лосо ответили активисты.
   - Теперь давайте насчет контрактации. Проверьте всю наличность  свиней.
И если у кого обнаружится две головы - свинья и  поросенок,  одну  голову,
которую покрупнее, без разговора сдавать в счет контрактации.  Покажите  в
этом деле личный пример. Сдайте свой  скот  сами.  Если  будет  обнаружена
утайка лишних голов, накажем со всей строгостью, невзирая на лица.  Теперь
давайте прикинем ориентировочно количество  свиней  для  контрактации.  По
пятьдесят голов на Веретье и Гордеево - вполне сносно. Ваше мнение?
   - Вполне, вполне, - подтвердил и Чубуков.
   - Алексашин?
   - Будем стараться, - кивнул тот.
   - А ты чего молчишь? - спросил Возвышаев Акимова.
   - Пожалуй, не наберем.
   - Почему?
   - Урожай в этом году неважный. Мало пустили свиней на  племя.  Надо  бы
раньше. Месяца два-три тому назад собрали бы, - ответил Акимов.
   - Ты все поперек норовишь, все увиливаешь. Что ж, у тебя по всему  селу
и сотни свиней не найдется?
   - Найдется, конечно. Но ведь зима же. Сколько им скормили? И на тебе  -
сдавай в контрактацию. Кто согласится по своей воле сдавать?
   - По воле не согласятся, пусть по неволе сдают. Нас это не касается.  -
И обернулся к Миронову, председателю колхоза "Муравей": - А вам от колхоза
сдать пять свиней.
   - У нас всего шесть штук, - ответил тот, округляя глаза.
   - Одну оставите, для приплода, - сказал Чубуков.  -  Хрюкать  будет,  и
ладно. Х-хе!
   - Ты давай не смейся, не то знаешь что?.. - Миронов побледнел и  взялся
рукой за ворот, будто ему тесно стало, дышать нечем.
   - А то что будет? - поднялся над столом во весь свой  исполинский  рост
Чубуков. - Ты полсотни пудов спустил на базаре, как последний спекулянт...
Вот и отдувайся теперь свиньями.
   - Я не спекулянт. И хлеб, и свиньи наши,  колхозные.  И  вы  не  имеете
права распоряжаться ими, - Миронов тоже встал - худой, жилистый, с  темным
от зимнего загара лицом, с белой переслежиной на лбу от шапки, как шрам, с
посиневшими от волнения губами. - Свиней не отдам!
   - А мы и  спрашивать  тебя  не  станем.  Считай  себя  отстраненным  от
должности за спекуляцию колхозным хлебом, - сказал Возвышаев. -  А  свиней
сдадут другие.
   - В таком случае я заколю их вот этой рукой! - Миронов  яростно  поднял
кверху кулак, будто зажат в нем был сверкающий кинжал.  -  Всех  до  одной
заколю!
   - А  ежели  так...  Ты  никуда  не  выйдешь  отсюда,  -  сурово  сказал
Возвышаев. - Мы тебя арестуем.
   - Меня? Арестовать?! Ах, мать вашу  перемать!  Да  я  вас,  живоглотов,
расшибу...
   Он бросился к столу, размахивая кулаками, пытаясь достать до  Чубукова.
Но Акимов схватил его за руки и в момент заломил их за спину:
   - Ты что, Фома, белены объелся? С ума спятил?
   - И ты заодно с ними? Ах вы, живодеры, ах, мироеды!  -  Миронов  бился,
крутил головой, старался вырваться из железных тисков Акимова.
   - Ежиков, чего рот разинул?  -  крикнул  Возвышаев  на  милиционера.  -
Связать его - и в кладовую. Ну, живо!
   Ежиков вместе с Акимовым связали руки Миронову и потащили его к дверям.
У порога Миронов изловчился и подножкой сшиб Ежикова. Тот, падая,  головой
растворил дверь, потерял в темных  сенях  шлем,  искал  его  и  матерился.
