого?
   - Нет. А Юзя Лысого не знает.
   - Здорово! Ты голову на плечах таскаешь, а не тыкву. Но, голова, на чем
повезешь калым?
   - На лошади.
   - На моей, что ли?
   - О, сундук! Найду, не твоя забота. Я  все  сказал...  Пока.  Остальное
потом узнаешь. Я пошел спать. И до завтрашнего вечера меня нет. Понял? Где
фонарь?
   Николай на ощупь нашел в темноте висевший  на  стенке  фонарь  "летучая
мышь" и подал его Ивану. Тот открыл подпольную  дверь,  спустился  вниз  и
засветил там фонарь. Николай, свесив голову в  проем,  смотрел,  как  брат
открыл потайную дверь за толстым угловым столбом и скрылся в тайнике.
   Тайник, аккуратно обложенный кирпичом, как добрая кладовая, уходил  под
хлев, оттуда имел запасной выход в конце сада в терновых зарослях.
   На другой день вечером, как  только  стемнело,  Иван  Жадов,  сунув  за
пазуху  литровку  водки,  бушлат  нараспашку,  пошел  задами  к  Иллариону
Сипунову, по прозвищу Сообразило, жившему через три двора. На стук в  сени
вышла Евдокия, за свою высоту и погибистость прозванная Верстой.
   - Кто там? - глухо донесся ее голос.
   - Это я, Дуня... Открой на час.
   - Иван, что ли?
   - Ну?
   Она  с  минуту  помедлила,  как  бы  соображая  -  открывать  или  нет?
Недовольно проворчала:
   - Чего тебя нелегкая по ночам носит? Ларя спит.
   - Я ему должок верну. На Пасху в карты проиграл...
   Евдокия, шумно сопя, наконец открыла запирку.
   - Вы уж вместе с  курами  на  насест  укладываетесь,  -  сказал  Жадов,
проходя в избу.
   Ларион сидел на  печи,  свесив  босые  ноги.  На  нем  была  домотканая
исподняя рубаха с расстегнутым воротом и темные штаны.
   - Сообразило, слезай с печки! Давай к столу - есть  разговор.  -  Жадов
прошел в передний угол, освещенный лампадой, поставил литровку на  стол  и
сел под образа.
   Увидев водку, хозяин проворно натянул подшитые валенки  и,  не  мешкая,
спрыгнул с печки.
   - Ваня, да у нас и закусить-то нечем, окромя хлеба да лука, ничего нет,
- сказала Евдокия.
   - И не надо. Обойдемся. Дай стаканы!
   Евдокия подала два граненых стакана, сама пить отказалась. Жадов  налил
Лариону полный стакан, себе половину:
   - Пей, Сообразило!
   Тот широко перекрестился, размахнул черные вислые усища и, алчно  глядя
на стакан, сдавленно произнес:
   - Христос с тобой, Ваня!
   Пил жадно, запрокинув  голову,  как  пьют  воду  в  жаркий  полдень  на
молотьбе, ходенем  ходил  острый  кадык,  дергалась  кожа  в  провале  под
кобылкой, где висел на засаленной бечевке медный крестик; глубоко в утробе
Лариона булькала водка.
   - О-ох! - Он  поставил  стакан,  отщипнул  корочку  хлеба  от  каравая,
поданного хозяйкой, нюхал ее, а сам косил глаза  на  литровку,  зажатую  в
руке у Жадова.
   Тот перехватил его взгляд, налил еще стакан:
   - Пей, Сообразило!
   - Дак что ж, все я один... А ты? - робко спросил хозяин.
   - И я выпью.
   Жадов чокнулся стаканом... Выпили.
   - Спаси тебя Христос, Ваня! - сказал Ларион.
   - Нет, Сообразило. За христа-ради водку не дают. Собирайся!
   - Куда это на ночь глядя? - всполошилась от печки хозяйка.
   - А ты сиди! Не твое дело, - цыкнул на нее Жадов.
   - Вота! Ты ж пришел карточный долг отдать... - не унималась та.
