ожно, все сходит. Ну как же, он власть! А тот,  бирюк,  пускай
теперь  считает  свои  капиталы.  На  мужа  злилась  более  всего.  Замуж,
называется,  взял.  Как  собаку  дворовую,  на  привязи  оставил.  Да  еще
посчитаться захотел. Ну посчитай угольки на погори.
   Мстительное чувство словно пожаром охватывало ее душу, и, распаляя себя
все больше и больше, она испытывала теперь какое-то знойное наслаждение от
того, что она, маленькая и  слабая,  которую  брали  только  для  прихоти,
рассчиталась с ними сполна, оставила всех в дураках.
   В окно наконец громко застучали,  и  зычный  Ваняткин  голос  прогремел
набатом:
   - Соня, вставай, мать твою перемать! Вставай, слышишь?  Гори-ишь!  -  И
опять трехэтажный заковыристый мат.
   Кречев приподнялся над подушкой:
   - В чем дело? Кто стучал?
   В окно опять застучали, так что стекла жалобно затренькали.
   - Иван Евсеевич стучит. Говорит, что горим, - спокойно ответила Соня.
   С улицы опять послышались крики. Кречев, как кот с лежанки, спрыгнул  с
кровати и в одних кальсонах бросился к порогу и растворил дверь. На него в
дверной проем хлынуло с мощным ревом и треском яркое пламя. Он моментально
затворил дверь и заложил ее на крючок.
   - В окно вылезай! - крикнул,  натягивая  брюки  и  хватая  одновременно
валенки.
   - Паша, детей с печки сними!
   - А, дети? - крутился по избе Кречев. - Давай их сюда!
   Она залезла на печь и, всхлипывая, шмыгая носом, стала  будить  девочек
и, сонных, подавать ему в руки.
   Наконец  с  дребезгом  и  звоном  вылетела  оконная  рама,  и  в  избу,
освещенную переменчивым красноватым отсветом пожара,  всунулась  Ваняткина
голова:
   - Соня! Да где вы там, мать вашу?!
   - На,  принимай  ребятишек,  -  сказал  Кречев,  передавая  ему  сонную
девочку.
   - Никак, товарищ Кречев? - опешил Ванятка. - Как ты здесь очутился?
   - Принимай детей, говорят тебе! - крикнул Кречев, озлясь.
   Ванятка принял девочку, передал ее кому-то из рук в руки и наказал:
   - Тащите ко мне в избу!
   За ребятишками вылезли из окна Соня  и  Кречев  в  распахнутой  верхней
одежде. Кто-то хотел влезть в избу через  окно,  но  его  поймал  за  полу
Ванятка и стащил, матерясь:
   - Ты чего, поджариться захотел?
   Пожар охватил не только двор, но и перекинулся на  крышу  дома.  Солома
горела весело и почти бездымно.
   Стояло тихое морозное утро. На светлеющем синем небе густо роились, как
светлячки,  быстро   гаснувшие   искры.   Мужики   с   длинными   баграми,
необыкновенно черные на фоне яростного пламени, уже  растаскивали  горящие
бревна с дворовых стен. Пожарной бочки с насосом все еще не было. Да и где
взять воды? До ближнего колодца никакая кишка не достанет. Зато много было
снегу. Люди брали его лопатами и кидали в  огонь.  На  соседние  крыши,  к
счастью, покрытые снегом, успели забраться  мужики  и  тоже  с  баграми  и
лопатами стояли наготове.
   Соня, взяв за рукав Кречева, отвела его в сторону и робко спросила:
   - Паша, может, теперь ты не оставишь меня?..
   - Да иди ты к... - злобно выругался Кречев,  поднял  воротник  и  пошел
прочь.


