от. - Но только давайте  договоримся  -  новые
излишки определять один раз в году, а не пять раз.
   - Небось сам садишься есть каждый день, и  по  три  раза,  -  проворчал
Возвышаев. - А рабочий класс одним днем хочешь накормить на целый год?
   - Рабочих-то мы накормим, а вот те, которые  считать  не  умеют,  пусть
теперь зубами звонче щелкают, - ответил Акимов.
   - Товарищи, без  перепалки,  -  скривился  Поспелов.  -  Итак,  давайте
установим сроки. Когда вы сдадите старые излишки?
   - К первому сентября, - запинаясь, неуверенно ответил Акимов.
   - Вот и хорошо. Иван Парфеныч!  Запиши!  А  как  насчет  индивидуальных
обложений?
   - От обложений мы не  отказываемся.  Но  установите  сперва  строжайший
порядок, кого и как обкладывать по закону.
   - Хорошо, мы тебе установим порядок обложения, -  сказал  Возвышаев.  -
Вот после уборочной назначим к вам комиссию. Я сам поеду. Разберемся...
   - Пожалуйста!
   - Иван Парфеныч, запиши! Итак,  вопросов  больше  нет?  На  сегодня  вы
можете быть свободны, товарищи.
   Акимов и Сенечка с Марией не спеша встали и тихонько вышли.
   - Ну  что,  будем  рекомендовать  в  секретари  Тихановской  партячейки
Зенина? - спросил  Поспелов.  -  По-моему,  он  производит  очень  хорошее
впечатление - старательный. У него, как говорится, глаза на самом  затылке
- все замечает.
   -  Чего  ж  хорошего?  -  мрачно  спросил  Озимое,  засопел  и  тяжело,
по-медвежьи заворочался на стуле, так что его  кожаная  коричневая  куртка
захрустела, как несмазанные сапоги. - Он, видать, из блинохватов.  За  ним
за самим глаз нужен. Сопрет еще чего-нибудь. Глаза подслеповатые, а бегают
будь здоров. Это ж надо? Разломай  ему  подпечник!  Не  нравится  он  мне,
подозрительный тип.
   - Ну, это несерьезно, - возразил Поспелов.
   - Спереть, может, и не сопрет, но глаз за ним нужен, - сказал Тяпин.  -
Он какой-то шалый. Прошлой весной чего выкинул? За школой стадо  пасли,  а
он на перемене выскочил быка дразнить. Ну, бык за ним погнался.  Он  залез
на ветлу. Бык под ним землю роет, а он на него сверху по-собачьи лает. Всю
школу собрал. А то по  селу  пойдет  с  гармоньей,  за  ним  девки  гужом:
"Сыграй, Сеня, сыграй, милый, страданьице с переливом!" Нет, рано  его  на
самостоятельную. Пусть еще подрастет.
   - Товарищи, я вас не понимаю! - встал из-за стола Возвышаев. -  Товарищ
Зенин пролетарий, можно сказать, из пролетариев - сирота! В детдоме освоил
рабочие профессии -  умеет  плотничать  и  штукатурить.  Давайте  вспомним
резолюцию ЦК по докладу Самарского  окружкома,  пункт  второй:  решительно
изменять состав деревенских парторганизаций за счет вовлечения  бедноты  и
представителей рабочего класса. Чего же еще  надо?  Я  требую  ставить  на
голосование! - Возвышаев сел.
   - Других предложений нет? - спросил Поспелов. - Ставим на  голосование.
Кто за то, чтобы  рекомендовать  товарища  Зенина  секретарем  Тихановской
партячейки?
   Руки почти разом подняли Возвышаев, Поспелов и Паринов.
   - Кто против? Так... Тяпин и Озимое.  Иван  Парфеныч,  запиши!  Значит,
большинством голосов товарища Зенина рекомендуем... - и облегченно: -  Ну,
кажется, все?
   - Да, уж пора. Засиделись. - Озимое достал из брючного кармана часы:  -
Вот, девятый час.
   - Как все? - переспросил удивленно Возвышаев. - А разбор налетчиков?
