ет  где  и
когда, и ему стало казаться, что он уже лет сто прожил, не вылезая из этой
грубой жесткой шинели, стянувшей усталые плечи, из этих  тесных  сапог,  в
которых занемели ноги, и все  ждал  и  ждал,  когда  и  чем  кончатся  эти
тревоги, эта усталость, напряжение, постоянная  грызня,  потасовки,  когда
все угомонится, уляжется по своим местам и начнется  обещанная  счастливая
жизнь? Какая она, эта счастливая жизнь? Хоть бы одним глазком поглядеть на
нее. А может быть, той, обещанной-то, и не будет никогда? Может быть,  это
и есть она, та самая, и никакой другой нет и быть  не  может,  а  все  эти
ожидания наши - жалкий  самообман...  Так  думал  он,  и  ему  становилось
грустно.


   Выехали в Веретье на двенадцати подводах  еще  утром,  на  рассвете.  И
странно было видеть, как по дороге  то  и  дело  обгоняли  идущих  толпами
мужиков  и  баб;  шли  из  Гордеева,  из  далекой  Климуши,   от   лесной,
затерявшейся в глухомани Берендейки, из Нового Света.
   - Куда путь держите? - спрашивали, обгоняя мужиков.
   - На митинг в Веретье, - отвечали  и  сами  спрашивали  простодушно:  -
Говорят, колхозы отменять будут?
   - Ага! Колхозы на принудиловку менять будут, - посмеивался Радимов.
   Озимов вылез  из  передних  саней,  где  они  ехали  вместе  с  судьей,
пропустил две подводы, с Возвышаевым да Ашихминым, и прыгнул в  кошевку  к
Кадыкову.
   - Повтори-ка мне, что за  перевыборы  готовят  веретьевские  мужики?  Я
вчера не больно уяснил.
   - Алексашин мне говорил,  будто  собираются  сельсовет  переизбрать  по
инструкции двадцать пятого года.
   - Это вциковской?
   - Да. Чтобы без посредников и не по одному списку, а врозь. А потом  на
сходе в присутствии любого начальства будем, мол, решать вопрос о колхозе.
   - Любопытно... - Озимое  покусал  травинку  и  спросил  с  усмешкой:  -
Выходит, помнят... добрые дела?
   - Народ грамотный! - сказал Кадыков. - Этот Звонцов, что в коноводах  у
них, подрядчиком был, а потом в селькове работал, лес  заготовлял,  ободья
гнул. Деловой народ.
   - Может, столкуемся?
   - Надо бы все решить миром.
   - Ну, поглядим.
   На  подворье  агрономического  участка  этот  длинный  обоз   встречали
милиционер Ежиков и учитель Доброхотов; растворив околицу, Ежиков взял под
козырек - он был одет по всей форме и в шлеме с закатанными ушами,  только
рыжая щетина заметала его щеки по самые глаза, а так - хоть на парад.
   - Что скажешь? - спросил, подходя, Озимов.
   - Все в порядке! - рявкнул Ежиков и улыбнулся во все лицо.
   - Чему ты радуешься? - поморщился Озимов. - Что на селе?
   - Народу  очень  много  собирается,  -  вынырнул  из-под  руки  Ежикова
Доброхотов, испуганно округляя глаза. - Со всех сел сходятся. И много есть
пьяных. Религиозный дурман, извините, - масленица!
   - А на завтрак есть у вас какая-нибудь жратва? - спросил Озимов.
   - У нас здесь окружной начпрод,  -  сказал  за  его  спиной  Ашихмин  и
крикнул: - Борис Петрович!
   Из саней вылез долговязый хмурый  человек  в  валенках  и  в  сборчатой
черной шубе с командирской планшеткой на боку.
   - В чем дело?
   - Надо завтрак организовать. Сообрази!
   Пока тот  писал  на  листе  из  блокнота,  положив  его  на  планшетку,
склонившись так, что щеки серые мешками отвисли, Ашихмин пояснял:
   - Этот все из-под земли  добудет.  Главный  снабженец  из  колхозсоюза.