   Пожар  удалось  погасить.  Растащили  да  раскатали  по  бревнышку  всю
постройку. И к рассвету на месте бывшей избы дымились обугленные головешки
да, грозясь в небо высокой черной трубой, стояла одинокая печь, на  шестке
которой каким-то чудом уцелели чугуны и заслонка. Соседи отделались легким
испугом - крикливые и суматошные во время пожара,  теперь  они  ходили  от
одной группы до другой и весело сообщали:
   - Ай да мы! Ай да работнички! Как мы ее раскатали...
   - А что ж вы хотите? На миру старались.
   - Обчество, одним словом.
   - А Степка мой... Вот дурень! Залез на печь, и ни в какую. Я ему говорю
- слезай! Сгоришь, дурак... А он - пошли вы к эдакой  матери,  -  радостно
докладывал всем Кукурай. - Мы  его  впятером...  Пять  мужиков  ташшили  с
печки. Так и не стронули с места.
   - Дык он, эта, Кукурай... Ты, чай, не  заметил.  Он  хреном  в  потолок
уперся, - сказал Биняк, и все загрохотали, зашлись до посинения.
   А Чухонин еще добавил:
   - В другой раз упрется - пилу прихвати и подпиливай...
   От Степки-дурака перекинулись на Кречева.
   - Эй, мужики! А ведь изба-то от  трения  возгорелась.  Пашка  Кречев  с
Соней искры высекали.
   - Гы-гы-к!
   - Поглядите, там на погори - секира его не валяется?
   - Поди, обуглила-ась.
   - Дураки! Она у него кремневая!
   - Да нет... Это у нее лахманка загорелась...
   - Вот дык поддал жару...
   - Ах-гах-гах!..
   - Хи-хи-ху-ху! Хи-хи-ху-ху...
   - Соню попытайте, Соню. У нее, поди, зарубки остались.
   - Тьфу, срамники окаянные! У человека горе, а они как жеребцы ржут.
   - А где она? Уж не сгорела ли?
   - Говорят, у Ивана Евсева.
   - Там одни девочки. А Сони нетути.
   Соня ушла... В разгар пожарной суматохи, когда все  бегали  и  кричали,
забрасывали снегом горящие бревна, она отошла  в  сторону  и  долго,  тупо
смотрела, как обнажались в яростном белом пламени из-под  летучей  красной
соломы черные стропильные ноги и как они вспыхивали, потом со всех  сторон
сразу опоясывались проворными  потоками  змеистого  огня  и  проваливались
вниз, легко изгибаясь, как обтаявшие свечи;  как  наливалась  изба  внутри
сперва черным дымом, оседавшим книзу, потом он клокотал  и  белел,  словно
кто-то сильно  перемешивал  его,  взбивал  невидимым  огромным  ковшом,  и
наконец засветился красными вспышками и потек - заструился кверху широкими
рукавами в разбитые окна. Потом как-то разом упали остатки крыши,  потолок
не выдержал, ухнул вниз, вздымая в небо огромный шар суматошных  и  быстро
гаснущих светлячков. Ее никто не примечал, никто ни о чем не спрашивал, не
подходил, будто изба эта не имела к ней никакого отношения. Она  вышла  на
дорогу и ушла в Сергачево к матери.
   Братья Бородины поспели на пожар к шапочному разбору - жили далеко и не
сразу сообразили, что горит и где; узнав от Ванятки,  как  вытаскивали  из
окна Соню вместе с Кречевым, только отплевывались да  матерились.  Девочек
разобрали по себе, а ее даже искать не стали.
   Целый день гуляла  по  Тиханову  развеселая  молва  про  жаркую  любовь
председателя, от которой дом загорелся. А после  обеда  председатель  РИКа
Возвышаев зашел к секретарю райкома Поспелову.
   - Придется отстранять председателя Тихановского  сельсовета,  -  сказал
Возвышаев.
   - Почему?
   - Застали по пожару в чужой постели.
   - А где взять нового?
   - Назначим из двадцатипятитысячников.