Акимов же никак не мог перетащить через порог раскоряченного, упиравшегося
ногами в косяки Миронова. Морозный  воздух  клубами  валил  в  распахнутую
дверь и текучей марлевой кисеей стелился по полу, забиваясь  под  столы  и
стулья.
   - Вы долго будете возиться с ним? - крикнул Возвышаев.
   Ежиков вынырнул  из  сеней,  кулаком  сшиб  с  косяка  упорный  валенок
Миронова и затворил дверь.
   - Там, в  кладовой,  холодно  будет  ночью-то,  -  сказал,  поеживаясь,
Чубуков в наступившей тишине. - Кабы не обморозился.
   - Киньте ему тулуп, а  руки  развяжите,  -  сказал  Возвышаев.  -  Все!
Совещание окончено. Расходитесь по сельсоветам и немедленно приступайте  к
выполнению указаний.
   Все активисты дружно, толпясь у дверей, двинулись в  сени,  а  Мария  с
Доброхотовым поднялись  наверх.  Через  минуту,  когда  они  спускались  с
лестницы одетыми, за столом сидели только Чубуков и Возвышаев.
   - А вы куда, Мария Васильевна? - спросил Возвышаев.  -  Сейчас  Радимов
приедет, рыбы привезет. Уху будем варить.
   - Я не хочу. Заночую в Гордееве у своей бывшей хозяйки, - сухо ответила
Мария.
   - Ну, вольному воля, - сказал Возвышаев. - Завтра к обеду быть здесь...
На большой сбор.


   Но собрались они значительно раньше.
   Еще ночью Настасья Павловна разбудила Марию:
   - Маша! Выйди на улицу, послушай, что творится.
   - А в чем дело? - тревожно спрашивала Мария, торопливо одеваясь.
   - Скот режут... И свиней, и овец... Кабы до коров не добрались.
   - Кто тебе сказал?
   - Свояченица прибегала за кинжалом. Хватилась свинью резать - и  нечем.
Все резаки, все колуны - все в ходу.
   - Да что случилось?
   - Говорят - завтра свиней начнут отбирать, а потом,  мол,  и  до  коров
доберутся.
   - Кто говорит? Что случилось? Немец, что ли, идет войной или Мамай?
   - Да ты что, милая? Или никак не проснешься? Вы зачем сюда  пожаловали?
Чаи распивать или уху варить?
   Наконец-то дошло до Марии - что случилось вчера  там,  на  агроучастке.
Эта грозная команда - сдать хлебные излишки, сдать  свиней  -  немедленно,
как пожар по ветру, разлетелась по селу и полымем отчаяния  охватила  души
поселян. Что в этой панической суматохе могут они натворить - одному  богу
известно. Мария в растерянности присела на  кровать  и  опустила  руки  на
колени.
   - Что ж ты сидишь? Пойдем на улицу! Послушай, что творится...
   Настасья Павловна взяла ее за руку и, как маленькую, вывела  на  улицу.
Ночь была морозная, лунная, они остановились в тени под липой и замерли. С
высокого  приреченского  бугра,  на  котором  растянулись  в  два  порядка
гордеевские избы и сараи, всплескивались то в одном, то  в  другом  месте,
будто подстегивая друг друга, и неслись,  ввинчиваясь  в  темное  звездное
небо, отчаянные свиные вопли; протяжно  и  утробно  ревели  коровы,  точно
картошкой  подавились;  блеяли  беспрерывно,   на   одной   ноте,   словно
заведенные, овцы; заполошным брехом заливались собаки. Местами  на  задах,
возле темных банек поблескивали костры, и слабый низовой ветерок  приносил
оттуда горьковатый душок спаленной  щетины  и  сытный  запах  прихваченных
огоньком, подрумяненных свиных туш.
   - Что творится,  господи  боже  мой?  Прямо  варфоломеевская  ночь  для
скота... - Настасья Павловна вздыхала и крестилась.
