равилась. А уж какого ребенка возьмет на руки, так тот
и помирает. Маленький такой мужичонка, калека убогий.  А  силу  притяжения
большую имеет.
   Пугали войной, а более всеобщим  колхозом  и  концом  света.  Слонялись
мужики без дела, засиживались вечерами  у  соседей,  а  которые  побойчей,
одержимые  беспокойным  желанием  узнать   "судьбу   решающую"   поскорее,
собирались возле бывшего трактира, а теперешней почты. Распивали самогонку
и медовуху, принесенную  в  бутылках,  заткнутых  тряпичным  или  бумажным
кляпом, закусывали курятиной, которую бабы  из-под  полы  продавали  возле
раймага. Судачили.
   - И откуда курятина появилась?.. Скажи ты на милость - пост на дворе, а
они кур продают!
   - До поста не доживем. Говорят, двадцатого  февраля  наступит  сплошной
колхоз. Конец света то ись.
   - А куда же все денется?
   - Все, что ходит на четырех ногах, будет съедено. Гы-гы.
   - А потом что? Куда мы все денемся?
   - Известно... Разбегимся...
   - Куда ж ты разбежишься?
   - Известно куда. На трудовой фронт. Давать пятилетку в четыре года.
   - Во-во... С рабочего плеча.
   - А скажи ты, сколько будет этих пятилеток?
   - А сколько в лапте клеток.
   - Одни лапти износим - другие дадут. Так  и  с  этими  пятилетками:  из
одной вылезешь - в другую сунут. Теперь не вырвешься до смерти до самыя.
   - Это верно. Пока будут пятилетки - хлеба досыта нам не едать.
   - Почему?
   - Потому как окружение мировой буржуазии вредит.
   - А при чем тут хлеб?
   - Как при чем? Ежели бы у нас хлеба не было, они бы и не  вредили  нам.
То  ись  не  выколачивали  бы  из  нас  этот  хлеб.  Никто  бы  никого  не
раскулачивал.
   - Это верно. За свое добро страдаем.
   - Э-э, об чем тужить! Двум смертям не бывать, дальше Сибири не  пошлют.
А ежели захотят, чтоб мы работали, накормют. Вон столовую открыли.
   Столовую открыли в Капкиной чайной. Клубный активист, комсомолец Андрей
Пупок, нахрапистый малый с красным лицом  и  светлыми  свиными  ресницами,
стал директором столовой. А Тараканиха пошла поварихой. Говорят, с  ковшом
в руках посреди обеда засыпает, прямо стоя у  котла.  А  Кулька  поставили
начальником  тюрьмы.  Из  калашной  сделали   тюрьму;   сломали   печи   в
полуподвальном этаже, ногородили камер, окна забрали железными прутьями, а
снаружи все здание обнесли высоким плотным забором.
   Но главное, главное - почти в  каждом  селе  появился  колхозный  скот,
общие дворы и недвижимый инвентарь - зачаток колхозного строя. И к февралю
месяцу количество объявленных колхозов по району подошло к плановой цифре.
   Но вот беда: колхозов много  объявилось,  да  колхозников  в  них  было
маловато; по двадцать, по пятнадцать, а то и по десять  семей  приходилось
на колхоз. А в Гордееве, Веретье и в  Пантюхине  колхозов  вовсе  не  было
создано. Руководители этих Советов были взяты на особую заметку.  Да  и  в
самом Тиханове туго шло дело: за всю эту бурную пору ни  одного  семейства
не прибавилось в колхозе - как было двадцать шесть, так они и остались. Их
еще окрестили бакинскими комиссарами и название предлагали колхозу дать  -
имени Бакинских  Комиссаров.  А  другие  требовали  -  нет,  осудить  надо
интервентов, которые расстреляли тех  комиссаров.  Потому  колхоз  назвать
"Ответ интервентам". Чтоб международная контра  не  забывала  о  том,  как
новые ряды встают над павшим строем.
