порода...  Но  это  нечто  и  заставляет  каждого  человека
поступать и в самых ужасных условиях только  так,  а  не  иначе.  Оглянись
вокруг себя! И ты поймешь,  как  благородство,  порядочность  не  сломлены
бывают даже перед смертью.
   "Митя, Митя, - подумала она с тоской и жалостью. - Дитя ты  неразумное.
Его могут в любую минуту  обобрать,  выгнать  из  дому  и  даже  в  тюрьму
посадить, а он упивается чистой философией до самозабвения".
   - Ты хоть спроси, зачем пришла-то я?
   - Маша, разве это важно? Важно то, что ты  пришла.  -  И  он  потянулся
через стол к ней руками. - Дай мне свои руки. Я люблю твои сильные, белые,
прекрасные руки. - Он приложился разгоряченной щекой к ее  ладони.  -  Ах,
Маша! Как я рад тебя видеть. Я просто счастлив.
   Она запоздало испуганно оглянулась на окна.
   - Занавешены, занавешены! - засмеялся  он  и  погрозил  ей  пальцем.  -
Ай-я-яй! Трусиха.
   - Я не поэтому, - оправдывалась она. - Мне уже мерещится, что  всюду  и
за всеми подглядывают.  Я  ведь  предупредить  тебя  пришла.  Зенин  донос
написал, что ты помешал активисту Савкину задержать убегающего от расплаты
помещика.
   - Да, помешал. Верно донес этот Зенин.
   - Если ты признаешься, тебя могут наказать.
   - Что же со мной сделают? - спрашивал он  весело  и  глядел  на  нее  с
улыбкой.
   - Смешного  тут  ничего  нет.  Могут  дом  отобрать,  обложить  твердым
заданием...
   - Ну и пусть! Буду жить у Неодоры Максимовны. Разве здесь хуже?
   - Митя, не дури. Завтра  к  тебе  приедут  Зенин  с  Кречевым.  Приедут
вечером,  чтобы  зафиксировать  этот  самый  факт.  Я  прошу  тебя,   уйди
куда-нибудь на это время.
   - И не подумаю. Мы договорились завтра встретиться у меня с Бабосовым и
с этим лектором Ашихминым. Он здесь хлеб выколачивает. И  собирается  меня
перековать.  Бабосов  вроде  бы  перековался.  И  доволен.   -   Успенский
посмеивался и оглаживал лежащие на столе ее руки.
   - Митя, не дури! Не такое теперь время.
   - А что изменилось, Маша? Все  те  же  призывы  к  искоренению  во  имя
чистоты рядов. Те же камни кидаем в воду, только круги от них шире,  волны
все круче, захлестывать стали и тебя...
   - Я не о себе беспокоюсь. Тебя мне жаль.
   - Ты меня жалеешь, я тебя. Кто-то жалеет еще кого-то. Одни безумствуют,
сеют ненависть, другие мечутся, страдают,  прячутся.  И  все  несчастливы;
одни страдают от ненасытности в злобе своей  и  мстительности,  другие  от
страха и неизвестности дрожат. И выход из этой кутерьмы только  один  -  в
спокойствии и в любви. Я люблю тебя, Маша! И что за беда, ежели я  живу  в
чужом доме, а не в своем. Важно, чтобы мы любили друг друга, и только  эта
любовь способна заглушить ненависть и страх. Не  прятаться  надо,  а  идти
друг другу навстречу. Пусть они приезжают. Я  их  встречу  дружественно  и
сделаю все, чтобы мы поняли друг друга. Вся вражда от непонимания.
   -  Ты  неисправим,  Митя.  Меня  мороз  пробирает  от  этой  жертвенной
философии. - Она отняла  руки  и  зябко  передернула  плечами,  кутаясь  в
платок.
   - А ну-ка, вылезай из-за стола! Садись к печке. Ну-ну!.. Живо!
   Он отодвинул стул, приподнял ее, поставил на ноги, обнял в  перехват  и
прижался крепко к ней всем телом, чувствуя, как сильно забилось, зачастило
ее сердце.  Она  прикрыла  глаза  и  откинула  голову,  безвольно  опустив
расслабленные руки.