   Мария стояла молча, слушала эту жуткую  какофонию  звуков  и  думала  о
вчерашней ночи, о том невероятном, мрачном  откровении  Успенского,  и  ей
становилось тягостно и страшно. И хотелось плакать, как вчера.
   - Пойдемте домой! - сказала  она  и,  не  дожидаясь  согласия  Настасьи
Павловны, ушла первой.
   Спать не ложились.  Просидели  до  самого  утра,  пили  чай,  о  чем-то
говорили, плохо слушая друг друга. Утром, еще по-темному, пришел Акимов.
   - Слыхали, что ночью творилось? - спросил он от порога.
   - Слыхали, - сказала Настасья Павловна  ровным  голосом,  не  глядя  на
него.
   - Что будем делать, Мария Васильевна? - спросил Акимов.
   - Надо идти на агроучасток, - ответила она.
   - Да, надо... - Он присел на стул и хлопнул себя  по  коленке.  -  Черт
меня дернул прихватить с собой Звонцова! Это он пустил слушок, мол, вторую
свиную голову, что покрупнее, заберут в контрактацию.
   - Разве это неправда? - спросила Настасья Павловна Марию. - Ты же  сама
мне говорила?
   - Правда, - ответила Мария, потупясь.
   - Какой же это слушок? Он правду сказал, - обратилась Настасья Павловна
к Акимову.
   - Да не в том дело... Я сам знаю, что правда. Но нельзя  было  говорить
об этом на селе.
   - Ага, вы хотели, чтобы потихоньку отбирали свиней, да?
   - Я ничего такого не хочу, - ответил Акимов. - Я выполняю приказание.
   - Интересно, кто за вас думать станет?
   - Настасья Павловна, мы  вынуждены...  Поймите,  есть  необходимость...
Может быть, мы не так виноваты, как вам кажется.
   - Ну и других винить нечего, - сухо сказала Настасья Павловна.
   Акимов вскинул голову, как это делают,  когда  на  ум  приходит  что-то
неожиданное и веское:
   - Доброхотов под утро к Тиме прибегал. Говорит, и в Веретьях  такая  же
резня была.
   - И там Звонцов виноват? - спросила Настасья Павловна Акимова.
   Тот усмехнулся:
   - Там председатель Совета Алексашин первым свою свинью  зарезал.  Ну  и
пошла катавасия... Представляю, как Возвышаев причастит его...  Да  и  нам
перепадет.
   - А может быть, с Возвышаева и начинать надо? - сказала Мария.
   Акимов крякнул и вопросительно поглядел на нее, потом заторопился:
   - Ну, пошли! Там уж, поди, собрались.
   На агроучастке их ждали. И Возвышаев, и Чубуков, и Радимов,  одетые  на
выход, сидели за столом мрачные и курили. На  приветствие  вошедших  никто
даже не ответил.
   - Чем нас порадуете? - спросил Возвышаев, и  по  тому,  как  был  задан
вопрос, и по выражению лиц сидевших было ясно, что им уже все известно.
   - Подсчеты пока не проводили... Но  прикинули...  Свиней  семьдесят  за
ночь закололи, - ответил Акимов.
   - Чья агитация? - Возвышаев буравил глазами вошедших и  даже  сесть  не
предлагал.
   - Думаю, что стихийно, - Акимов переминался с ноги на ногу,  поглядывая
на стулья.
   - Думает знаешь кто? Боров на свинье! - взорвался Возвышаев  и  грохнул
ладонью об стол. - Ты мне ответишь за каждую свинью персонально.
   - Я вам что, пастух? - огрызнулся Акимов.
   - Молчать! - рявкнул Возвышаев и встал из-за стола.
   Мария рванулась от дверей к лестнице наверх.
   - А вы куда? - остановил ее Возвышаев.
   - Вы сперва научитесь  разговаривать  в  присутствии  женщин,  а  потом
спрашивайте, - ответила она, глядя на него с вызовом.
   - Мы сюда приехали не затем, чтобы давать уроки вежливости, а выполнять
задание партии.  Так  вот,  садитесь  и  ждите  своего  задания,  если  вы
коммунист, - Возвышаев указал ей на стулья у стены.