   - Каких еще налетчиков? - недовольно буркнул Озимов.
   - Степановских белогвардейцев.
   Озимов поморщился, его усы бабочкой под Демьяна Бедного дернулись,  как
привязанные на нитке:
   - Бросьте вы  эту  самодеятельность!  Подумаешь  -  учителя  по  пьянке
комедию разыгрывали.
   - Ну, знаете, товарищ Озимов?! Напялить погоны, ходить по селу  да  еще
людей добрых пугать - ничего себе забава! - таращил глаза Возвышаев.
   Но Озимов  уже  завелся  против  Возвышаева  и  теперь  попер  на  него
медведем:
   - Ты забыл, как в третьем годе вы  перепились  в  желудевском  волкоме,
переоделись в баб и поехали на степановские станы девок щупать?..
   - Я там не был!
   - Ты не был, зато твои заместители да помощники были. Ты же не  вызывал
их на бюро?
   - По-твоему, все равно, что в баб  нарядиться,  что  в  белогвардейцев?
Да?!
   - Подумаешь, в белогвардейцев! На сцене вон в  царей  переодеваются,  и
Советская власть от этого нисколько не страдает.
   - То на сцене, а то по дворам ходить! - кричал Возвышаев.
   - Да уймись ты, никто тебя не боится. Ну,  потешились  ребята,  хватили
через край. Сунули им за это по выговору. Чего ж еще? Зачем  дело  лепить?
Или мы сами молодыми не были? Какое преступление? Четверо в  кладовой  два
часа просидели, пятый сбежал да милиционера насмешил? Вот  и  все.  Нечего
там штанами трясти.
   - Но мы же вызвали Герасимова, - сказал Поспелов.
   - Ничего, так отпустим. Небось не обидится...  Хватит,  сегодня  и  так
наговорились, - Озимов решительно хлопнул ладонью по столу.
   - Да. Пожалуй, и в самом деле пора кончать. - Поспелов тоже поглядел на
часы.
   - А я решительно возражаю, - повысив голос, сказал Возвышаев.
   - Хорошо, будем голосовать. Кто за то, чтобы  дело  Герасимова  считать
законченным? То есть оставить в силе  ранее  вынесенный  выговор?  -  Руки
подняли Озимов, Тяпин и Поспелов. - Сам видишь, Никанор Степанович,  ты  в
меньшинстве, - обернулся к нему Поспелов.
   - Вот это и есть либеральная терпимость, против которой мы и  собрались
сегодня  выступить.  Но  ничего...  Мы  еще  повоюем  с  этой  либеральной
терпимостью, - Возвышаев вышел первым.


   Костя Герасимов  упросил  Марию  подождать  его  в  палисаднике,  возле
райкома:
   - Вместе пойдем к Успенскому. Там уже все  в  сборе.  Варьку  пропивать
будем. Они с Бабосовым решили пожениться.
   - В который раз? - усмехнулась Мария.
   - А тебе не все  равно?  Подожди!  Успенский  наказал  -  без  тебя  не
приходить. Он завтра переезжает в Степанове.
   - Знаю.
   - Вот и отлично! Без тебя все равно не начнут, а  без  меня  могут  всю
водку выпить, - дурашливо скривился. - Умоляю, подожди! Может, я последний
раз гуляю. Не то выгонят на бюро - в бродяги подамся, - продекламировал:

   Провоняю я редькой и луком
   И, тревожа рассветную гладь,
   Буду громко сморкаться в руку
   И во всем дурака валять.

   - Ладно, не хнычь загодя. Подожду.
   Не успела Мария присесть на лавочку под сиренью, как вылетел из  дверей
Герасимов и, возбужденно сияя, выпалил на ходу:
   - Индульгенцию получил!  Прежний  приговор  оставлен  в  силе.  Господа
присяжные, пересмотра не будет и не ждите!
   - Благодари Тяпина.  Его  забота.  Иначе  с  тебя  Возвышаев  шкуру  бы
спустил.
   - Откуда ты знаешь? И кто я Тяпину? Что ему Гекуба?
