равняй хрен с  пальцем,  -  огрызнулся  Андрей  Иванович.  -  В
восемнадцатом году мы землю разделили по  едокам,  нарезали  поровну,  без
обиды. Только работай, старайся... А теперь вы все валите в кучу малу, как
тряпишник в телегу: кто чего принесет, то и ладно. Вам бы  все  перемешать
да поглядеть - что выйдет из этого. А чего глядеть? И так  все  ясно:  кто
ближе окажется, тот и вытянет из этой кучи что получше,  а  тому,  кто  на
отшибе, - шиш!
   - Дак ведь не по своей охоте! Нас же склоняют. А раз так -  все  должны
делать что-нибудь одно. Хочешь ты или нет, а большинство пойдет.  Склонют!
Зачем же тебе в меньшинстве оставаться, голова два уха? Сомнут!  Не  лучше
ли всем враз притопать и  всю  затею  обнажить.  Смешно?..  Так  вместе  и
посмеемся.
   - Стыдно ведь старым мужикам придуриваться.
   - Стыдно тому, кто заставляет.
   - Э, нет! Я не Петрушка, чтоб под сурдинку дергаться на краю  балагана.
И ежели уж пойду на такое дело, так и отвечать за него должен сам. И  грех
мой.
   - Ну вот, сразу и грех. Я это к примеру сказал.  Может,  что  и  доброе
получится из этих колхозов. Надо попробовать.
   - Иди ты со своей пробой! Одна вон попробовала... - Андрей Иванович  не
договорил, сердито, с грохотом отодвинул табуретку, встал из-за  стола  и,
заложив руки за спину, начал крестить пол.
   Вдруг остановился посреди горницы, круто взглянул на братьев и спросил,
вроде с испугом:
   - Да вы понимаете или нет? Это же не артель, а сплошной колхоз! Куда ни
кинь - все клин. И выхода из него нет. Бежать захочешь - так некуда.
   - Брось, брось яриться-то, -  осаживал  его  Максим  Иванович.  -  Эка,
напугал  колхозом.  Вон,  в  девятнадцатом  году  все  пароходы  потопили.
Лоцманам делать нечего - работы лишились! И то  не  пропали.  Вот  видишь,
живу и здравствую. И в колхозе проживем. Чего ты боишься? Кругом  же  свои
люди. Председателем станет Ванятка Бородин. Поди уж, не обделит тебя-то.
   - Ему и делить-то нечего будет. Теперь вон хлебные  излишки  приходится
силой выколачивать из каждого. А тогда? Подъедет обоз к амбару -  выгребут
все под метелку, и поминай как звали.
   - Андрей, Андрей, не складывай руки на груди  раньше  времени.  Мы  еще
помашем да попашем.
   - Нет, нет! Опролетаризоваться вчистую... и к чертовой матери! - сказал
Николай Иванович;  на  безусом  горбоносом  лице  старался  он  изобразить
суровую  озабоченность,  но  глаза  озорно  поблескивали,  поглядывали  на
Зиновия, который за  самоваром  строил  уморительные  рожи,  передразнивая
старших братьев.
   Андрей Иванович, так и не одолев старшого, набросился на Николая:
   - А кому ты нужен голым пролетарием? Куда денешься? В мытари пойдешь?
   - К  Михаилу  подамся,  в  Юзовку.  Все  ж  таки  он  слесарь.  Поможет
устроиться.
   - Он сам живет в глиняной мазанке. Куда же он тебя устроит?  Да  еще  с
двумя детьми?
   - Ну в Рязань подамся... Вон вместе с Зиновием.
   - А у Зиновия что там, в Рязани, свой департамент?
   - Меня зовут на завод "Сельмаш"... В бухгалтеры, - вынырнул  тот  из-за
самовара.
   - А дом куда? Хозяйство? Надел?
   Зиновий жил с матерью в отдельной половине  семейного  дома  Бородиных,
вторую половину занимал Николай Иванович. Хозяйство, скотину - все держали
на одном подворье. Верховодил Николай Иванович, а  Зиновий  больше  все  в
Пугасове околачивался.