   Мария,  стиснув  руками  поручень  балюстрады,  с  минуту  постояла   в
нерешительности и наконец отошла к стене, села.
   Возвышаев кочетом прошелся  вокруг  Акимова,  руки  засунув  в  боковые
карманы пиджака, словно прицеливался, - с какого бока взять  его.  Но  тут
растворилась дверь, и вместе с клубами холодного воздуха в  комнату  вошла
целая орава мужиков - впереди юркий  Доброхотов,  он  в  момент  сорвал  с
головы заячью шапку и торжествующе оглядел всех вошедших,  как  отделенный
своих солдат. Вот, мол, скольких привел я к вам на поверку. За  ним  вошли
Алексашин, Ежиков и четверо активистов, все в нагольных полушубках красной
дубки. Возвышаев, пятясь задом, как бы с дальнего расстояния оглядел  всех
и наконец разрешил садиться.
   - Доброхотов, докладывайте! - Возвышаев и не  поглядел  на  Алексашина,
будто он и не председатель Совета и вообще его вроде бы тут и не было.
   Доброхотов пригладил свои жидкие белесые волосенки, шапку  кинул,  руки
по швам и, поблескивая голубенькими, невинными, как у  младенца,  глазами,
начал шпарить, словно стихотворение читал:
   - Наш комсомольский патруль  за  ночь  дежурства  установил:  первое  -
зарезано  свиней  семьдесят  четыре  головы,  притом   все   в   нарушение
постановления о сдаче государству шкур и щетины были опалены на огородах и
в банях; второе - забито двенадцать бычков-полуторов и  семнадцать  телят;
третье - зарезано шестьдесят две овцы и два общественных барана; четвертое
- бывший пастух Рагулин забил одну корову, а двух лошадей отогнал в лес  в
неизвестном направлении и спрятал. Теперь он остался при  одной  лошади  и
при одной корове.
   - Егор, запиши! - кивнул Возвышаев Чубукову.
   - У нас все записано в точности  и  поименно.  -  Доброхотов  распахнул
пиджак, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое  школьную  тетрадь  и
подал ее Возвышаеву.
   - Кто начал эту разбойную резню? - спросил Возвышаев.
   Доброхотов стрельнул глазами в Алексашина и решительно произнес:
   - Патруль зафиксировал первый свиной визг на  подворье  Алексашина,  то
есть председателя Совета.
   - Так... - Возвышаев с выдержкой поглядел на Алексашина, тот еще  более
сгорбился... - Может, пояснишь нам, как ты понимаешь директивы вышестоящих
органов  Советской  власти?  Может  быть,  отменишь  это  указание  насчет
контрактации скота?
   Алексашин,  здоровенный  мужик,  сидел,  как  провинившийся   школьник,
опустив голову и пощипывая собачий малахай, крупные капли пота сбегали  по
лбу и задерживались на бугристом переносье, покрытом сросшимися  смоляными
бровями.
   - Чего ж ты молчишь? Расскажи, как выполнял директиву партии.
   - Это не я колол свинью... Кум Яшка.
   - А ты в окно глядел?
   - Я был в Совете. Составлял список на контрактацию.
   - Кто же твоим хозяйством распоряжается: ты или кум Яшка?
   - Жена виноватая... Она сбегала за Яшкой... Говорит - пока он из Совета
вернется, мы ее опалим да освежуем.
   - Мать твою... - Возвышаев косо глянул на Марию  и  запнулся.  -  Мужик
называется... С бабой совладать не может. - Он сел за стол и  сказал  иным
тоном, обращаясь к Чубукову: - Запиши ему штраф в пятикратном  размере  от
стоимости свиньи.  И  всем,  всем!  -  Он  поднял  голову  и  поглядел  на
собравшихся активистов. - Сегодня же выдать штраф... Всем, кто забил  хоть
поросенка. В пятикратном размере. Деньги внести завтра же. А если  кто  не
внесет, пеняйте на себя. И передайте на селе: завтра же начнем отбирать  и
распродавать имущество в счет  оплаты  штрафа.  А  этого  бывшего  пастуха
наказать сегодня же. Сейчас!  Ступайте  к  нему  всем  составом,  отберите
лошадь. Нет,  погоди!  Не  лошадь,  а  корову.  Лошадь  ему  до  весны  не
понадобится. А вот пусть без коровы поживет, сукин сын.  Взять  корову.  А
если окажет сопротивление, арестовать и посадить в  кладовую  к  Миронову.