   - Ну, допустим, Гекуба ему человек не посторонний. Если бы стали  драть
тебя, то и мне несдобровать. А я - тяпинский кадр.  Что  ж  это?  Выходит,
кадры у него не совсем те?!
   - Маша, ты наша икона-спасительница. Тебя в угол ставить надо.
   - Хамло!
   - Да нет... Я для того, чтобы молиться на тебя.
   - У Бабосова выучился, что ли?
   - Пошли! А то кабы они без нас ненароком не нарезались.
   По дороге Костя рассказывал:
   - Приехал к нам тот доцент-физик.
   - Какой доцент?
   - Ну, из Московского университета. Помнишь, Бабосов рассказывал?
   - А-а, самогонщик?!
   - Он самый. Математиком оказался.
   - За что ж его вычистили?
   - Черт его знает. Говорит  -  индусским  егам  поклонялись:  на  голове
стояли. Одним словом, буржуазные замашки.
   - Еги считаются аскетами. Или как там? Вроде бедняков, что ли. При  чем
же тут эти буржуазные замашки?
   - Ну, ты даешь! Это же не наша, не пролетарская беднота. Это беднота от
скудости буржуазной науки, - и загоготал.
   - Ты сам заразился от Бабосова замашками мелкобуржуазного злопыхателя.
   - Мы с Колей приходим в школу познакомиться с  новеньким,  -  он  занял
комнату в бывших мастерских,  рядом  с  Успенским,  -  стучим...  Войдите!
Отворяем дверь. Никого. И  вдруг  над  нами  с  потолка  этакий  писклявый
голосок: "Здравствуйте!" Мы как чесанем  назад.  А  он  сверху:  га-га-га!
Смотрим - висит вниз головой, зацепившись коленями за перекладину в  самом
углу. В первый же вечер успел шведскую стенку  себе  соорудить.  Спрыгнул,
ходит вокруг меня, глазами косит и  фыркает,  как  кот.  "Вы  чего,  Роман
Вильгельмович?" - спрашивает его Бабосов. А он положил голову набок,  рожу
скривил сладенько и пропищал: "Так это-о, я любуюсь, как  слажена  у  него
фигура". У меня то есть. "Естественно, - говорит Бабосов, - в крестьянской
семье вырос, на хороших харчах". - "Это понятно, - хмыкнул тот.  -  А  вот
теперь бы побороться?" Что ж, говорю, давайте поборемся.
   - И поборолись? - улыбнулась Мария.
   - Поборолись... Этот хохлацкий немец, хоть и говорит  писклявым  бабьим
голосом, но здоровяк что надо, я тебе доложу...
   - Кто ж одолел?
   - Никто. Потоптались, как лошадки, заложив головы на плечи друг  другу,
посопели, пофыркали... Правда, пытался он раза два взять меня подкатом, но
я  отбрасывал  его  ногу.  Доволен...   Руку   мне   пожал,   раскланялся.
Замечательно, говорит. Чудной!
   Их ждали на веранде: все уже сидели за столом,  а  Варя  хозяйничала  в
сенях возле керосинки - яичницу жарила. На  столе  навалом  и  в  тарелках
лежали красные помидоры, огурцы, зеленый лук, ветчина и колбаса. Бутылки с
вином и с водкой стояли нераскупоренные.
   - Ага, что я говорил? Без тебя не начнут, - заголосил Костя от  дверей,
пропуская  Марию  вперед.  -  Доблестные  рыцари  ордена  ножа   и   вилки
приветствуют первую даму почтительным ожиданием. Ура!
   - Она первая, а я, выходит,  вторая?  Коля,  вызови  его  на  поединок!
Пропори его вилкой и на тарелку его, - кричала из сеней Варя.
   - А кто его есть будет? Он  теперь  того...  подмоченной  репутации,  -
сказал Бабосов.
   - Но-но, не забывайся.
   - Ты лучше скажи, как вас  встречать?  Во  здравие  или  за  упокой?  -
спросил Успенский.