   - Я вам не цепной кобель, чтоб семейное  добро  охранять,  -  горячился
Зиновий. - Надел сдам Ванятке в колхоз, в дом пущу  квартирантов.  А  мать
сама выберет, - где ей лучше жить.
   - Ты что, с Ваняткой договорился, что ли? - спросил  обозленный  Андрей
Иванович.
   - Да, - ответил Зиновий. - И не я один. Вон, Максим тоже договорился  с
ним.
   - Ты идешь в колхоз? - Андрей Иванович аж привстал.
   - Иду, - Максим Иванович нахмурился и потупил голову.
   - Вот спасибо... Потешили меня братцы родные накануне праздника Покрова
Великого... А ты чего молчишь? - спросил он  Николая  Ивановича.  -  Тоже,
поди, навострил туда лыжи?..
   - Я - нет. Мать не велит...  Она  ко  мне  переходит.  -  И,  помолчав,
добавил: - И Пегого жалко. Все ж таки я за него  полтыщи  отвалил.  Такого
тяжеловоза во всем районе не сыщешь...
   - Да, причина  сурьезная...  -  криво  усмехнулся  Андрей  Иванович.  -
Значит, мама не велит...
   - Напрасно упираешься, Андрей, - сказал Максим Иванович.  -  Все  равно
свалят. Одними налогами задушат.
   -  Говорить  больше  не  о  чем...  -  Андрей  Иванович  отвернулся   и
забарабанил пальцами по столу.
   Разошлись братья при гробовом молчании.
   А затемно явилась со службы Мария и совсем доконала  Андрея  Ивановича.
Скобликовы, говорит, уезжают.
   - Куда уезжают?
   - А куда глаза глядят.  Бегут  на  все  четыре  стороны.  Бросают  дом,
хозяйство...
   - От кого же бегут?
   - От твердого задания. Одну тысячу рублей выплатили...  Еще  на  тысячу
дали. Нечем платить. Вот и бегут... Пойдем, проводим...
   - Я сам прячусь...
   - А мы потихоньку, оврагом... Боюсь одна идти. А селом - нельзя. Увидят
- беды не оберешься. Скажут - связь с чуждым элементом. Мне уж и так Тяпин
все уши прожужжал - не  ходи  ты  к  этим  бывшим...  то  к  попам,  то  к
помещикам. Себя не бережешь, так хоть меня, говорит, пожалей...
   Провожали  Скобликовых  поздно  вечером.   Чемоданы,   саквояжи,   узлы
громоздились посреди пола, как на вокзале; окна  занавешены  газетами;  ни
половиков, ни скатертей, ни штор... Все голо и просторно, как в казарме...
Сидели за столом, говорили  вполголоса,  будто  на  поминках.  Еще  пришли
Успенский да Федот Иванович Клюев.
   - А где Бабосовы? - спросила Мария.
   - Уклонились... - ответил Саша. - Николай теперь  на  смычке...  Он  да
Ванька Козел. С беднотой  заседают...  Излишки  хлебные  выколачивают,  по
дворам ходят вместо Килограмма.
   - Быстро он перековался, - сказала Мария.
   - Я, говорит, мобилизованный  и  призванный  от  наркома  Бубнова.  Все
жалобы и претензии направляйте к нему.
   - Острит и гадит, - хмуро заметил Успенский.
   - Самая сатанинская замашка, - согласился Федот Иванович. -  Злодейство
в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да  всякими  призывами,
вроде бы и на дело смахивает...
   -  Хорошенькое  дело  -  людей  выживать  из  дома,  -  сказал   Михаил
Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед  собой  ненужные  тяжелые
руки и потерянно глядел куда-то в угол.