   - Я тебя так ждал... Всю жизнь жду, - шептал он, увлекая ее  от  стола.
Потом потянулся на цыпочках и дунул сверху в настольную лампу.
   - Что ты делаешь? Неодора Максимовна войдет.
   - Она не придет. Мы к ней пойдем сами... Но только  не  теперь.  Потом,
потом... - Он подталкивал ее к потемневшей в лампадном свете  занавеске  и
жарко дышал в лицо.
   - Мне домой надо, - слабо упиралась она.
   - Нет! Ты со мной останешься... Я люблю тебя... Я возьму тебя. Я буду с
тобой, где хочешь. Как хочешь... Когда хочешь.
   - Погоди... Я сама.
   Она неторопливо снимала с себя все: платок,  кофту  и  юбку,  аккуратно
складывала, вешала на кресло-качалку. Но, оставшись в сорочке и в  чулках,
стыдливо закрылась ладонями и сказала:
   - Погаси лампаду.
   Он прошлепал где-то за ее спиной босыми ногами туда, в  передний  угол.
Неожиданно для себя она оглянулась и обомлела: он стоял совершенно  нагой,
опираясь ладонями о стол, тянулся к  лампаде  губами,  словно  приложиться
хотел к Иверской божьей матери, вся его сухая сильная Фигура  -  и  впалый
живот, и высокая бугристая грудь,  и  стройные  мускулистые  ноги,  и  эта
борода, и эти прикрытые в мертвой истоме глаза - все показалось ей до жути
знакомым... Тревожным. Боже мой! Что с нами будет?
   И всю ночь  не  спала...  И  путала  его  то  беспричинными  внезапными
слезами, то приступом безудержной ненасытной ласки.


   Она ушла еще по темному; в  избах  горели  огни,  горласто  и  протяжно
заливались на все село предрассветные петухи. У колодцев скрипели журавли,
гремели ведра, а над крышами  в  чистое  светлеющее  небо  тянулись  белые
пухлые хвосты дыма. "Заспалась Маланья, -  с  досадой  подумала  Мария,  -
теперь не  проскользнешь  незамеченной.  Уж  разглядят,  рассудят:  откуда
плывешь, милая? Чье крыльцо подолом обметала? Поэтому  на  выход  из  села
идти не стоит. Лучше пойду в глубь села, к Федьке, - рассуждала  про  себя
Мария. - Поди, проснулись, оголтыши".
   Федька Маклак квартировал на том берегу Петравки, поближе к школе. Надо
было пройти  мимо  церковной  ограды,  потом  через  лесной  парк  бывшего
поместья Свитко, потом спуститься вниз к Петравке и через лаву перейти  на
тот берег реки. Дорога окольная, пустынная, и не встретила  она  до  самой
Петравки ни души. Шла  бойко  и  радовалась,  что  ускользнула  от  липкой
деревенской   молвы.   А   где-то   в   глубине   сознания    постукивала,
проклевывалась, как цыпленок в насиженном яйце, беспокойная мыслишка:  как
же с ним-то быть? Не бегать же к нему так вот по ночам, по  его  домам  да
квартирам! А ей и принять-то негде. Еще смеялась над ним - бегающий муж! А
сама превращается в бегающую жену. Да хуже - в любовницу! А что же делать?
Уйти из райкома? Выходить замуж? Он требует: брось ты эту канитель,  Маша.
Вы же играете в дело, в идейность, в прогресс, в будущее. В жизнь играете.
А надо жить. Работать надо, а не играть. Переходи в  школу.  И  славно  мы
заживем. Пойми ты, вера в прогресс, в будущее только у тех  истинная,  кто
сам работает на этот прогресс, кто детей учит уму-разуму, кто кует железо,
дома строит,  людей  лечит,  хлеб  растит.  Кто  работает,  творит,  а  не
командует. Командиры часто меняются, и вера их меняется.  Сегодня  наверху
левые, завтра правые... "Кто их, к черту, разберет?" - как сказал поэт.  А
ты в этой погоне за правыми или за левыми только  силы  потратишь  и  душу
свою опустошишь. И тогда придет к тебе усталость и цинизм - самая страшная
пора неверия и безразличия. И жизнь пройдет впустую, и душу свою загубишь.