   - Все отдам. Заплачу как следует. Собирайся.
   - Куда? - спросил Ларион, все еще поглядывая на водку.
   - За кудыкины горы... Водку допивать, - сказал Жадов, заткнул  бутылку,
сунул ее опять за пазуху и встал. - Пегий мерин у тебя дома?
   - Вчерась только из лугов пригнал, - ответил  Ларион  уже  с  суетливой
готовностью броситься исполнить любое  задание:  ну  как  же?!  В  поездке
выпить придется...
   - Запрягай! Поедем, куда скажу. Не бойся. Хорошо заплачу. А ты,  верста
коломенская! - он повернулся к Евдокии. - Заруби себе на носу!  Если  кому
скажешь, что я у вас был нынче ночью и что хозяин повез меня, - сожгу.  Ты
меня знаешь? - спросил грозно.
   - Как не знать... - залепетала хозяйка. - Кому я скажу!.. Я,  чай,  зла
себе не желаю.
   - Ну, вот. Поехали!
   Ларион быстро снял валенки, натянул  сапоги,  прихватил  зипун,  и  они
вышли.


   Когда выехали на улицу, Иван накинул свитку на бушлат и поднял  высокий
стеганый воротник. На селе было тихо, пустынно. В окнах кое-где  светились
тусклые огоньки -  люди  большей  частью  уже  спали.  И  только  в  конце
Нахаловки, куда они ехали, на Красной горке, заливалась гармошка и звенели
девичьи голоса.
   - Сверни в заулок! Объедем мимо кирпичного  завода,  -  приказал  Жадов
Лариону.
   Тот шевельнул вожжами, и пегий мерин свернул в Маркелов  заулок,  ехали
вдоль длинного плетня,  потом  спустились  с  горы,  пробухали  по  новому
бревенчатому мосту и  взяли  с  дороги  левее,  вдоль  обрывистого  берега
Пасмурки, мимо кирпичного завода, поднялись на высокое Брюхатово поле, где
проходила столбовая дорога на Большие Бочаги. Крупный  мерин  тихо  трюхал
рысцой, опустив голову и помахивая хвостом, пустая телега шумно  громыхала
на жесткой полевой дороге, а где-то  в  задке  высоко  и  надсадно  зудела
железка.
   - Что у тебя за музыка в задке? - сдавленно спросил Жадов.
   - Коса звенит, а что? - сказал Ларион.
   - Это еще зачем?
   - Коса-то? Как зачем? На обратном пути травы накошу, Сообразило...
   - Тьфу, мать твою!.. - Иван скверно выругался, пошарил в  задке,  нашел
косу, обмотанную вместе с замком и разводным ключом портянкой, и  выбросил
ее из телеги.
   - Тпрру! - Ларион натянул вожжи.
   Мерин остановился. Ларион молча  спрыгнул  с  телеги,  поднял  косу  и,
засовывая ее под свое сиденье, под мешки, ворчал:
   - Ишь ты... Сообразило. Горазд! Чужим-то добром разбрасываться.
   - Об нее порежешься, дура! Вернемся с дела - я тебе три косы дам.
   - Заткни их себе в ж... свои косы-то. На моей косе два лебедя. Ей  цены
нет, - Ларион оправил мешковину над косой и влез на телегу.
   - А ну-ка, дай вожжи! - Иван вырвал у Лариона вожжи, встал на колено  и
огрел мерина вдоль спины кнутом.
   Тот подпрыгнул, вскинул голову и, проскакав немного наметом, перешел на
крупную, машистую рысь.
   - Куда ты гонишь? Чай, лошадь не казенная, - проворчал Ларион.
   - Молчи! - цыкнул Иван. - Не то суну дулю под дых,  и  запоешь  у  меня
другим голосом.
   Когда перевалили крутобокий Волчий овраг и выехали на просторное попово
поле, потянуло свежим ветерком, из-за горбины заречного Бреховского  бугра
поползли темные навалистые облака, похожие  на  растрепанные  копны  сена.