   Ефимовна и Анюта зябко кутались  в  черные  шали,  горбились,  диковато
озирались   на   двери,   словно   ждали   еще   кого-то    незваного    и
неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные
лики, что Андрею Ивановичу казалось:  вот-вот  они  сорвутся  и  завоют  в
голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
   - А может, вы торопитесь? - спросил он участливо Михаила Николаевича. -
Может быть, еще образуется?
   - Нет, не образуется, - спокойно ответил Михаил  Николаевич.  -  Первое
обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь  кой-какой.  А
где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь - выселят. Да  еще
посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде  требуют  выселять.
Вот, из колхоза "Красный мелиоратор" вычистили  двадцать  пять  семей.  Из
домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники.  Фофанову,
у которой Ленин скрывался  в  семнадцатом  году,  обозвали  гадкой  птицей
дворянской  породы,  посадили.  Прокуратуру  кроют  за  либерализм.  Нашли
либералов.
   - Куда же вы теперь?
   - В Канавино. Там сестра живет, бывшая монашка. А теперь она кустарь  -
портнихой работает, в артели.  Тетка  померла.  Если  мы  не  приедем,  ее
уплотнят. Кого-нибудь подселят. А то еще и выгонят.
   - И вас могут выгнать, - сказал Федот Иванович.
   - Анюта пойдет на работу... А нас, стариков, глядишь, и не  тронут  при
ней. Кто нас там знает? А здесь мы на виду...
   - Куда ж дом девать? - спросил Андрей Иванович.
   - Саша сдаст в Совет. Может, и его не тронут. А то  мы  для  него,  как
бельмо на глазу...
   Сын Федота Ивановича  пригнал  лошадь,  стукнул  кнутовищем  в  окно...
Мужчины разобрали чемоданы, узлы,  Ефимовна  с  Анютой  перекрестились  на
опустевший передний угол, и все двинулись.
   На дворе, увидев под навесом токарный станок  и  целый  ворох  колесных
ступиц, Андрей Иванович не вытерпел:
   - А это добро кому оставляете? Федоту Ивановичу?
   Михаил Николаевич только рукой махнул и ничего не ответил.
   - Мне и своих девать некуда, - отозвался  Клюев.  -  Отколесничали.  Не
ноне, так завтра, гляди, и меня обложат.
   - Ты ж середняк!
   -  Говорят  завтра   новых   обложенцев   выдвинут...   В   честь   дня
коллективизации. Не слыхал?
   Андрей Иванович вспомнил налет Кречева и осекся...
   Мария не пошла с ним домой.
   - Что сказать Надежде? - спросил он ее.
   Она странно рассмеялась и крикнула нарочито громко:
   - Передай, что поминки справляем. По старой жизни.
   "Все рушится, все летит к чертовой матери", -  думал  Андрей  Иванович,
возвращаясь домой.


   Якуша Ротастенький  заметил  Бородина,  когда  тот  при  лунном  свете,
по-волчьи хоронясь, задами, огибал Выселки.
   "Никак от Скобликовых вышел? - сообразил Ротастенький. - Чего  ради  он
полем чешет? Бона, оврагом да буераком. Вприпрыжку! И кепку по  самые  уши
натянул, чтоб не признали".
   Но Якуша  угадал  его  по  высоким  сапогам,  по  вельветовой  тужурке,
длинной, как чапан.
   Изба Яхуши была крайней к оврагу, промытому за многие  годы  до  белого
плитняка бурной в половодье и пересыхающей летом речкой  Пасмуркой.  Якуша
стоял в саду в тени высоких яблонь скрижапеля, на  ветках  которых  висели
тяжелые и литые, как булыжники, реповидные яблоки. Якуша не обрывал их  до
сильных морозов, гоняя по ночам охочую до садовых набегов  ребятню.  Он  и
спал здесь на топчане, под лубяным навесом.