   А может быть, и в самом деле уйти, пока не  поздно,  пока  не  затянула
тебя эта азартная игра в перегонялки; как в гору бежим - кто  скорее,  кто
выше, чей кон будет. Ну окажись я  на  месте  Тяпина,  убери  я  с  дороги
Сенечку.  А  что   изменится?   Подворку   отменят?   Излишки   перестанут
выколачивать? Заем?! Да все то же будет. Я кого-то пошлю или  меня  пошлют
выколачивать эти излишки. Откажусь -  снимут.  Не  мы  здесь  заводим  эту
машину. Мы, как лошади на молотьбе, - ходим по кругу, привязанные к одному
и тому же водилу, и не видим, кто погоняет: наглазники мешают.
   Легко подумать:  уйти  с  работы;  мысленно  плюнуть  на  все,  на  эти
строгости, на слежку, на контроль. Но тогда  прощай  и  гордость  твоя,  и
надежда на лучший исход. Тогда смирись  перед  Сенечкой  и  Возвышаевым  и
заранее готовься к тому, что из них будут погонщики. Только из них!  А  ты
ходи с наглазниками по этой вот пустынной дороге с горы да в гору,  таскай
детские тетради в клеенчатом портфеле и утешай  себя  жалкой  мыслью,  что
истинная вера с тобой, так как ты двигаешь прогресс. Нет, Митя!  Пока  еще
течет во мне бунтарская кровь Обуховых, добровольно в лошадки я не  пойду.
Я хочу в погонщики, чтобы мародеров разогнать  и  остановить  наконец  эту
адскую карусель. Что, не доберусь? Сил  не  хватит?  Зубами  грызть  буду.
Раздавят? Замордуют?! Пусть. Лучше быть замордованной в  таком  деле,  чем
стоять в сторонке чистенькой.
   Она перешла длинную бревенчатую лаву через шумную  светлую  Петравку  и
долго подымалась на крутой каменистый берег. Здесь, наверху,  было  совсем
светло и погуливал колючий ветерок. На маленьком квадратном пруду, вырытом
для водопоя скота, резвились ребятишки; они забегали на чистый, лучезарный
в утреннем блеске ледок, бросали камни, летевшие с прискоком и раскатистым
гуканьем на другой берег, дружно топали  подшитыми  валенками,  лапотками,
полусапожками - ледок прогибался, трещал, покрывался местами  проступающей
влагой; ребятишки визжали, бросались наутек и снова  выбегали  на  гладкое
зыбкое ложе. В избах  гасли  огни,  хлопали  калитки,  скрипели  надворные
ворота, повизгивали свиньи,  призывно  мычали  в  ожидании  теплого  пойла
нахолодавшие за ночь буренки.
   В большем пятистенком доме с высокой плетневой завалинкой,  с  зелеными
резными наличниками, где жил теперь Федька, были все двери  настежь.  Двое
ребят, по пояс голые, сцепившись руками, раскорячив ноги и  выпятив  зады,
прыгали возле крыльца, как связанные петухи. Третий умывался теплой  водой
из висячего, на веревке, рукомойника, - пар  густо  валил  от  его  мокрой
спины и шеи. Один из боровшихся вдруг залаял утробным  собачьим  брехом  и
сказал, распрямившись:
   - Маша, я тебя не узнал, потому и облаял, - и озорно осклабился.
   - Что иное и ждать от тебя, обормота. Я тебе масла принесла,  пышек.  А
ты брехать?
   - По нонешним временам это не еда. Подумаешь, пышки,  еловые  шишки,  -
ломким баском отшучивался Федька.  -  Заходи  к  нам,  мы  тебя  курятиной
угостим.