   Но Сенечка Зенин настоял на своем: назвал колхоз "Светлым  путем",  ибо
всем  колхозникам  теперь  нужно  учиться  не  только  ненависти  к  врагу
внутреннему и внешнему, но  и  любви  и  нежности  по  пути  ко  всеобщему
братству.
   Оно бы, может, и привилось с ходу, это чувство любви и нежности по пути
ко всеобщему братству, кабы не помешало тому вспыхнувшее невесть по  каким
законам повальное воровство. Первым делом  растащили  мед,  оставшийся  от
кулаков. У деда Вани Демина было девяносто  ульев,  да  у  Черного  Барина
тридцать,  да  у  братьев  Амвросимовых  сорок,  да  у  Костылиных   более
полсотни... И вот какие чудеса: когда брали хозяев, все ульи пересчитали и
в описи внесли, омшаники опечатали, а  через  несколько  дней  сунулись  с
проверкой - и печати, и все ульи стояли на месте, но меду не было.
   "Он утек медовухой прямо в шинки", - смеялись  мужики.  И  пьянь  такая
пошла, хоть колхоз закрывай.
   Вся эта мелочь конфискованная: куры, гуси, утки, поросята, ягнята, овцы
- все это уменьшалось в числе и появлялось в жареном виде в корзинах да  в
туесах возле магазинов на мимолетных  толкучках.  Главное,  некуда  девать
было эту мелочь. Не соберешь ведь на одном дворе всех чужих кур,  гусей  и
уток вместе.  Передерутся,  перетопчут  друг  друга.  Раздавать  по  домам
колхозникам - тоже нельзя. Держали их пока на своих  местах  да  рассовали
частично по лошадиным дворам. Вот тебе каждое утро двух, а то и трех голов
не хватает. Куда делись? То хорек утащил, то лошади затоптали...
   С крупной скотиной полегче было. Оставшихся от кулаков коров  да  телят
свели на дворы братьев Амвросимовых и объявили это скопище - мэтэфэ.  Мало
кто знал, что значили эти таинственные буквы. Но догадывались, что  молоко
от коров пойдет в столовую при райисполкоме, а еще в маслобойку сосланного
Арсения Егоровича, где теперь хозяйничал человек,  приехавший  из  города.
Главной дояркой на этой мэтэфэ поставили Саньку Рыжую, а  в  помощницы  ей
назначили Настю Гредную и Козявку.
   Настя доила два дня, на третий забастовала. "У меня, - говорит, - всего
один глаз". - "Ты что, глазом доишь?" - ругается Санька. "Я, - говорит,  -
смотреть устаю, потому сиськи в руках  путаются".  Эту  прогнали,  привели
Матрену Селькину. Тут Козявка заупрямилась. Я, говорит, не могу избу  свою
на произвол судьбы бросать, потому как мужа  отослали  сторожем  на  хутор
Черного Барина.
   Иван Евсеевич Бородин зашел к Якуше Ротастенькому: "Посылай свою Дуню!"
- "Ой, что  ты,  Иван  Евсев!  Она  у  мяня  с  грыжей.  На  барском  поле
надорвалась". - "Ну, мать перемать, тогда иди сам дергай коровьи  сиськи!"
- "Какие сиськи? На мне вся  беднота  замыкается!  Я  свой  пост  не  могу
добровольно оставить -  меня  райком  ставил.  Я  все  ж  таки  партейный"
Выручила Авдотья Сипунова, жена Сообразилы.
   Лошадей, которые получше, отобрал для себя РИК.  Остальных  передали  в
колхоз. И с лошадьми морока - их более тридцати голов, а дворы  маленькие.
Пришлось размещать в трех местах: на дворе Клюева, Алдонина и  Успенского.
А все, что осталось от кур, гусей, поросят и прочей мелочи, -  отвезли  на
хутор Черного Барина. Сторожами послали туда мужа Козявки, Ивана Маринина,
прозванного Котелком, и Сообразилу.