   - Нам присылает Рязань всего десять человек.  А  мы  создаем  пятьдесят
шесть колхозов. Эти председатели позарез нужны. Надо ковать их,  и  притом
срочно, а ты готовых хочешь разбазарить.
   - Я ж говорю - в чужой постели его застукали...
   - Ну  и  что?  Подумаешь...  Мужик  холостой.  Ну  просчитался.  Ничего
особенного.  Злее   будет.   Пусть   искупит   свою   вину   на   сплошной
коллективизации, - решил Поспелов.
   А вечером у себя дома пришедшему в гости Озимову жаловался:
   - Слушай, этот Возвышаев с ума сходит - каждый день  бегает  ко  мне  с
новыми проектами - кого  снять,  кого  посадить.  Сегодня  требовал  снять
председателя сельсовета Кречева. А в чем дело, спрашиваю. У бабы, говорит,
застукали. Эх ты, монах в синих штанах, думаю. То-то и беда, что тебя даже
бабы  стороной  обходят.  Потом,  говорит,  давай  арестуем  всю   бригаду
строителей, которые в фойе Сталину глаз прикнопили. Зачем же всю  бригаду?
Арестуйте обойщиков - виноватых, говорю. Кстати, откуда эти обойщики?
   - Из Гордеева.
   - Взяли их?
   -  Ашихмин  вызвал  гепеушника  из  Пугасова   и   двух   стрелков   из
железнодорожной охраны. Они их и возьмут. Нам такое дело не доверяется.
   - Тоже подкинули нам работенку... Вот мерзавцы. Это ж надо  -  прямо  в
глаз угодили. Весь клуб, говорят, потешался. Дураки. Чему веселятся...
   - Это они всенародную любовь выражают, - мрачно сострил Озимов.
   - Ашихмин предложил осудить как  выходку  классового  врага.  По  селам
собрания провести. Я согласился. Кабы в газету не прописали. А то и нам по
шее надают.
   - Не бойся. Эти щелкоперы не дураки. В газетах -  курс  на  всенародную
любовь к вождю мирового пролетариата. А ежели  какой  дурак  и  сунется  с
заметкой насчет проколотого глаза, так ему самому глаз  вырвут.  -  Озимов
был явно не в духе, тяжело вздыхал, задумывался, терял нить разговора.
   Он получил под Новый год письмо от родственников из  Пронского  района.
Писали, что дяде Ермолаю принесли твердое задание. Тот отказался  платить,
и его посадили. Просили заступиться. А что он может? И кто его послушает?
   Они сидели на кожаном диване  в  просторном  и  светлом  зале  квартиры
Поспелова. На подоконниках цвели "сережки" да герань, в  кадках  по  углам
стояли высокие фикусы,  на  полу  лежали  цветные  дорожки,  на  стенах  -
коврики, репродукции картин, портреты вождей... От печи в цветных изразцах
плыли мягкие теплые волны... От  всего  веяло  покоем  и  уютом.  Их  жены
гремели на кухне тарелками да ножами, изредка появляясь в зале с грибками,
с мочеными яблоками или с копченой колбасой - ставили  все  это  добро  на
обширный стол и снова исчезали за цветной занавеской.
   "Умеет устраиваться этот тихоня, - думал  про  себя  Озимов,  испытывая
раздражение от этих занавесочек да  ковриков,  от  всей  этой  хитроумной,
хорошо продуманной ворчливости самого хозяина. - Этот  не  возмутится,  не
грохнет кулаком по столу - скорее, уползет, как уж, если почует опасность.
Он и теперь одним только озабочен - как бы ему самому по шее  не  перепало
от этих сумбурных выходок своих подручных да всегда  неожиданных  вывертов
мужиков, отписанных на его попечение. Чиновник,  мать  твою  перемать",  -
хотелось заматериться вслух, но Озимое сдерживал себя  и  хмурился,  плохо
слушая собеседника.