   "Ага, - думал он, глядя на согбенную, легкую как тень фигуру  Бородина,
ныряющую по холмам и провалам, - на сходке был... на тайном промысле. Чего
ради они собирались? Ба! Да ведь  они  это  самое...  имущество  в  оборот
пускают!" - сообразил Якуша. Он вспомнил  наставление  Сенечки  Зенина  на
заседании группы бедноты: бдительность и еще раз бдительность.  С  кулаков
глаз не спускать! Особенно с тех, которых индивидуалкой обложили...
   А Скобликова обложили третьего  дни,  обложили  повторно,  значит,  они
того... в оборот  пускают.  Надо  сходить,  поглядеть,  кабы  не  сплавили
народное имущество.
   Насчет "народного имущества" - это Сенечка придумал, хорошо  выразился.
Все, чего у них есть, говорил, это не ихнее, а наше, народное.  Они,  мол,
только хапали, а производил все народ. А  потому  надо  заставить  их  все
вернуть народу. Мы, говорит, долго ждали  это  часа.  А  теперь,  мол,  он
наступил, последний и решающий.
   Что наступил "последний и решающий", Якуша и сам чуял,  только  не  мог
так ловко объяснить, как Сенечка умел. Якуша понимал, что не каждому  дано
выбирать направление классовой борьбы. Одни направляют, другие  исполняют.
Наше дело не рожать, застегнулся - и бежать.  Эту  обязанность  Якуша  мог
исполнить в любое время дня и ночи. Чего  надо?  Постоять  за  общее  дело
всемирной борьбы пролетариата в союзе с  беднейшим  крестьянством?  Всегда
пожалуйста! Только покажи, кого надо привлечь, у нас рука не дрогнет.
   Якуша  проворно  натянул  азям,  валявшийся  на  топчане,   подпоясался
сыромятным ремнем и, пощелкивая зубами, не то от внезапно охватившего  его
озноба, не то от охотничьего азарта, в один мах перелетел через плетень  и
в короткой перебежке достиг моста через Пасмурку. Пригнувшись, припадая  к
перилам, он поглядел вслед удалявшемуся  Бородину  и  радостно  укрепился:
"Прячешься? Значит, нечисто".
   Когда Бородин скрылся за сараями  кирпичного  завода,  Якуша  вышел  на
дорогу. Луна, как потерянная овца,  одиноко  паслась  на  высоком  бледном
небе, и в ее холодном зеленоватом свете стеклянно поблескивали придорожные
лужи. Якуша старался держаться обочь  колесников  и  чувствовал,  как  под
лаптями  вязко  пружинит  стынущая  придорожная  грязь.  Это  хорошо,  что
морозит, думал он, где и оступишься, лапоть не  пустит  загустевшую  жижу.
Можно и прямиком махнуть, по пахоте. Не промокнешь...
   Он шел полем, огибая Выселки, и радостно думал, как  нежданно-негаданно
вынырнет из-под забора, как ни в чем не бывало ленивой походочкой подойдет
к крыльцу: "Чего тут народ собрамшись? Продаем аль покупаем?"
   А что они теперь на крыльце сидят и шепотом судачат - это уж  точно.  В
избе, при бабах, такие сделки не ведут.  Уж,  поди,  вся  тележная  артель
теперь в сборе...
   Якуша Ротастенький ненавидел их всех вместе и  каждого  в  отдельности.
Скобликова за то, что в стародавние годы Якуша ходил  к  нему  в  поле  на
поденку вместе с Феней, а Скобликов придирался  к  нему,  выговаривал,  не
слезая с дрожек: "Якуша, ты косишь  овес  или  дергаешь?"  -  "А  что?"  -
"Погляди назад - половина метелок на стерне грозятся. Отдай косу  Фене,  а
сам снопы вяжи..." Ну, мать-перемать, ты у меня еще вспомнишь эти снопы! А
с Клюевым вместе на Волгу ездили, к Андрею Бородину. Он тогда  в  боцманах
ходил. Дак Федота Ивановича в матросы определил, к  трюмному  механику,  а
Якушу поставил  палубу  драить  да  бочки  катать.  Тому  тридцать  рублей
жалованья, а Якуше шестнадцать с полтиной... Где же она,  правда?  Бывало,
праздники подойдут - у кого мяса невпроворот, а они с Феней один купленный
кусок три дня варили: в первый день щи съедали. Жирные! Второй день мясо с
новыми щами. Хорошо! А уж на третий день чугун навар  давал.  Опять  мясом
пахло...