   Поскольку многие кулацкие дворы заняли под свои нужды всякие конторы, у
которых тоже появились и лошади, и  телеги,  то  личный  скот  колхозникам
велено было держать пока при себе.
   - Обождите малость, -  сказал  Возвышаев  Кречеву  и  Бородину,  -  вот
подготовим общие стойла и кормушки для всего села - тогда и  соберем  весь
скот. Сплошной колхоз будет, на целый район. А пока существуйте  как  база
для наступления на единоличный сектор.
   Эта раскиданная по  всему  селу  база  доставляла  много  хлопот  Ивану
Евсеевичу Бородину: то гуси пропадали, то поросята, то молоко браковали. И
за все в ответе председатель.
   Вызывают на молокозавод. Явился:
   - В чем дело?
   Мастер в белом халате, лицо строгое, как  у  доктора,  подводит  его  к
одной фляге, крышку открыл:
   - Нагнись, понюхай!
   - А чего там нюхать? Молоко, оно молоко и есть.
   Подает ковш:
   - На, зачерпни со дна! Тогда узнаешь, что за молоко.
   Зачерпнул. Мать честная! Коровий навоз!
   - Ты что, классовую вражду через навоз выражаешь?
   И пошел материть на чем свет стоит. А что ты ему скажешь?  Он  прав.  К
тому ж он - представитель рабочего класса, из округа приехал.  Хоть  и  не
шишка, а место бугроватое.
   Не успел с молоком скандал уладить, вот тебе - заявляется под вечер  на
дом Максим Иванович Бородин, старший над всеми конюхами.
   - Иван Евсев, а на дворе Успенского кормить лошадей нечем.
   - Как нечем? А где сено Успенского?
   Мнется.
   - Ты чего, мать перемать, али язык проглотил?
   - Дак там до нас лошади райзо стояли... Вот они и травили сено, что  на
сушилах лежало.
   - А в саду два стога стояло? Там не менее десяти возов было.
   - Те стога увезли...
   - Кто увез?
   - А я почем знаю? Утром ноне пришел - от стогов одни поддоны. Я вам  не
сторож.
   - Это ж грабеж при белом свете! В милицию заявлял?
   - Я - человек маленький. Ты хозяин, ты и ступай в милицию.
   Два дня путались с этим сеном. Так и не нашли. Да что  на  нем,  метки,
что ли, оставлены? Кулек сказал:
   - Сено, оно сено и есть; перевезли с места на место, с другим смешали -
и вся недолга...
   Заикнулся было - собрать со всех колхозников по возу  сена.  Куда  там!
Шумят:
   - Бери тогда все, и скот наш забирай! Кормите, как хотите!
   Отбились.
   Так и пришлось Ивану Евсеевичу свое сено отдать, отвез  пять  возов.  И
лошадь свою на общий двор отвел, а корову на солому поставил.
   - Иван, она у нас совсем обезножеет на соломе-то, - сказала Санька.
   - Ничего, мать, не  сдохнет,  до  сплошной  коллективизации  как-нибудь
дотянет. Тогда на общем сене  поправится.  И  мы  вздохнем.  А  пока  идет
промежуточная фаза, как Возвышаев сказал, значит, надо терпеть.
   Но в эту промежуточную фазу судьба поставила запятую  Ивану  Евсеевичу.
Случилась эта оказия, можно сказать, из-за проклятых конских хвостов.
   Всем  конфискованным  лошадям,  переданным  в  колхоз,  Сенечка   Зенин
приказал обрезать хвосты и гривы. Сам принес овечьи ножницы,  отмерял,  до
коих пор хвосты обрезать, указывал,  как  из  длинной  перепутанной  гривы
делать прямую, короткую, аккуратную щеточку.  Чтобы  лошади  колхозные  не
походили  на  стариков-староверов,  а  все  как  одна  имели   юный   вид,
точь-в-точь  -  московские  юнгштурмовки  в  коротких  юбочках.   Обрезать
заставляли Максима Ивановича Бородина. Сам Сенечка к  лошадиному  заду  не
подходил, примерку делал сбоку, чтобы не уронить партийного авторитета  на
случай непредвиденного взбрыкивания какой-нибудь норовистой кобылы.