   Сами они с  женой  жили  в  казенной  квартире  при  школе.  Жена  его,
Маргарита Васильевна, была и  учительницей,  и  директором  школы,  целыми
днями пропадала в классах, - дома было холодно, неприбрано, на столах и на
диване  валялись  ученические  тетради,  классные   журналы,   глобусы   с
поломанными  подставками,  карты  и  всяческие  наглядные  пособия,  вроде
скелетов ящериц и лягушек. Озимое свыкся с этим  беспорядком,  не  замечал
его. По вечерам, приходя домой, снимал со стены гитару, настраивался то на
грустный, то на веселый лад, и пели с Маргошей на два  голоса  романсы  "Я
встретил вас, и все  былое...",  "Утро  туманное,  утро  седое...".  А  то
уходили в канцелярию и  там  вместе  с  ребятишками  сколачивали  струнный
оркестр. "Выйду ль я на реченьку, выйду ль я на быструю..."
   Наконец вошли обе хозяйки вместе и доложили весело:
   - Стол накрыт, кушать подано. Пожалуйста, господа мужчины!
   - Вы эти старорежимные выходки бросьте, - сказал Поспелов,  вставая.  -
Не забывайтесь - мы и дома коммунисты.
   - Ты, Мелех, и оделся-то как на парад, - сказал Озимов. - Уж  подлинный
коммунист.
   -  Все-таки  сегодня  Новый  год.  Именно  Новый!  А  не  святки  и  не
Рождество... - На Поспелове  был  стального  цвета  коверкотовый  френч  с
накладными карманами и темно-синие диагоналевые  брюки.  На  ногах  мягкие
белые бурки в коричневом шевровом обрамлении.
   И  жена  его,  Римма  Львовна,  жгучая  брюнетка  с   крупными,   сочно
накрашенными губами, была в темно-синем праздничном  кимоно  из  набивного
шанхайского шелка и в белых фетровых ботиках на высоких каблуках.
   Озимов и в  этом  плане  выглядел  каким-то  обойденным:  на  нем  была
обыкновенного сукна черная милицейская гимнастерка, а Маргоша надела серую
шерстяную кофту да простые черные валенки. Но  даже  в  этом  обыкновенном
одеянии ее могучего сложения фигура,  ее  строгое  большое  лицо  с  пышно
взбитыми русыми волосами, в пенсне, ее белые красивые руки - все  выдавало
в ней породу той категории русских женщин, которые, сами того не  замечая,
присутствием   своим    создают    атмосферу    взаимного    почтения    и
предупредительности.
   Мужчины пили водку, дамы - крымский портвейн. Разговор шел о  политике,
о последнем  выступлении  Сталина  на  совещании  аграрников,  о  сплошной
коллективизации. Ловко поддевая  вилкой  то  соленый  грибок,  то  коляску
копченой колбасы, Поспелов говорил, похрустывая и причмокивая губами:
   - Теперь все ясно и понятно. Товарищ Сталин  поставил  точки  над  "i".
Одним - прямой путь в колхозы, других - за борт, как чуждые элементы.
   - Это общие слова. Сталин такое не  говорил.  Я  спрашиваю:  кто  имеет
право распределять, кого туда, а кого сюда?
   - Нам пришла инструкция от Штродаха насчет проведения  коллективизации.
Там  так   и   написано   -   провести   раскулачивание   перед   сплошной
коллективизацией. Сигнал будет дан в свое время. И чтоб ни  один  кулак  в
колхоз не просочился.
   - А как же насчет заявлений на Пятнадцатом съезде? - наваливаясь грудью
на стол, спросил Озимов.  -  Помнишь,  что  Калинин  сказал?  "Наступление
состоит не в  том,  чтобы  насильственно  экспроприировать  кулака".  Мол,
такими методами военного коммунизма двигаться вперед  нельзя.  Ты  помнишь
эти слова Калинина?
   - Помню. Но Калинин руководящих лозунгов не кидает. Должность не та.