   - Пойте осанну ей, пресвятой  Марии!  -  торжественно  глаголил  Костя,
указуя пальцем на Машу. - Она спасла меня своим незримым присутствием.
   За столом кроме Успенского и Бабосова сидели Кузьмин, Саша Скобликов  с
Анютой и новый учитель, темноволосый,  с  хрящеватым  сплющенным  носом  и
резко означенными глазными яблоками; на нем был серенький костюм  и  белая
расстегнутая рубашка. Он встал навстречу Маше и представился:
   - Роман Вильгельмович  Юхно,  -  потом  скорчил  рожу  и  губы  вытянул
трубочкой: - Так это-о вы ходили в кожаной тужурке в ночной маскерад?
   - Вроде бы, - смутилась Мария.
   - Замечательно! - он прыснул, залился визгливым  смешком  и,  приставив
ладони к вискам, покачал головой.
   Варя  вышла  из  сеней  с  полной  жаровней   шваркающей   яичницы,   с
возбужденным красным лицом и в длинном белом платье.
   - А где фата? - спросила Мария, целуя ее.
   - Фата есть предмет роскоши, - ответил  с  улыбкой  Бабосов.  -  А  наш
лозунг - энтузиазм и лохмотья.
   Юхно взвизгнул и радостно погрозил пальцем:
   - Так это-о вы удивительный мастер выворачивать слова наизнанку.
   - Это бывает... когда  у  человека  мозги  набекрень,  -  хмуро  сказал
Кузьмин. Он сидел, как всегда, строгий, в темном костюме, весь застегнутый
и затянутый галстуком.
   - Ты, Иван Степаныч, злой, потому что призрак, - изрек  Бабосов.  -  Ты
как английский крестьянин.
   - Чего?
   - Всем известно, что английских крестьян сожрали овцы, а они живут. Так
вот и ты - живешь, бывший богомаз, хотя все знают,  что  богомазов  у  нас
нет. Они давно исчезли.
   - Перестань, Бабосов! - сказал Успенский,  разливая  вино.  -  Ты  свое
отговорил. Теперь слушай,  что  тебе  скажут,  да  исполняй  вовремя...  Я
предлагаю выпить за счастье Вари и Николая, которых  мы  с  вами  знали  и
любили по отдельности, теперь мы будем  не  меньше  любить  их  как  нечто
целое, единое и неделимое во веки веков.
   - Аминь!
   - Ура! Дурак.
   - Так это-о горько, кажется?..
   - Горька-а-а!.. Горька-а-а!
   Варя встала на цыпочки, потянулась губами к Бабосову.
   - Черта с два! - Бабосов дурашливо скривился, заслоняясь ладонью.  -  Я
не позволю наш новый  передовой  свадебный  обряд  опозорить  этим  пошлым
старорежимным поцелуем. Хочу сказать речь!
   - Браво!
   - Крой дальше!
   - Чудно роль ведешь...
   Бабосов вытянул руки по швам, надулся, как мужик перед фотоаппаратом, и
пошел чеканить:
   - Вступая в новый, социалистический, равноправный брак, мы - Варвара  и
Николай Бабосовы - обязуемся: первое - сочетать личную  заинтересованность
с   энтузиазмом;   второе   -   на   рельсах   нэпа   усилить   борьбу   с
капиталистическими элементами и пережитками в семье; третье  -  используем
все рычаги в борьбе за новые кадры; и, наконец, четвертое, и последнее,  -
будем работать без порывов и вспышек, по соцзаказу.
   - Ха-ха-ха! - Костя согнулся в дугу, и вино расплескалось.
   Успенский застыл с поднятой рюмкой как истукан, но так  заливался,  что
слезы выступили. А Юхно взвизгивал, прыскал, махал  руками  -  все  что-то
хотел сказать, но с трудом выдавливал только два слова:
   - Так это-о... так это-о-о-о...
   - Вот скоморох, - гоготнул и Саша. - Ему язык отрежут, так  он  животом
рассмешит.
   А  Бабосов  с  Варей  обменялись  рюмками,  выпили  вино  и   церемонно
расцеловались.