Высокая марка!
   Главный снабженец меж тем подал Озимову листок с размашистой росписью:
   - Отвезите продавцу магазина  сельпо.  Пусть  выдаст  по  этой  записке
тридцать килограммов рыбы.
   - Магия! - сказал Ашихмин.
   Ежиков протянул было руку за распиской, но Озимов положил ее в карман.
   - Ты здесь понадобишься. За рыбой поедет Кадыков...
   Но вдруг Доброхотов, изменившись в лице, ткнул в спину Ежикова  и  стал
указывать рукой на дорогу.
   - В чем дело? - спросил Озимов.
   - Делегаты от бунтовщиков, товарищ  начальник,  -  ответил  Доброхотов,
кивая на двух мужиков, подходивших к околице.
   Эти бунтовщики скорее смахивали на провинившихся  шалунов  -  подходили
неверным шагом на полусогнутых от  страха  ногах,  озираясь  по  сторонам,
готовые в любую минуту дать стрекача от одного грозного окрика: "Кууда?"
   Но на них  никто  не  кричал,  и  они  шли  вперед,  тихо  и  безвольно
переступая ногами, как обреченные на казнь. Первый, постарше, вислоусый, с
морщинистыми щеками,  снял  малахай  и  слегка  наклонил  русую  нечесаную
голову. Второй, тугощекий, краснолицый, стоял прямо, как аршин проглотил.
   - Чего вам? - спросил Озимов.
   - Мы от обчества, - сказал старший.
   - Не от общества, а от  бунтовщиков!  -  рявкнул  на  него  подоспевший
Возвышаев.
   - Это старухи у нас бунтовали... то есть кормушки поломали. А мы  закон
блюдем.
   - Блюдете закон! А кто  сельсовет  разогнал?  -  вынырнул  опять  из-за
Ежикова Доброхотов.
   - Они сами разбежались...
   - Вы зачем пришли? - спросил Возвышаев сердито.
   - Мужуки нас послали... Поскольку вы митинг собираете, вот  и  надо  бы
поговорить.
   - Приходите на митинг, вот и поговорим, - сказал Ашихмин.
   - На митинге какой разговор? Там речи произносят, - ответил  старший  и
опять слегка наклонил голову. - Пожалуйте, которые  начальники,  в  Совет.
Поговорить надоть. Тады и на митинг все придем.
   - У них заправляет всем беглый  кулак  Звонцов.  Не  ходите!  -  сказал
Доброхотов.
   - Никакой он не кулак, - отвечал мужик. - Он  в  селькове  работал.  Он
выборный.
   - Он дом свой сжег! - торопился Доброхотов, но его не слушали.
   - А если мы не придем? - спросил, усмехаясь, Ашихмин.
   - Тады и мы не придем.
   - А! Слыхали? Как вам это нравится?
   - Ладно, поговорим. Пускай ваши сюда приходят, - сказал Возвышаев.
   - Вы их заарестуете, и никакого разговора не выйдет.
   - Чего с ними лясы точить?  -  загремел  Возвышаев.  -  Арестовать  как
бунтовщиков!
   -  Воля  ваша...  -  Мужик  уже  не  кланялся;  брови  его  сошлись  на
переносице, и черные дробинки зрачков в упор нацелились на  Возвышаева.  -
Тады и митинг нечего созывать. Берите всех подряд - и дело с концом.
   - Молчать!
   - Не горячись, Никанор Степанович. - Ашихмин взял за  плечо  Возвышаева
и, поглядывая на Озимова, словно ища у  него  поддержки,  сказал:  -  Надо
идти. Это в наших интересах. Может, пойдем?
   - Я готов, - ответил Озимов.
   - Возьмите с собой милиционеров, - сказал Возвышаев.
   - Ни в коем случае! Разговор должен быть доверительный. По душам. Так я
вас понял? - спросил Озимов мужика.
   - Так точно. Они ждут вас в Совете.
   - Едем! - сказал Ашихмин.
   - Кадыков! - крикнул Озимов. - Давай сюда!