   - Откуда она у вас завелась? От сырости, что ли?
   - Со стола классовой борьбы перепала, - важно изрек Федька.
   - Чего-чего?
   - У  нас  здесь  обострение  началось,  -  сказал  Федька,  приседая  и
выкидывая перед собой руки. - Рр-аз-два! Все в  ряд!  Шагай,  отряд!  -  и
зачастил, подпрыгивая, пружиня на носках.
   Мария только головой покачала и поглядела с упреком на его приятелей.
   - Перестань кривляться! - сказал от рукомойника одутловатый  парень  по
прозвищу Сэр.
   - Сэр, изложите вкратце! - крикнул Федька. -  Ты  на  крыльце,  как  на
трибуне. Твое слово олово. Поливай классовых врагов.
   -  Позавчера  тут  разнесли  одно  хозяйство,   -   сказал,   обтираясь
полотенцем, Сэр. - За неплатеж излишков.
   - Злостный  неплатеж.  Злостный!  -  крикнул  Федька,  распрямляясь,  и
подошел к тетке: - Давай в общий котел! Мы живем  коммунией.  Что  ты  нам
принесла? - говорил он, отбирая сумку у Марии и заглядывая в нее:  -  Так,
масло, пышки, свинина. Конфискуем на нужды  пролетариата.  Айда  к  нам  в
коммунию!
   - Коммунары чужих кур не воруют, - сказала Мария.
   - Сэр, разве мы украли кур? Нам их дали, как награду.
   - Врет он, - сказал третий паренек, чернявый, прямоволосый, как  еж.  -
Мы купили за рубль три штуки.
   - За рубль три курицы? - удивилась Мария.  -  Это  где  ж  такой  базар
находится?
   - Не базар, а классовый аукцион, - говорил Федька, увлекая ее под  руку
в дом. - Пошли, а то заморозишь нас. Говорят тебе, разнесли одно хозяйство
- экспро-приировали! Как раз напротив школы. За неплатеж. Распродавал  сам
Наум Ашихмин, уполномоченный из Рязани, да с ним Чубуков, заврайзо.  А  мы
помогали. Вот нам и дали трех куриц за целковый.
   - А ну-ка, пусти мою руку! - Мария высвободила  руку  и  оттолкнула  от
себя Федора. - Пошел вон, экспроприятор сопатый!
   - Ты чего? - опешил тот у порога.
   - Ничего. Вытряхни все из сумки, и я уйду сейчас же. На, отнеси в избу.
Я на крыльце подожду тебя.
   - Вот номер! Я же не сам по себе.  Мне  поручили  по  линии  комсомола.
Бабосов и Герасимов поручили. А сегодня митинг  будет,  просили  выступить
меня.
   - Что за митинг?
   - Посвященный смычке со старшими. А после занятий -  культпоход  против
неграмотности. Я думал - ты на митинг к нам пришла.
   - У меня свой митинг... В  Желудевку  тороплюсь,  -  соврала  Мария.  -
Ступай освободи сумку!
   - Дак пошли, позавтракаем! Чай, не чужие.
   - Нет, не могу. Я в самом деле тороплюсь. И хозяев нечего беспокоить, и
друзей твоих смущать. Вон они все еще голыми на крыльце толкутся и в самом
деле простудятся, - говорила она миролюбиво.
   Через  минуту  Федор  вынес  ей  опустевшую  сумку,  и  Мария  пошла  в
Желудевский конец села. Но возле школы ее окликнул Бабосов:
   - Батюшки-светы! Да никак Маша? Сколько лет, сколько зим? - подошел,  в
сером мохнатом пальто, в необъятной кепке, галантно  в  щечку  чмокнул.  -
Нашего полку прибыло, значит.
   - С каких это пор ты записал меня в  однополчане?  -  Мария  насмешливо
сощурилась.
   - Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Не вы  ко  мне,
мадемуазель, а я к вам пошел. Я! Поскольку время такое - грешно  стоять  в
стороне.
   - Какое же это время?