   - Вот вам уступка вашим рюриковским устоям, - сказал Бабосов.
   - Коля, ты беспринципный человек, -  сказала  Мария.  -  На  словах  ты
перековался  на  пролетарский  лад,  а  нутро  у  тебя  так   и   осталось
сладострастное мелкобуржуазное.
   - Нутро есть материальная оболочка, а содержание человека  -  суть  его
взгляды. А взгляды же у меня только передовые.
   - Вот балабон, - хохотнул Саша.
   Кузьмин помрачнел, повернулся зачем-то в сторону и неожиданно изрек:
   - Нехорошо все это.
   - Что нехорошо? - спросил Бабосов. - С женой моей целоваться?
   - Дурачимся тут, кривляемся, как обезьяны. И я  заодно  с  вами,  дурак
старый. А ведь женитьба не обезьянский обряд. Женитьба  -  дело  божеское.
Нехорошо. Не к добру все это.
   - Ну, знаете!.. Не хватало нам еще в церковь идти, - сказал  недовольно
Бабосов.
   - Иван Степанович! - удивленно подался к Кузьмину Успенский.  -  Что  с
вами? Люди женятся, а вы с пророчеством, да еще мрачным.
   - Ах, извините! Я не то хотел  сказать,  то  есть  не  по  отношению  к
Бабосовым. Им-то я желаю ото всей души многие лета счастья и  согласия.  Я
это сказал, имея в виду другое... Бога мы позабыли... Вот что плохо.
   - Ну-у! - протянул Костя. -  Приехали!  Что  ж,  давайте  займемся  еще
богоискательством. Этого нам только не хватает.
   - Бога не ищут, - сказал Кузьмин. - Он в поле не рыскает, бог не заяц.
   - А что есть бог? - спросил Саша.
   - Бог есть стремление понять друг  друга,  чтобы  жить  в  согласии,  -
уверенно и с какой-то легкостью ответил Кузьмин.
   - Но как же тогда объяснить основное  положение  Евангелия?  -  спросил
Юхно. - "Оставь мать свою, друга своего и ступай за  мной!"  Что  же  это,
слова бога или дьявола? Так это-о, растолкуйте, пожалуйста, мне, - и  губы
вытянул трубочкой, готовый вот-вот взорваться от хохота.
   Кузьмин покраснел, отвечал путано:
   - Дело в том, что учение Христа основывается на чистой и святой вере. И
если ты принял эту веру, то она должна быть для тебя превыше всего...
   - Ну да... Так это-о, пошел  за  Христом  и  бросил  мать  и  друга,  -
все-таки хохотнул сдержанно Юхно. - А как же тогда ваше стремление  понять
ближнего, чтобы жить в согласии?
   - Одно другому не противоречит, - буркнул Кузьмин в тарелку.
   - Ну да! Подставь вместо бога дьявола, и все сойдет, - сказал  Бабосов.
- Словом, от перестановки мест слагаемых сумма не изменится.
   Все засмеялись.
   - Нехорошо балаганить, всуе  памятуя  бога,  -  упрямо  сдвигая  брови,
сказал Кузьмин.
   - Не кто иной, как ты сам и начал об этом, - сказал Бабосов.
   - Кузьмин сказал истину: одно другому не противоречит, - повысил  голос
Успенский, вступив наконец в разговор.
   - Так это-о, любопытно! Значит, Христос был  добрый,  отрывая  сына  от
матери?
   -  Христос  не  хотел  слепого  подчинения,  -  ответил  Успенский.   -
Проповедуя любовь между людьми как  основной  закон  жизни,  он  требовал,
чтобы человек возвысился до бога. То есть способен был любовь  к  ближнему
ставить выше  родственных  связей  и  сердечной  привязанности.  Когда  на
искушении в пустыне дьявол спросил его: "Ты сын божий,  ты  все  можешь...
Вон камни лежат. Обрати их в хлебы, накорми  жаждущих,  и  они  пойдут  за
тобой". Но Христос ответил: "Не хлебом единым жив человек". То есть мне не
нужны идущие за мной ради куска хлеба, и вообще  ради  материальных  благ.