   Ладно. Обрезали хвосты по самую сурепицу,  так  что  теперь  они  стали
похожими на кропильные кисточки. И тут приказ поступил - ехать за  дровами
для РИКа.
   Поехали на трех подводах: сам Иван Евсеевич, Биняк  и  Максим  Селькин.
Доехали до Гордеева легко и радостно - дорога накатана до  блеска,  лошади
сытые, сами в кулацких тулупах - не токмо что  мороз,  буран  не  страшен.
Замахивай полы, закрывай воротник и дуй хоть до Москвы...
   В Гордееве это благостное настроение улетучилось как  прах.  Сперва  их
стали дразнить пацаны: кружились возле  подвод,  как  воробьи  у  навозной
кучи, кричали наперебой и бросали в лошадей и  ездоков  конские  мороженые
катухи:
   - Куцехвостые едут! Куцехвостые! Свиньи,  свиньи  куцехвостые...  Бейте
их! Бе-эйте!
   Биняк не раз выскакивал из саней и,  размахивая  кнутом,  разгонял  эту
ораву. Одни убегали вперед, другие назойливо, неотступно преследовали их и
бросали с дальней дистанции оледенелые комья  снега  в  смиренно  ехавшего
последним Максима Селькина.
   На выезде из села, возле старого барского сада, их остановили - поперек
дороги протянута была слега, одним  концом  упиравшаяся  в  ветхий  забор,
вторым - в развилку раскоряченной придорожной ветлы.  Биняк  выпрыгнул  из
саней и побежал к слеге. И тотчас из-за придорожных кустов, от забора,  из
сада налетела ватага подростков с палками и кольями в руках, и все  вокруг
загудело, защелкало, заухало.
   - Ах вы, туды вашу, растуды вашу  мать!  -  Иван  Евсеевич  моментально
скинул тулуп, по-разбойничьи оглушительно свистнул  и  прямо  из  саней  в
длинном прыжке настиг двух парней и подмял их под себя, как волкодав  пару
щенков. Но не успел он оторваться от них, как сверху точно громом небесным
шарахнуло его так  по  голове,  что  шапка  отлетела  в  снег,  и  в  ушах
загремело, и в глазах вспыхнули, закружились огненные шары. Он оглянулся и
увидел здоровенного верзилу с  колом  в  руках,  занесенным  в  высоченном
замахе, и лицо в остервенелой, зверской  усмешке.  "Ах  ты,  гад!  Ах  ты,
паскуда! Насмерть бьешь? Ну, лады..."
   Иван Евсеевич нырнул под несущийся со  страшным  свистом  кол  и  снизу
сильно ударил парня под дых. Тот выронил кол, схватился руками за живот и,
переломившись в поясе, повалился в снег. Увидев сраженного наповал  своего
заводилу, ребятня с тем же гиком и уханьем бросилась врассыпную,  оставляя
на снегу трех подбитых товарищей.
   - А ну-ка, давай их в сани! - кричал Биняк. - В милицию их,  стервецов,
свезти! Пусть отцов вызовут. Это ж кулацкая вылазка на классовую вражду!
   У него красовался под глазом  здоровенный  синяк  и  губы  кровоточили.
Максим Селькин сидел все так же на санях с  оторванным  рукавом  тулупа  и
виновато улыбался:
   - Имушшество колхозное попортили, вот пострелята... Как теперь  с  этим
делом поступать будем?
   - В милицию! - кричал Биняк. - Протокол составим. И штраф в пятикратном
размере... А то родителям твердое задание... Подчистую штобы.
   Иван Евсеевич осмотрел валявшихся ребят. Притворились  подшибленными...
Глаза украдкой поблескивали. Ясно, что боятся, кабы не забрали их...
   - Поехали! - скомандовал Бородин.
   - Куда? - переспросил Биняк.