   - Все-ем известно своей остро-отой, - пропел он, дурачясь.  Потом  стал
декламировать: - Время требует  обеспечить  здоровую  товарищескую  смычку
партийцев с беспартийной массой. Вот  я  и  полагаю,  что  вместе  с  вами
проведу сегодня одно мероприятие. На митинг пожаловала?
   - Нет, Коля, ошибся ты. Не будет у нас с  тобой  смычки.  У  меня  своя
задача. Так что не с вами я.
   - Мне жаль тебя. Ты слыхала? У нас здесь орудует Наум Ашихмин.  Неужели
и эта личность тебя не остановит? Кстати, а вот и он!
   На резное крыльцо пятистенного красного дома вышел с непокрытой головой
черноволосый худой человечек в защитном френче с  накладными  карманами  и
махнул рукой:
   - Бабосов, ты мне нужен!
   И скрылся в дверях, ни минуты не сомневаясь,  что  нужный  ему  Бабосов
придет незамедлительно.
   Бабосов кивнул в его сторону:
   - Видал, как диктует? Вот у кого вам следует  поучиться.  Неделю  здесь
прожил - и все излишки  сами  принесли.  Один  заупрямился  -  и  с  домом
распрощался. Мы в этом доме избу-читальню открываем.  Зайдем!  Посмотришь.
Доложишь, какой очаг передовой культуры создаем.
   - Поглядим, - сказала Мария, сворачивая к дому. - Куда семью выселили?
   - В чистое поле... Вроде бы они в кладовой поселились в соседнем селе.
   - Большая семья?
   - Четверо детей, старики, самих двое.
   - Сколько пудов наложили на них?
   - Двести.
   - Многовато на восемь едоков. Земля здесь песчаная да глинистая.
   - Хлеба нет - пусть деньги платят.
   - Это ж тыщу рублей надо? А где их взять?
   - У него шерстобитка, топчажная машина. Продать надо было.
   - Кто их теперь купит?
   - Так надо раньше было думать. А то нахапал Авдей дюжину лаптей - и без
порток остался.
   Этот беззаботно-насмешливый тон Бабосова выводил  Марию  из  себя;  она
поднялась на крыльцо и, наваливаясь плечом на дверь, сказала:
   - Без порток остался не только Авдей, но и старики, и дети его. А в чем
они виноваты? Над кем ты смеешься?
   Бабосов в два прыжка заскочил на крыльцо и  с  побелевшими  губами  зло
процедил:
   - А ну-ка, прикрой дверь!.. Это ты не меня  спрашивай,  а  его  спроси!
Того самого сверчка в защитном френче, устроителя всеобщего  рая.  И  себя
самое спроси, друзей своих - вы уж давно ползаете, как тараканы, по избам.
А меня не трогай. Я отца с матерью потерял в петроградский  голод.  А  эти
Авдей посмеивались над нами. В двадцатом году еле  дотащился  до  деревни.
Вошел к одному Авдею, показываю отцовский мундир, говорю, хлеба дайте  или
картошки. А он с печки мне: "Мундиры теперь не носят. Вот  зерькало  я  бы
взял".  У-у,  мерзавцы!  Казаков  били,  офицеров  стреляли...   Диктатуру
помогали установить? Вот и расхлебывайте эту самую диктатуру...
   - Понятно, кто ваша тетя, - сказала Мария, кивая головой. - Думаю,  что
радость преждевременна. Рано вы запели.
   - Я-то еще попою... А вот ваша песенка, Мария Васильевна, уже спета.
   - Слепой сказал - посмотрим, - она толкнула  плечом  дверь  и  вошла  в
сени.
   - Бабосов, где ж вы там провалились, черт вас возьми! - кричал из  дому
Ашихмин.
   Обгоняя ее в сенях, Бабосов рванул дверь и первым вошел в избу.
   - Я тут объяснял  ситуацию  представителю  райкома  комсомола.  Говорю,
конфискация имущества и продажа его с торгов явилась прекрасной  наглядной
агитацией  для  всего  села.  А  она  вроде  бы  сомневается.  -   Бабосов
посмеивался и хорохорился, взбадривая себя, точно петух перед курицей.