   - А Сталин что тогда говорил?  Не  правы,  мол,  те  товарищи,  которые
думают, что можно и нужно покончить с кулаками административно, через ГПУ.
Сказал, приложил печать, и  точка...  Это,  мол,  нарушение  революционной
законности. Мы на это не пойдем. Помнишь? А теперь он что говорит?  "Можно
ли раскулачивать в районах сплошной коллективизации?" И сам  же  отвечает:
смешной вопрос. Очень смешно. Кабы нам не напустить полные штаны смеха.
   - Федор! Подбирай выражения, - одернула его Маргарита Васильевна. -  Ты
не уважаешь хозяйку.
   - Извините, пожалуйста, - буркнул он, взглянув на Римму  Львовну.  -  Я
потому горячусь, что не могу уяснить. - Он хлопнул себя по лбу ладонью.  -
Тут вот у меня не помещается  -  как  можно  одному  и  тому  же  человеку
говорить такие взаимоисключающие слова?
   - Ты не политик, Федор... Как был ты  военным,  так  и  остался,  -  со
вздохом огорчения сказал Поспелов. - Если мы  говорим  -  все  течет,  все
изменяется, то это касается в первую голову политики. Сталин  же  в  своей
речи объясняет это изменение позиции. А ну-ка, где  у  нас  газета?  -  Он
потянулся к книжной полке, снял сложенную "Правду", надел  очки  и  быстро
заскользил глазами по газетным столбцам. -  Ага,  вот  оно!  "До  двадцать
девятого года хлеба больше давал кулак, а теперь колхозы  и  совхозы  дают
больше хлеба. Т.е. у нас теперь есть  материальная  база,  чтобы  заменить
кулацкое производство колхозным и совхозным.  Вот  почему  мы  перешли  от
политики ограничения к политике ликвидации  кулачества  как  класса".  Тут
яснее ясного.
   - Да мать твою... - Озимов хлопнул ладонью по столу  и  сам  испугался,
глянув на  побледневшую  Римму  Львовну.  -  Извините,  ради  бога,  Римма
Львовна! Виноват, Маргоша! Больше не буду. - Опрокинул стопку водки в рот,
выдохнул и, не закусывая, сказал, покачивая головой: - Эх, Мелех! Разве  ж
это политика? Вчера ты давал хлеб, кормил нас - мы тебя щадили. А  сегодня
нам дядя Вавил больше посулил, так мы тебя за горло. Это  не  политика,  а
душегубство.
   - В теории есть такое  понятие  -  историческая  целесообразность,  или
классовая обреченность. Пойми ты, друг мой. Не в том дело, что я  питаю  к
какому-нибудь кулаку Тимофееву и к его семейству личную ненависть.  Ничего
подобного! Может  быть,  я  даже  уважаю  этого  Тимофеева.  Но  семейство
Тимофеевых  принадлежит  к  чуждому  нашему  обществу  классу  кулачества.
Следовательно, вместе со своим классом обречено и это семейство. И жалость
моя тут просто неуместна. Лес рубят - щепки летят. Мы расчищаем эту  жизнь
для новых, более современных форм. И оперируем целыми  классами.  Личности
тут не в счет.
   - Да кто же тот бог, который бросает людские головы, как щепки за борт,
в канаву?  Кто  имеет  право  исключать  из  дела,  из  общества  того  же
Тимофеева? Кто клеймо на него ставил?
   - А у нас созданы специальные группы  бедноты,  актива,  партячеек.  Не
боги, а народ.
   - Так было ж это все, было! В девятнадцатом да в двадцатом годах  было.
Не народ там сидел, а сопатые  зас...  -  Он  осекся,  скрипнул  зубами  и
спокойно сказал: - Шибздики там сидели. Головотяпы! Вот они и бузовали  за
коммунию сплошную, за продотряды, за раскулачивание. И до чего  же  дошли?