   Скобликовых  застал  он  на  улице  в  сборе:  только  уложили  узлы  с
саквояжами, уселись бабы в телегу, малый Клюев вожжи разобрал, так вот  он
и Якуша. Вовремя угодил.
   - Тпрру! Распрягай, приехали! - сказал Якуша, беря лошадь под уздцы.
   - Что такое? - обернулся к нему Скобликов. Он стоял поодаль и о  чем-то
говорил с Клюевым и Сашей.
   Мария и Успенский прощались с Ефимовной и Анютой.
   - Вещички проверить надо... Кабы чего лишнего не прихватили,  -  сказал
Якуша миролюбиво.
   - Какие вещички? - не понимая, переспросил Скобликов.
   - А те самые, что на телеге.
   - На телеге все вещи наши.
   - Ага, были ваши. Ты сперва расплатись с обложением. А потом поглядим -
что останется.
   - Да как ты смеешь, сукин сын? - вскипел Скобликов. - Да кто ты  такой,
чтоб считать?
   - Потише выражайся, гражданин помещик. Я тебе  не  сукин  сын,  а  член
актива. А посчитаться пришел, потому как ты задолжал перед народом...
   - Отец, я сейчас расплачусь. - Саша двинулся вразвалочку к Якуше.
   Все еще стояли и сидели в прежнем положении и прикованно смотрели, как,
покачивая плечами, Саша подходил к  Якуше;  смотрели,  застыв  в  ожидании
чего-то страшного и непоправимого. Якуша ухватился второй рукой за оглоблю
и, мерцая округленными  от  страха  глазами  на  плоском  скуластом  лице,
мертвенно высвеченном луной, азартно раздувая ноздри, цедил:
   - Попрробуй трронь! Трронь попрробуй!
   Сашу остановил Успенский; он метнулся от телеги наперерез ему и прикрыл
собой Якушу:
   - Стой, Саша! Опомнись! Это не  трактир...  Здесь  кулаками  ничего  не
докажешь.
   - Таким подлецам словами не доказывают. Вот ему доказательство! -  Саша
вскинул кулак.
   - Да стой же! - Успенский схватил его за руку.
   - А ну трронь, трронь... - деревянно твердил свое Якуша.
   - Да замолчи ты наконец! -  обернулся  к  нему  Успенский.  -  Вы  что,
очумели? В чем дело, ну?
   - Я говорю, проверить надо. Что за имущество увозите, - сказал Якуша.
   - Решение Совета насчет проверки есть? Ну! - спросил его  Успенский.  -
Санкция прокурора на обыск есть? Покажи документы и проверяй...
   - А вот я и есть для вас Совет. Какие вам еще документы нужны?
   - Ты Совет? - кинулся к нему  Клюев.  -  Ты  шаромыжник!  Бездельник  и
горлохват...
   - А ты кулак недорезанный...
   - Ну на, сволочь, режь! Режь, ну!.. - теперь уже Клюев  напирал  грудью
на Якушу.
   - Да стойте  же!  Уймитесь!!  Вы  кто,  мужики  или  петухи?  -  кричал
Успенский. - Вам что,  законы  не  писаны?  Вы,  товарищ  Савкин,  еще  не
начальник милиции. Но если у  вас  есть  такие  полномочия  -  задерживать
людей, то делайте это  по  всем  правилам  закона.  Составляйте  протокол,
подписывайтесь... И мы подпишемся как свидетели. Ну, идемте? Лампа  горит,
бумага найдется... - Успенский взял Якушу легонько под локоток,  а  другой
рукой указал на крыльцо.