   Мужик удовлетворенно вздохнул, как конь после выпряжки,  надел  наконец
шапку и сказал, обращаясь к Озимову:
   - Надо бы церкву открыть, товарищ  начальник.  Обедню  отслужить.  Ноне
масленица, народ просит.
   - Это можно, - поторопился Озимов, чтоб Возвышаев не успел отказать.  -
Только уговор - сперва на митинг, а уж потом обедню служить.
   - Само собой, - сказал мужик.
   - Где ключи?
   Ежиков вынул из кармана шинели целую связку ключей на медном кольце  и,
тряхнув ею, передал мужику.
   Подбежал Кадыков.
   - Лошадь еще не распряг? - спросил его Озимов.
   - Нет.
   - Возьми с собой человека и вот по этой записке, - Озимов  передал  ему
бумажку начпрода, - поедешь в магазин и получишь тридцать килограммов рыбы
на завтрак. И по пути завезешь нас вот с Ашихминым в сельсовет.
   - Есть! - сказал Кадыков. - А кого взять еще?
   - Вот хоть учителя, - сказал Возвышаев.
   - Нет, я не могу! - испуганно  отпрянул  Доброхотов.  -  У  нас  личная
вражда...
   - С кем, с Кадыковым? - удивился Озимов.
   - Там, в селе... - махнул рукой Доброхотов и судорожно передернулся.  -
Я прошу вас... Не могу...
   - Ладно. Пусть Тима-избач съездит, - сказал Ежиков.  -  Он  знает,  где
продавец живет.
   Кадыков в момент обернулся с лошадью, все седоки попрыгали в кошевку  и
поехали.
   На селе  -  толпы  народу,  будто  на  базаре  или  в  ожидании  выноса
покойников, - смотрят сумрачно, нехотя дорогу уступают, молчат.  И  только
ребятишки суматошной стаей носятся вокруг них и пронзительно кричат:
   - Ты, татарин гололобый, не ходи чужой дорогой...
   - Коммунист, коммунист... вместо дела один свист...
   - Ну и село... Прямо  кулацкое  гнездовье,  -  негодуя,  качал  головой
Ашихмин и плевал на дорогу.
   Озимов мрачно молчал,  а  Тима-избач,  прикрываясь  варежкой,  тихонько
посмеивался.
   Возле Совета, над крыльцом которого на палке трепыхался  красный  флаг,
Ашихмин с Озимовым слезли. К ним навстречу тотчас  вышли  на  крыльцо  два
мужика в нагольных полушубках, но без шапок  и,  придерживая  растворенной
дверь, стояли, как часовые, возле косяков  до  тех  пор,  пока  не  прошли
Ашихмин с Озимовым.
   В  сельсовете  за  мощным  двухтумбовым  столом   из   мореного   дуба,
притащенного из барской усадьбы, сидело еще четверо мужиков; один из  них,
в центре, был в добротном суконном пиджаке с серым  смушковым  воротником,
чернобородый, с открытым и дерзким взглядом смоляных цыганских глаз. Он  и
указал рукой на стоящие венские стулья у стены, приглашая вошедших:
   - Прошу садиться!
   - Вы, должно быть, Звонцов? - спросил его Озимов, присаживаясь.
   - Да, ен самый, - ответил с усмешкой, гордясь  и  собой,  и  вызывающим
тоном своим.
   - Говорят, вы свой дом сожгли?
   - Чепуха! Он сам сгорел, и дыму не было, -  Звонцов  глянул  на  друзей
своих, играя желтоватыми белками, и те дружно засмеялись.
   - А еще будто вы оказались в беглых  кулаках?  -  продолжал  спрашивать
Озимов, не обращая внимания на смех.
   - Откуда вы это взяли?
   - Говорят...
   - Говорят, что в Рязани пироги с глазами, их  ядят,  а  они  глядят,  -
бойко ответил Звонцов, и напарники его опять засмеялись. - Чепуха все это.
Дом у меня сгорел, это верно. Я в те поры в лесу был... Приехал,  поглядел
на пепелище да утерся. Ну какой же я кулак, если у меня ни кола ни  двора?