   - За кудыкины горы! Ты забыл, куда мы едем?
   - Дак теперь важнее классовый карахтер  проявить.  Насчет  политической
линии. Надо в милицию заворачивать.
   - Я те заверну кнутом по шее. Поехали! - Иван Евсеевич  тронул  вожжами
лошадь и поехал первым.
   Не успели они толком отъехать от места стычки, как лежачие поднялись  и
стали ругаться:
   - Свиньи куцехвостые! Свиньи! Вот погодите, мы  вас  на  обратном  пути
встренем... Еще посмотрим, чья возьмет.
   Пока дрова пилили, да укладывали, да возы утягивали - стало смеркаться.
И Биняк, и Селькин забастовали:
   - Обратно через Гордеево не поедем. Нам головы посшибают в потемках-то.
Поехали в объезд через Климуши, на Черного Барина.
   Иван Евсеевич давно уж собирался съездить на хутор, поглядеть, как  там
хозяйствуют Котелок и Сообразило. И он согласился.
   Почти всю дорогу, и полем до Климуши, и лесом до самого Черного Барина,
Иван Евсеевич шел обочь саней, тулуп кинув на воз. И  уже  на  подъезде  к
хутору его стало поташнивать, и  голова  кружилась,  и  вроде  бы  ознобом
пробирало. Он завернулся в тулуп и сел  на  воз.  Так,  сидя  на  возу,  и
подъехал к околице Черного Барина.
   Откуда-то из темноты ошалело заорал Сообразило:
   - Стой! Кто идет?
   - Свои, - ответил Бородин.
   И в этот момент блеснуло прямо перед лошадиной  мордой  острым  змеиным
языком короткое пламя, и оглушительно грохнул выстрел. Лошадь пронзительно
заржала, взвилась на дыбки и бросилась в сторону. Не успел  Иван  Евсеевич
толком сообразить, что к чему, как почуял,  что  валится  вместе  с  возом
наземь. Только дернулся было в сторону, но тулуп за что-то зацепился.  Его
потянуло, подмяло под воз, и мгновенная, как вспышка выстрела, жгучая боль
пронзила правую ногу и разлилась по всему телу.
   - Стой, окаянная!  Стой,  дьявол!  -  орал  Биняк,  ловя  лошадь  Ивана
Евсеевича.
   Лошадь быстро поймали, успокоили. Воз поставили на место.  И  тут  Иван
Евсеевич с удивлением заметил, что валенок его правой ноги как-то навыверт
торчит в сторону. Его подняли под руки. Стиснув зубы от боли,  он  материл
почем зря оторопевшего с ружьем в руках Сообразилу:
   - Ты что, баламут недоделанный, спектаклю решил устроить? Или покушению
задумал? Говори!
   - Обознался я, Иван Евсеевич.
   - Врешь, кобель подзаборный! Ты что, голоса  моего  не  узнал?  Иль  не
видел, что лошадь спереди обстрижена, как баба паскудная?
   - Темно ведь...
   - А вот отдадим тебя под суд, там тебе посветлеет...
   Внесли Ивана Евсеевича в дом - и там  все  сразу  прояснилось.  Посреди
избы на раскаленной чугунке стоял обливной бак, от него в открытый  таз  с
холодной водой отходил медный  змеевик,  с  конца  которого,  из  краника,
капала  самогонка  в  подставленную  бутыль.  Рядом  стояла  целая   кадка
медовухи.
   Иван  Маринин,  по  прозвищу  Котелок,  щуплый  мужичонка  с  печальным
морщинистым личиком, сидел на кровати, свесив короткие ноги, и  с  испугом
глядел на вошедших.
   - А ну-ка, брысь с кровати! - цыкнул на него Биняк.
   Тот спрыгнул с кровати и  сел  на  скамью  у  стенки.  Ивана  Евсеевича
положили на кровать, осторожно подправили отогнутый  валенок.  Кривясь  от
боли, он приказал:
   - Подушки мне под спину! Так...  -  И,  глядя  на  самогонный  аппарат,
спросил: - Чья работа?