Вскоре они закидали, заслонили луну,  и  на  земле  стало  таинственнее  и
глуше, словно телега въехала в Сырое ущелье. К Большим Бочагам подъехали в
кромешной мгле.
   Жадов остановил лошадь у крайней избы, кинул Лариону вожжи и,  спрыгнув
с телеги, подошел к окну и трижды стукнул тихонько в  наличник.  Из  сеней
моментально вынырнул малый в фуфайке и в кепке и со словами "Все  готово!"
прыгнул на телегу вместе с Жадовым, взял у Лариона вожжи и стал править.
   Ехали безо всякой дороги,  по  задам,  проваливались  в  какие-то  ямы,
поднимались на буераки, телегу  кренило  во  все  стороны,  она  то  гулко
грохала, то жалобно скрипела, разрывая душу Лариону.
   - Скоро, что ль? - не вытерпел он. - Того и гляди, ось поломаем.
   - Цыц! - прохрипел Иван, поймал его за шею и больно сдавил позвонки.  -
Башку оторву...
   Наконец  остановились  возле  высокого,  на  сваях,  амбара.  Жадов   и
бочаговский парень спрыгнули с телеги.
   - Чего сидишь? - засипел Жадов на Лариона. - Слезай! Держи лошадь!
   Ларион спрыгнул, взял мерина за повод.
   - Где ключ? - спросил малый.
   - Вот, - Жадов сунул ему ключ.
   Тот подошел к двери, а Жадов рылся в телеге, шуршал соломой.
   - Где у тебя мешки-то? - спросил шепотом у Лариона.
   - Да где? Подо мной были...
   Жадов нащупал наконец мешки, потянул их с  телеги,  из  них  вывалилась
коса и загремела,  ударившись  о  ступицу  колеса.  Парень  как  ужаленный
отскочил от двери, а Жадов заскрежетал зубами, зашипел:
   - Дура мокрошлепая... Башку тебе этой косой отрезать...
   - Да кинь ее в лопухи, - сказал тихо парень.
   - Чего? Чтоб по ней нас накрыли...  -  просипел  Жадов.  -  Сообразило!
Засунь ее себе в штаны. Если я еще наткнусь  на  нее,  руки  отсеку,  -  и
парню: - Ключ подходит?
   - Отпер уже.
   - Где фонарь?
   - У меня, - просипел парень.
   Они скрылись в амбаре, притворив за собой дверь, и через минуту  сквозь
кошачий лаз в нижнем углу  амбарной  двери  слабо  замерцал  желтый  свет.
Ларион положил косу опять в задок, под солому и, одинокий  в  этой  ночной
тишине, вдруг почувствовал страх. Ну что, если застанут их? Куда бежать? В
какую сторону? Не видать ни черта... Дороги нет; погонишь - на  первой  же
ямине из телеги выбросит. Кольями убьют. И лошадь с телегой отберут...
   И хмель-то  весь  как  рукой  сняло.  Он  держал  мерина  за  оброть  и
чувствовал, как бьет его ознобом, словно в лихорадке. Ажно зубы  стучат  и
живот подводит...
   Наконец погас в амбарной щели свет, скрипнула дверь, и на пороге  вырос
Жадов с двумя пухлыми мешками. Кинув их в телегу, крикнул приглушенно:
   - Накрой соломой!
   А сам опять в амбар. Появились вместе с тем парнем, неся еще три мешка.
   - Дверь отворить? - спросил парень.
   - Запри... Чем позже хватятся, тем лучше. Садись, Сообразило! -  сказал
Жадов, укладывая в телегу и эти мешки,  и,  обернувшись,  парню:  -  А  ты
выведи лошадь на дорогу.
   Парень взял мерина под уздцы, Жадов с  Ларионом  взлезли  на  телегу  и
поехали.
   - Куда править?  -  спросил  Ларион,  когда  выехали  в  конец  Больших
Бочагов.
   - Давай в Прудки!
   - Но, Манькой, ходи помаленьку!
   - Нет, не помаленьку, а езжай как следует, - пр