До поголовного голода. Так ведь осудили же это! И опять за то же. Сплошная
коллективизация!.. Раскулачивание!.. Трудовые отряды!! Так это  же  чистой
воды троцкизм. Его перманентная революция. И опять она приведет нас к тому
же - к голоду! А еще на съезде говорили - нас толкают к троцкизму,  но  мы
туда не пойдем. Не то что не пошли, а поехали. Мы ж  загоняем  в  колхозы,
как в трудармию... Все темпы даем...
   - А по-моему, ты паникуешь... Опять вспомнил узкие места  Бухарина.  Он
же сам клялся в статье об инженерстве:  я,  говорит,  напрасно  сомневался
насчет темпов коллективизации.
   - Да он баба... Связался, говорят, с какой-то  девчонкой...  Да  ну  их
всех к богу в рай. Давай выпьем!
   Поспелов налил водки и сказал, вздыхая:
   - Ты никак не хочешь понять простой истины: мы  подошли  к  рубежу  для
решительного рывка - либо мы догоним за  десять  лет  наших  индустриально
развитых  врагов,  либо  они  сомнут  нас.  А  для  такого   рывка   нужна
концентрация всех сил, сплочение  их  в  единый  кулак.  Нельзя  совершать
индустриальную  революцию,  оставляя  раздробленным  сельское   хозяйство.
Нельзя достигнуть высокой степени планирования и управления такой  стихией
мелких собственников. Вот для чего мы идем  на  сплошную  коллективизацию.
Это будет поистине революционный акт - в наших руках будут  мощные  рычаги
управления крупными хозяйствами. Понял ты это?
   - С чего ты взял, что мы таким макаром добьемся успеха? Ты позабыл,  до
какого развала докатились эти крупные хозяйства, созданные на "ура" в годы
военного коммунизма?  Резервный  миллиард  съели?  Отвечай!  -  побагровел
Озимов.
   - Ну, съели... Чего ты орешь?
   - А результат? Забыл про голод? Забыл  главный  вывод  Ленина?  Никаких
иждивенцев! Смогут коммуны или артели сами себя  кормить  -  пусть  живут.
Нет?! На нет и суда нет. Захребетников нам не  надо.  Фальшивые  хозяйства
развалились  давным-давно.  Настоящие,  трудовые,  живут  и  поныне.  Сами
кормятся и другим хлеб дают.  Кто  хочет  объединяться  -  пожалуйста!  Но
по-деловому, чтобы работать, а не мясо жрать из общего котла. Какая польза
будет от такого объединения, куда всех толкают силой? С  какой  целью  это
делается? Чтобы руководить удобнее было или командовать?
   - Да пойми ты, нельзя дальше мириться с  двумя  формами  собственности:
государственной и частно-кооперативной. Международная  обстановка  требует
консолидации внутри нашего общества. Ну что будет  лет  через  десять  или
двадцать из этих  кооперативных  объединений?  Акционерные  общества?  Или
что-то в этом роде. Кому они  на  руку?  Уж,  по  крайней  мере,  не  нам,
коммунистам, а  хозяйчикам.  И  чем  раньше  мы  ликвидируем  эти  остатки
капиталистических форм производства, тем ближе будем к социализму.
   - Вот ты и выговорился! Это же прямое отрицание  ленинской  кооперации.
Ты позабыл его указание из брошюры о продналоге?  Да  нет,  вы  ничего  не
позабыли. Этого забыть невозможно. Вы просто плюете  теперь  на  ленинские
установки.
   - Что значит "вы"? И какие установки? - Поспелов снял очки и сощурился.
- Говори яснее.
   - Скажу яснее ясного, словами самого Ленина. -  Озимов  стал  врастяжку
произносить слова, словно читал по писаному: "Поскольку продналог означает
свободу продажи... излишков, постольку нам  необходимо  приложить  усилия,
чтобы это развитие капитализма - ибо...  свобода  торговли  есть  развитие
капитализма - направит