   - Николай Жадов и Вася Соса старались, - ответил с готовностью Котелок.
   - Так... Понятно. Василь Осьпов,  -  сказал  он  Чухонину,  -  отпрягай
лошадь, садись верхом и дуй в милицию. Пусть Жадова заберут. Кража меда  -
его работа.
   - Холодно верхом-то, - сказал Биняк. - Я лучше в санях.
   - Где ты их возьмешь?
   - Счас, воз развалю... И вся недолга.
   - Пока ты воз будешь разваливать - он уйдет.
   - Ночью все равно не поймают, - говорил свое Биняк. - Да  и  в  милиции
никто сейчас и не почешется, ночью-то.
   - Езжай, говорят, в милицию! Понял?
   - Я сей минут, - сорвался Биняк и скрылся за дверью.
   - Значит, Жадов  тебя  поставил  на  часах  возле  околицы?  -  спросил
Сообразилу Иван Евсеевич.
   - Он. Наказал стрелять, кто бы ни появился.
   - Ах ты, матаня саратовская! Вас зачем сюда поставили? Добро  колхозное
на самогонку перегонять?
   - Это не мы... - ответил Сообразило. - Они нам приказали...
   - А у тебя что на плечах, башка или кочан капусты? Ты думаешь, тебе все
с рук сойдет, поскольку колхозник? Нет, мать перемать,  мы  тебя  под  суд
отдадим за одну компанию с этими живоглотами. Пойдешь, куда Макар телят не
гонял. Понял?
   - Понял, понял, чем мужик бабу  донял,  -  бубнил  свое  Сообразило.  -
Говорю тебе, не по своей воле я. Они  меня  силком  принудили.  Ты  эта...
Давай перекуси чего-нибудь. Поди, весь день не емши и назяблись. Нога  вон
тоже... Ишь, как вывернуло...
   Сообразило начал ставить самовар, а Иван Евсеевич  вдруг  откинулся  на
подушки и не то заснул, не то впал в забытье.
   Приехали за ним уже под  утро  на  больничной  лошади.  Фельдшер  Семен
Терентьевич как глянул, так и валенок сымать не  стал  -  перелом  голени.
Потом приехала милиция, Кулек и Сима, вдвоем.  Рассказали,  что  ходили  с
обыском на дом к Сосе и Жадову. У Жадова в подполе  оказался  тайник.  Там
нашли пять кадок сотового меда, перемешанного с пчелами, а еще нашли много
всякого добра.
   Самого Жадова и след простыл. С той поры его никто и никогда не видел в
Тиханове.
   Сообразилу и Сосу  судили,  дали  им  по  году  принудиловки.  А  Ивана
Евсеевича Бородина положили в тихановскую больницу на долгие месяцы...


   Одна кампания - по раскулачиванию - пошла под уклон,  вторая  же  -  по
коллективизации  -  набирала  силу  и  страсть.  Летели  одна  за   другой
вперехлест телефонограммы, требуя сводок и  отчетов,  стучали  телеграфные
аппараты, выбивая срочные директивы и постановления, бушевали на страницах
окружных, областных и центральных газет призывы и лозунги.
   "Героев  черепашьих  темпов  коллективизации  -  под  бич  пролетарской
самокритики". "Дни и часы  сосчитаны:  не  позднее  20  февраля  полностью
засыпать семенные фонды!" "Корову и лошадь - под крышу колхоза..." "Борьбу
с убоем скота не прекратишь одними административными методами. С этим злом
надо  бороться  только   массовым   обобществлением   скота   и   массовой
контрактацией". "Довольно церемониться с волокитчиками!" "Те  же,  кто  не
успеют засыпать до 20 февраля семфонды, ответят пролетарскому суду за срыв
и невыполнение директив правительства"  [газета  "Рабочий  путь",  Рязань,
1929, ноябрь].
   В Тихановский  райисполком  пришло  постановление  окружного  шта