Ясная задача?
   Активисты покашливали, двигали валенками, но молчали.
   - Мне  можно  домой  идти?  -  спросил  Акимов.  -  У  меня  своих  дел
невпроворот.
   - Нет, нельзя, - отрезал Возвышаев. - Пойдешь вместе со всеми. Это тебе
наглядная агитация. Пример будет, как надо потрошить толстосумов. Завтра и
за твоих примемся.
   - Чубуков, Радимов, приглядывайте, чтобы  все  было  как  надо.  И  без
пощады! В случае  чего  составляйте  протокол  и  сюда  его,  в  холодную.
Проверьте наличность хлеба. Лишний  отобрать.  Ступайте!  И  вы  идите,  -
сказал он  Марии.  -  Вон,  берите  пример  с  Доброхотова.  Он  настоящий
боец-комсомолец. Идите!
   Шли толпой, молча, как на похороны. Даже  Доброхотов,  чуть  забегавший
вперед, с опаской оглядывался на сурово насупленных Чубукова  и  Радимова,
пытался угадать - о чем они думают, хотел спросить - не прибавить ли шагу?
Но побаивался рассердить их и тоже помалкивал.
   На краю Веретья их встретила целая ватага ребятни и  собак;  словно  по
команде, забрехали собаки, забегая в хвост этой  процессии,  а  ребятишки,
охватившие ее по бокам, вприпрыжку носились вдоль по улице и голосили:
   - Пастуха идут кулачить! Пастуха трясти идут...
   Из домов, с подворий, от амбаров потянулись  за  активистами  мужики  и
бабы, шли назерком,  держались  на  почтительном  отдалении;  кто  семечки
лузгал, кто был с лопатой  деревянной,  кто  с  вилами,  кто  с  граблями.
Негромко переговаривались:
   - Свиней описывать, что ля?
   - Говорят, к Рагулину, хлеб отбирать.
   - Он вроде бы в лес уехал.
   - Будто вернулся утром. Один, без лошадей.
   - Лошадей-то продал...
   - Кто их теперь купит?
   - За бесценок возьмут.
   Доброхотов свернул к  пятистенному  дому,  обшитому  тесом,  с  резными
наличниками и звонко крикнул:
   - А вот и Рагулин. Зайдем, товарищи!
   Между кирпичной кладовой и домом стояли тесовые ворота и глухая высокая
калитка, набранная в косую  клетку.  Чубуков  подошел  первым  к  калитке,
взялся за литое медное кольцо и громыхнул щеколдой.
   - Кто там? - донеслось басовито с подворья.
   - Открывай ворота! - крикнул Чубуков.
   - И в калитку пройдетя. Чай, не званые гости,  -  отвечал  все  тот  же
густой бас.
   Чубуков толкнул плечом калитку  -  она  оказалась  не  запертой.  Вошли
гуськом на подворье. Хозяин с вилами  в  руках,  в  расстегнутом  овчинном
полушубке, в новеньких лаптях - онучи белые по  колена,  подбирал  овсяную
солому. Гостей незваных встретил спокойно, будто  ожидал  их,  -  ни  один
мускул не дрогнул на темном, изрытом глубокими морщинами лице.
   - Где ваши лошади и коровы? - спросил Чубуков.
   - У меня одна лошадь и одна корова. Вон, в хлеву стоят.
   - Врешь! У тебя было две коровы и три лошади.
   - Ищитя, если мне не верите, - ответил кротко.