Жил две недели у кума Степана, в лесу. Вот, мужики позвали меня в Веретье.
Хотят председателем Совета сделать. Изберут  -  буду  работать,  ежели  вы
утвердите.
   - Значит, вы и проект решения подготовили? Ловко! - сказал Ашихмин. - А
где же ваша партийная организация? А Совет? Или у вас их не было?
   - Были да сплыли. Их корова языком слизнула, - ответил  Звонцов,  и  за
столом опять засмеялись.
   - Что-то вы больно веселые, - сказал Озимов. -  Не  рано  ли  смеяться?
Кабы плакать не пришлось.
   - А нам теперь и смех, и слезы - все вместе с вами делить придется.
   - Как это - с нами делить? - спросил Ашихмин.
   - А так. Сумеем договориться - вместе посмеемся. Не  сумеем  -  плакать
будем и мы, и вы.
   - Думаете, мы пришли, чтобы плясать  под  вашу  дудочку?  -  усмехнулся
Ашихмин. - А если мы просто посмеемся над вашими условиями?
   - Потом же и плакать будете, - ответил Звонцов. - Вместо митинга  будет
буза. Справиться с такой оравой мужиков вы  не  сможете.  Придется  войска
вызывать... И думаете, вас по головке за  это  погладят?  Посадят  вас  за
подрыв авторитета Советской власти. А  нам  терять  нечего,  окромя  своих
цепей. Дак вы согласны говорить с нами?
   - Ладно, - сказал Ашихмин. - Какие ваши условия?
   - Очень простые. Поскольку Совет наш оказался никудышным, мужики просят
сделать перевыборы. Сегодня же.
   - Чем же неугодны вам члены сельсовета? - спросил  Ашихмин,  недовольно
кривясь.
   - А всем. Алексашин хвастун и помело. Кто его к своей  палке  привяжет,
тот и делает с ним что хочет, может пол подметать, а может заставить и  по
мордасам бить. Энтот все сделает,  как  скажут.  А  учитель  Доброхотов  -
подлец и предатель-иуда. Через его доносы пять семей ни за что ни про  что
выслали. Что ему наши мужики? Он чужой. Ему в начальники хочется  выйтить,
а нам слезьми своими приходится оплачивать его охоту. Так  что  им  полный
расчет дали мужики.
   - Но вы же их сами выбирали?
   - Э, нет, - сказал Звонцов. - Этих не выбирали. Мы  в  двадцать  шестом
году выбирали...  Вот  по  этой  инструкции  ВЦИК,  подписанной  товарищем
Калининым. - Звонцов вынул из  ящика  стола  тоненькую  сшивку  журнальных
листов и подал ее Озимову. - Может, помните такую?
   - Известная, - сказал Озимов, передавая брошюру Ашихмину.
   - Выбрали тогда в сельсовет толковых мужиков, и все  были  довольны.  А
через год понаехали от вас какие-то представители, наших всех посымали,  а
этих поставили...
   - Вы-то и за этих сами голосовали? - спросил Озимов.
   - Э, нет. Не сами. Нам их навязали силой, - ответил Рагулин. -  Приехал
из уезда представитель этой самой... избирательной  комиссии.  Список  нам
прочел и говорит: "Вот за этот список и голосуйте. Сразу за  всех!"  А  мы
говорим: "Не хотим за всех сразу. Это все шаромыжники". Тогда он  разогнал
собрание. Пять раз собирал и пять раз разгонял нас. Потом объявили полсела
лишенцами, ну, остальные испугались и проголосовали за этот список.
   - А в этой инструкции прямо сказано - лишенцев не должно быть, - сказал
Звонцов.
   - Она устарела и даже запрещена, - бросая на  стол  инструкцию,  сказал
Ашихмин.
   - Это ее троцкисты  требовали  запретить.  А  теперь  самих  троцкистов
разогнали. Значит, инструкция правильная, - стоял на своем Звонцов.