Такой человек, если был развратен, развратным и останется, куда бы  я  его
ни привел. Нет,  ты  сначала  дорасти  до  меня,  переродись,  порви  путы
эгоизма,  тогда  иди  за  мной,  тогда  мы   сможем   построить   общество
справедливости. А дьявол дает жирный кусок пирога и  говорит...  топай  за
мной. Я тебе скажу, что делать. И ты будешь делать то, что я скажу. А  нет
- я отберу у тебя кусок пирога, и ты сдохнешь с  голоду.  Потому  что  был
свиньей, свиньей и остался. Но веди себя смирно, по-человечески.
   Юхно восторженно глянул зачем-то вверх, выкинул палец:
   - Так это-о, замечательно толкуете!  Эдакий  тихановский  златоуст.  Не
обижайтесь, но такого примитивно-точного толкования я еще не слыхал,  -  и
прыснул, довольный собой.
   - Но я  не  понимаю,  какое  отношение  имеет  этот  разговор  к  нашей
вечеринке? - сказал Бабосов. - Кажется, мы собрались сюда сегодня вовсе не
затем, чтобы Евангелие читать...
   - Некоторое отношение имеет. - Кузьмин мельком глянул на Варю  и  снова
хмуро уставился к себе в тарелку. - Мы, мужики,  народ  компанейский,  нам
лишь бы до рюмок дотянуться, а там, что день, что ночь, нам все  равно.  А
женщины устойчивее, они и порядок соблюдают лучше,  и  к  жизни  относятся
строже. И ждут они большего и надеются на лучшее. Через них мы связаны  не
только с семьей, но и с традициями, с религией, стариной, историей. Вот  и
сегодня пришел я сюда, увидел Варю в белом платье, как  она  хлопотала  по
дому, как стол накрывала, как смотрела на всех с затаенным ожиданием такой
радости... Вот, мол, оно придет сейчас,  настанет  озарение  -  и  все  вы
ахнете. У девочек бывает такое выражение перед причастием... А мы  ее  чем
причастили?
   - Иван Степанович, да вы что? -  крикнула  Анюта.  -  Что  вы  делаете?
Поглядите на Варю.
   - Ничего, это ничего, - всхлипывала Варя, утирая платочком слезы. - Это
пройдет. Я, должно быть, утомилась... Мало спала...
   - Нет, нет! Это оттого, что мало выпила,  -  крикнул  Герасимов.  -  Мы
сейчас, пожалуй, повторим по полной, по полной...
   - Выше голову, Варя!
   - А я говорю, - выше бокалы!
   - Бабосов, горька-а-а!
   - Вам горько, а мне солоно...
   - Бабосов, не увиливай! Горько-о-о!
   Меж тем смеркалось. Успенский вдруг поднялся из-за стола:
   - Сейчас свечи принесу.
   - Сиди! Я, пожалуй, быстрее тебя сбегаю, - сказала Мария.
   Она сидела с краю, возле Вари, встала и быстро ушла в дом.
   - Они там в буфете.  В  нижнем  ящике!  -  крикнул  в  раскрытую  дверь
Успенский. Но Мария не  появлялась,  из  дома  долго  доносилось  хлопанье
дверок и скрип выдвигаемых ящиков.
   - Уверенно рвет ящики, - сказал Саша, усмехаясь.
   - Как свои, - добавил Герасимов.
   - Кабы стекла не побила. Пойду посвечу ей. - Успенский встал и погремел
спичками.
   - Смотрите не столкнитесь там ненароком в потемках-то!
   - Берегите лбы!
   - И губы...
   - Ха-ха-ха!
   Мария стояла  возле  буфета  -  все  дверцы  были  открыты,  все  ящики
выдвинуты.
   - Где же твои свечи?
   - Сейчас покажу. - Он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и  достал
пачку свечей.
   - Это ты называешь буфетом? - насмешливо спросила, указывая на комод.
   - Глупая! - Он поцеловал ее. - Мне нужно с  тобой  поговорить.  Ступай,