   - Алексашин, Доброхотов, осмотрите хлев! - приказал Чубуков. - Ключи от
кладовой!
   Алексашин с Доброхотовым побежали в сарай осматривать хлева, а хозяин и
не шелохнулся, стоял, опираясь на вилы, поглядывал с  легкой  усмешкой  на
грозного Чубукова, от расстегнутой груди его исходил парок  -  видно,  что
хорошо поработал.
   - Ты чего стоишь? Кому сказано - принеси ключи от кладовой!
   - А я тебе не слуга, дорогой и хороший. Ты у меня не работал, и  делить
нам с тобой нечего. Что ж я свои запасы тебе стану показывать?
   - Ах, вот как! Ежиков, сходи в избу, принеси ключи от кладовой!
   Ежиков козырнул, поднеся согнутую руку в варежке  к  шлему,  и  трусцой
побежал к заднему крыльцу.
   Из хлева на подворье вышли  Доброхотов  и  Алексашин,  сказали  в  один
голос:
   - Всего лошадь и корова... Больше никакой скотины. Даже овец нет.
   - За самовольное  разбазаривание  скота,  за  саботаж  по  части  сдачи
хлебных излишков изъять корову! - приказал им Чубуков. - Возьмите веревку,
выведите корову и привяжите вон, к воротам, пока мы  осмотрим  кладовую  и
прочие помещения.
   Алексашин с Доброхотовым снова скрылись  в  сарае,  на  заднем  крыльце
появился Ежиков  с  ключами,  за  полу  шинели  одной  рукой  держала  его
Рагулиха, второй ухватилась за дверной косяк. Это была объемистая баба лет
сорока в овчинной душегрейке. Она голосила на все подворье:
   - Не замай ключи, окаяннай! Анчихрист лопоухай!..
   - Отпусти шинель, ну! Кому говорят? А то в рожу заеду... - орал на  нее
Ежиков.
   - Я те заеду, рыжий дьявол. Я те всю харю расцарапаю.
   - Акимов, лови ключи! - Ежиков  бросил  с  крыльца  связку  здоровенных
ключей, они грохнулись со звоном об мерзлую землю.
   Акимов поднял ключи и подал их Чубукову. Между  тем  Алексашин  выводил
упиравшуюся корову из сарая, а Доброхотов накручивал  ей  хвост.  Наконец,
промычав, корова взбрыкнула задом и выбежала на подворье. Алексашин подвел
ее к воротам и привязал веревкой за скобу.
   Отвлеченные возней Ежикова с Рагулихой, и Чубуков, и  Радимов  упустили
из виду самого хозяина. Рагулин появился перед ними внезапно с  топором  в
руках. На лице его от давешней кротости и следа не осталось - прямо на них
шел совсем другой мужик, отчаянный и яростный, шел, как жеребец на  волчью
стаю, осклабясь, раздувая ноздри, хватая  мерзлый  воздух  посиневшими  от
бешенства  губами,  словно  у  него  дыхание  перехватывало.  Активисты  в
полушубках, давя друг друга, бросились вон через  тесную  калитку;  Акимов
вбежал на крыльцо к Ежикову, Мария прижалась  к  завалинке,  а  Чубуков  и
Радимов, как немые, пятились задом к  овсяной  соломе,  не  сводя  глаз  с
блестевшего отточенного лезвия топора. Но Рагулин прошел мимо них, подошел
к воротам, перерубил веревку и повел корову обратно в хлев.
   Радимов бросился на него сзади, подмял под себя, как медведь  дворнягу,
и зарычал:
   - Р-растак твою р-разэдак... Я тебя расшибу в лепеху... - Топор  вырвал
и забросил на крышу сарая, потом схватил Рагулина за  шиворот,  встряхнул,
как овчину, и поставил на ноги.
   Все это произошло в какое-то  мгновение.  Рагулиха,  онемев  от  ужаса,
выпустила из рук шинель Ежикова. Чубуков стоял в той же позе, как  пятился
задом,