   -  Против  нее  Карпинский  выступал,  заведующий  деревенским  отделом
"Правды", - сказал Ашихмин.
   - Давайте не спорить, а говорить по существу, - сказал Озимов. - Что вы
предлагаете?
   - Вот именно! - подхватил Звонцов. - Бог с ней, с этой инструкцией.  Вы
видели, что на селе творится? Успокоить надо народ. Вот мы и предлагаем  -
ноне же собрать сход и выбрать новый сельсовет.
   - Ну что ж, мы соберем партячейку, обсудим кандидатуры и предложим  вам
их на сходе, - ответил Ашихмин.
   - Э, нет! Так не пойдет, - Звонцов подвинул к себе брошюру и прихлопнул
по ней ладонью. - Уж если голосовать, так по всем  правилам.  Нам  с  ними
жить, нам и выбирать их. Тут ведь, - ткнул он в брошюру, - все было писано
при Советской власти. Ну и что ж, что устарела? Она ж  не  против,  а  за.
Пока другой нет, сделаем, как тут  сказано:  никаких  лишенцев  и  никаких
списков. Мы сами назначаем и сами выбираем в  отдельности  каждого.  А  вы
будете сидеть и смотреть, чтоб мошенничества не было.
   Ашихмин только головой покачал:
   - Значит, все пустить на самотек? А с митингом как? А с колхозом?
   - Ежели вы согласны на перевыборы, мы скажем мужикам -  все  придут  на
митинг честь честью. А потом, на сходе, при новом  Совете,  и  за  колхозы
проголосуем. Все по закону, кто пожелает, тот и вступит. И все будет тихо.
   В это время гулко ударил колокол, все невольно вздрогнули и  посмотрели
на окна; не успел замереть густой тягучий звон, как ударил еще один мощный
всплеск, потом еще, и все загудело, слилось  в  один  сплошной  клокочущий
тревожный гул.
   - Набат! - крикнул кто-то из сеней.
   - Кто им разрешил? Так их и  разэтак...  -  загнул  заковыристым  матом
Звонцов.
   - Обманщики,  мерзавцы!  -  крикнул  Ашихмин,  бледный  весь,  вскочил,
затравленно озираясь, дико выпучив глаза, еще раз крикнул: - Мерзавцы! - и
бросился бежать.
   - Стойте! Мы ж не договорились! В набат сумасброды  ударили...  Митька,
задержи его! - кричал Звонцов.
   В растворенную дверь Озимов видел, как в сенях на пути  Ашихмина  вырос
здоровенный детина в расстегнутом полушубке.
   - Прочь с дороги! - в одно мгновение Ашихмин вырвал из кармана  руку  с
наганом.
   - Ашихмин, стойте! Остановитесь!! - закричал Озимов, вставая.
   Но грохнул выстрел, парень  схватился  руками  за  лицо,  слепо  шагнул
вперед и стал шататься, как подпиленное дерево; все  замерли  и  смотрели,
как сквозь его сцепленные пальцы стала просачиваться и  стекать  струйками
по  рукам,  по  синеющему  подбородку   и   капать   на   шубу,   на   пол
пронзительно-красная кровь. Потом он рухнул, как дуб, не сгибаясь, и глухо
стукнулся лбом об пол.
   Ашихмин  легким  поскоком  вылетел  в  наружную  дверь  и  затопал   по
ступенькам крыльца, уменьшаясь в росте.
   - Держите его, ребята!
   - Бей их, сволочей! - закричали от  стола,  и  все  бросились  в  сени,
опрокидывая стулья.
   - Стойте, мужики! Одумайтесь! Не губите себя! - В наружной двери  стоял
Озимов, заслоняя собой весь проем. - Никуда он не уйдет... Мы  судить  его
станем.
   - Знаем мы ваш шамякин суд, - Звонцов приблизил к  нему  свое  бледное,
искаженное  гневом  лицо.  -  В  дураках  нас   хочешь   оставить,   кабан
раскормленный? Не замай дверь!