   - И напрасно сомневаетесь, товарищ! - сказал Ашихмин, подходя к Марии и
протягивая ей худую жилистую руку. - Позавчера продали имущество. Выручили
679 рублей. А вчера все село внесло излишки, как по команде. Кто  не  смог
хлеб отдать, заплатил деньгами. А? Что?! Как вам это нравится? Постойте, а
мы с вами вроде знакомы? - спросил удивленно Ашихмин, отступая  к  окну  и
уводя за собой Марию.
   В избе было сумеречно, лампа на столе закоптилась до черноты.
   - Знакомы, - ответила Мария. - Весной были мы на  семинаре  в  окружном
агитпропе. Вы читали нам лекции.
   - Помню! -  Ашихмин  выкинул  кверху  узловатый  палец.  -  Вы  были  с
товарищем Тяпиным и еще такой лысоватый, с желтым лицом... Как его?
   - Паринов.
   - Во-во! Народ вы молодой, энергичный, а в компании по  хлебозаготовкам
проявляете вялость... Да, да, не возражайте! - он потряс обеими руками над
головой и наморщил свои  впалые  щеки,  хотя  ему  никто  и  не  собирался
возражать. - Вы читали последний доклад товарища Бубнова? - вдруг  спросил
он Марию.
   - Читала.
   - А данные помните?  А  ну-ка,  назовите  мне,  сколько  изб-читален  и
церквей приходится на одну  волость  в  Московской  области?  Не  помните?
Позор! А я вам скажу - десять церквей и две избы-читальни. А? Что?! Позор!
А по вашему району и того хуже. На двадцать девять  церквей  всего  четыре
избы-читальни. Эта  будет  пятая,  -  он  сделал  округлый  жест,  как  бы
показывая содержимое избы. - А? Что?! Как вам это нравится?
   - Помещение просторное, - сказала Мария, пожимая плечами.
   - Вот именно! Бабосов, я тебе что хотел  сказать,  -  в  этой  половине
откройте собственно избу-читальню. Настенную агитацию я  принес.  Вон,  на
столе лежит, - указал он на пачку плакатов. - Сегодня же развесить все  по
стенам  и  установить  дежурство  старшеклассников  и  учителей,  пока  не
назначат избача. А вторую  половину,  ту,  что  за  сенями,  превратить  в
ликвидном. Ответственность  за  него  возлагаю  на  вас  лично.  Достаньте
стулья, столы, и до начала занятий с неграмотными проведем здесь семинар с
учителями по текущей политике и задачам коллективизации. А? Что?  Как  вам
это нравится? Педагоги у них, прямо скажем, -  бором  собором,  -  это  он
Марии говорил. -  Никаких  понятий  о  текущих  задачах,  кроме,  пожалуй,
Герасимова и Бабосова. Эти в ногу идут. Остальные -  кто  в  лес,  кто  по
дрова. Но Успенский, Успенский - это,  я  вам  скажу,  тип.  А?  Что?  Ох,
упорен! Не то монархист, не то эсер, не то портяночный славянофил. Намедни
в школе, в канцелярии, я развивал мысль о том, что Клюев, Клычков и Есенин
поэты не крестьянские, а скуфейные, религиозные пропагандисты. У  них  нет
описаний трудовых крестьян.  Одни  праздники  религиозные,  символы  веры,
поповщина, одним словом. А он стал доказывать, что  символы  веры  -  суть
духовные черты русского крестьянства. А? Что?  Сегодня  будем  говорить  с
ним. Надо обработать его. Иначе он беды натворит. Пойдемте с нами  вечером
к нему на квартиру?
   - Я не могу. У меня задание. Я должна идти, - заторопилась Мария.
   - Куда же вы?
   - В Желудевку.
   - Как? И на митинге у нас не останетесь?
   - Нет, не могу. У меня срочное задание.
   Мария полсала Ашихмину руку и, не прощаясь с