   Якуша опешил от такого вежливого оборота; он отцепился от  лошади  и  с
опаской поглядывал на крыльцо, на освещенные окна, занавешенные  газетами;
воровато озираясь по сторонам, сделал неуверенных три шага и остановился:
   - Протокол составим потом... завтра то есть...
   - Нет, не завтра, а сейчас... Дураков ныне  нет...  Они  перевелись  на
заре туманной юности. Дискредитировать Советскую власть на наших глазах мы
не позволим. Берете на  себя  ответственность  -  пожалуйста!  Составляйте
протокол, мы засвидетельствуем как официальные лица. Вот Мария  Васильевна
Обухова - как работник райкома комсомола и я - учитель Степановской  школы
второй ступени...
   - Дак я, эта, товарищ Успенский, насчет обложения беспокоюсь. Поскольку
они уезжают, а как насчет выплаты?
   - Ну и что? Одни уезжают, другие остаются. Дом они с собой не забирают.
Он,  поди,  стоит  чего-то?  Сарай  вон,  подворье...  Или  что,   дешевле
обложения?
   - Да нет... Они, эта, не спросясь, значит...
   - Разве они арестованные? Ехать им или нет... это их право. Какое  ваше
дело, куда  они  едут?  Вы  знаете,  товарищ  Савкин,  что  за  превышение
полномочий власти судят? А у вас и власти даже нет. Одно  нахальство.  Так
зачем же вы лезете под  статью  Уголовного  кодекса  РСФСР?  Вам  что,  на
Соловки захотелось?
   - Как  хотите,  товарищ  Успенский.  Я  могу  и  уйтить.  Но  только  я
предупреждаю вас - завтра доложу куда следует, что вы, значит,  принимаете
на свою ответственность известных  элементов,  которые  уклоняются  насчет
уплаты.
   - Это пожалуйста... А теперь - скатертью дорога.
   Якуша пятился до самого забора - боялся, что ударят в спину, и,  почуяв
прикрытие за спиной, обернулся и чесанул  вдоль  плетня  к  Выселкам.  Все
заговорили после его ухода разом, и получился гвалт.
   - Я вам говорила - ехать надо. А вы, как бабы, у  колодца  судачите,  -
крикнула с телеги Ефимовна. - За столом не успели наговориться!
   - Нет, каков подлец, каков нахал? - спрашивал всех Михаил Николаевич. -
Вещи пришел проверить... За пазуху лезет! Ах, подлец!
   - Погоди, еще не то будет, - ласково уговаривал Клюев. - Такие, как он,
не токмо что амбары, души нам повывернут...
   - Небось съездил бы ему разок по кумполу, сразу поумнел бы. Прицепились
- не тронь! Не лезь! - пенял Саша Успенскому.
   - По тюрьме соскучился, да? - спрашивал его Успенский.
   Мария чувствовала спиной и корнями волос,  как  все  еще  похаживал  по
всему телу холодок,  вызванный  стычкой  Успенского  с  Якушей,  и  думала
невесело: "Эти проводы еще отыграются на мне, отыграются..."
   - Папа, ну поедем мы наконец? Или подождем возвращения Ротастенького? -
крикнула с телеги Анюта. - Не то лошадь вон совсем уснет.
   Лошадь и в самом деле дремала, слегка подогнув  ноги  и  низко  опустив
голову. Дремал и Санька  Клюев,  сырой  и  сутулый  малый,  рассевшийся  в
передке по-бабьи - ноги под себя.
   - Да,  да...  Пора!  -  опомнился  Скобликов.  -  Ну,  Федот  Иванович,
почеломкаемся. Удастся ли свидеться - бог знает  Спасибо  тебе  за  все...
Поработали вместе, славно. Дай бог каждому. Не поминайте лихом!  -  И  они
по-братски обнялись.
   - Я провожу вас до Волчьего оврага, -  сказал  Саша,  отклоняя  объятия
отца и поглядывая на Марию с Успенским.
   Те поняли, что ему надо побыть наедине со своими,  и  стали  прощаться.
Михаил Николаевич гала