   Он схватил Озимова за отворот шинели и резко рванул на  себя.  Раздался
сухой  треск  раздираемой  материи,  Озимов  качнулся  и  правой  рукой  с
разворота сильно ударил Звонцова прямо в  бороду.  Звонцов  как-то  звучно
хрюкнул и, подгибая коленки, стал приседать и тянуть  к  полу  за  отворот
шинели Озимова. Тот хотел сбить клешневатую, оцепеневшую в мертвой  хватке
руку, но в это мгновение что-то оглушительно треснуло у него  на  затылке,
яркой вспышкой  ослепило  ему  глаза:  Озимов  почувствовал,  как  ватными
становятся ноги, и, теряя сознание, начал  падать,  отваливаясь  спиной  к
стенке.


   Вечером того же  дня  на  квартиру  Успенских  зашел  Костя  Герасимов.
Дмитрий Иванович сидел за столом, что-то записывал в  тетрадь,  перед  ним
лежала раскрытая книга. Мария сидела в качалке возле топившейся  грубки  и
вязала кофту.
   - Костя, раздевайся,  присаживайся  и  слушай!  Вот  новинка  из  нашей
библиотеки: "Любовь  людей  шестидесятых  годов",  -  Успенский  приподнял
новенький томик в мягкой обложке. - Составитель Богданович. Тут  переписка
Чернышевского,  дневники  его,  всякие  изречения  Шелгунова,  Сеченова...
Прелюбопытно! А между  прочим,  какое  главное  правило  поведения  "новых
людей" Чернышевского?
   - Как приятнее, так и поступаешь,  -  ответил  Герасимов  без  запинки,
присаживаясь на стул.
   - Ну, силен! Ты, брат, знаешь "Что делать?".
   - А как же? На том и стоим.
   - Ты, видать, тоже из новых людей. Значит, что приятнее,  что  выгоднее
для тебя, то и делаешь?
   - Ну, уж так упрощать все!
   - Извини, я нисколько не упрощаю. Вот  послушай,  -  он  открыл  нужную
страницу и прочел: - "Человек поступает так, как приятнее  ему  поступать,
руководится расчетом, велящим отказаться от меньшей  выгоды  или  меньшего
удовольствия для получения большей выгоды и большего удовольствия".
   - Иди ты! Кто это написал? - удивился Герасимов.
   - А это цитата из Чернышевского. Его кредо, так сказать.
   - Митя уже выводы сделал, - засмеялась Мария. - Завтра, говорит,  пойду
не в школу, а в кабак, поскольку удовольствия в кабаке получаю больше.
   - А что? С точки зрения разумного эгоиста можно и не то себе позволить,
- сказал Успенский. - Вот здесь выписка из дневника. Чернышевский был  еще
учителем гимназии и признается, как мошенничал, выставляя пятерку в журнал
братцу своей возлюбленной. Вот это место. - Успенский  полистал  книжку  и
прочел: - "Спрашиваю уроки у 4-5 человек, спрашиваю наконец  его  и  потом
снова других. Венедикт ничего не  знает.  Все-таки  я  ставлю  ему  5".  -
Успенский отложил книгу на стол, усмехнулся. - Потом отсылал журнал  своей
возлюбленной; тайно выкрал его из канцелярии и послал,  чтобы  она  смогла
убедиться в  том,  что  он  сделал  все,  как  она  велела.  А,  каков?  И
возлюбленная его, будущая жена, тоже хороша:  если  хочешь  доказать,  что
любишь меня, сделай подлость. Вот так, Маша, новые люди-то  любят.  А  ты?
Нет чтобы испытать меня.  Ну,  послала  бы  хоть  в  амбар  к  кому-нибудь
залезть.
   - По амбарам лазить - преимущество хвостатых, милый мой. А мы  с  тобой
безхвостые, рылом не вышли.
   - И что же он? Показал журнал с фальшивой отметкой - и хоть бы  хны?  -
спросил Герасимов.
   - Признается, что поначалу взяла его некоторая робость.  Но  он  быстро
справился с собой. Он же сильная  личность,  проповедник!  Новый  человек!
Кому не