нетерпимость   человеческой    натуры,    проявляющуюся    в
поразительном стремлении к подавлению чужого мнения, воли,  интеллекта,  в
безумном утверждении собственной гордыни. Наши  теории  слишком  увлеклись
социальной стороной и совершенно сбрасывали со счетов эту психологическую,
или даже биологическую  особенность  человеческой  натуры.  Они  натуру  в
расчет не берут, говорил Достоевский. Вот в чем ошибка.
   - Неужели все состоит из одних ошибок? И ничего  справедливого,  ничего
хорошего не было в революции?
   - Почему не было? И раздел земли справедлив, и упразднение  сословий...
В революции участвовали миллионы. И сказать, что это дело несправедливое -
значит ничего не  понять.  Я  говорю,  Маша,  о  тех  тенденциях,  которые
накладывают  свой  отпечаток  на   определенные   стороны   революционного
процесса, говорю о тех извращениях, которые предугадывали наши  гениальные
писатели и многие революционеры. И Ленин писал о детской болезни левизны в
коммунизме. А толку что? Уяснили что-либо эти леваки? Ни черта! Ленина они
не  трогают,  боятся.  Зато  Достоевскому   достается.   Теперь   обвиняют
Достоевского в том, что он окарикатурил революционеров в своих "Бесах". Но
это же чепуха! О чем больше  всего  пеклись  эти  вожачки  вроде  Петеньки
Верховенского или Шигалева? Да об установлении  собственной  диктатуры.  А
эти о чем запели? Не успел еще Ленин помереть, как они полезли на  трибуны
- и Зиновьев, и Троцкий, и еще кое-кто... и, захлебываясь от  собственного
самодовольства, заговорили не о диктатуре рабочего класса, а  о  диктатуре
партии, в которой вождями  ходят.  Вот,  изволь  полюбопытствовать.  -  Он
открыл тетрадь и сказал: - Выписка из  доклада  Зиновьева  на  Двенадцатом
съезде: "Диктатура рабочего класса имеет  своей  предпосылкой  руководящую
роль его авангарда, т.е. диктатуру лучшей его части, его партии. Это нужно
иметь мужество смело сказать". Какой стиль-то! - усмехнулся  Успенский.  -
Прямо Смердяков! - И  опять  прочел:  -  "У  нас  есть  товарищи,  которые
говорят: "Диктатура партии - это делают, но об этом не говорят". Почему не
говорят? Это стыдливое отношение неправильно".  -  Он  потряс  тетрадью  и
голос повысил: - Карикатура, говоришь?
   - Я этого не говорю.
   - Да какая разница? Не говоришь, так думаешь. Тот же Зиновьев на съезде
потребовал запретить критику. Так и объявил, что любая  критика  партийной
линии  является  объективно  меньшевистской.   На   Четырнадцатом   съезде
разгорелся спор - надо доносить или не надо. Один старый партиец -  не  то
Драпкин, не то Гусев -  так  и  сказал,  что  каждый  член  партии  должен
доносить; если, мол, и страдаем мы от чего-то,  так  от  недоносительства.
Это что, не шигалевщина? А  теперь  и  в  газетах  что  творится?  Вспомни
последние чистки. Они чаще всего построены на этих  публичных  доносах.  А
вот тебе еще один теоретический перл. - Он открыл тетрадь. -  Это  выписка
из книги Бухарина  "Внеэкономическое  принуждение  в  переходный  период":
"Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная  от  расстрелов  и
кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально  это  ни  звучит,
методом  выработки   коммунистического   человечества   из   человеческого
материала капиталистической эпохи". Нужны еще доказательства безумия  этой
левизны?
   -  Издержки  неизбежны  в  любом  деле.  Но  нельзя  же  так   сгущать,
сосредоточивать внимание на теневых  сторонах.  Ведь  было  же  и  доброе,
серьезное, разумное.
   - Да, было... Возьми хоть тот же нэп, кооперацию и весь этот новый курс
в деревне. Когда его принимали - радовались. Но  всего  через  год  те  же
Зиновьев, Каменев, Преображенский, Троцкий - да разве  их  перечислишь!  -
закричали, что партия окулачивается. На Пятнадцатой  конференции  какая-то
мразь - Ларин да Голощекин - напали на творцов  нового  курса.  Тут  можно
нападать, потому  что  речь  идет  о  терпимости,  о  равноправии  широких
крестьянских масс. Давить! Вот лозунг всех леваков.  Это  ж  надо,  еще  в
двадцать шестом году тот же Ларин требовал раскулачивания, а вся оппозиция
через год предложила обобрать десять процентов крестьянских дворов во  имя
индустриализации. И Рыков, и Бухарин  только  посмеивались  в  ответ.  Сам
Сталин говорил: я знаю, мол, что нас толкают назад, к  продразверстке,  но
мы туда не пойдем. А через два года пошли. Все требования левой  оппозиции
с лихвой перекрыли. Погоди, то ли еще будет.
   - Но нельзя же сидеть сложа руки и годить. Надо бороться, Митя!
   - Э, нет. Хватит такой борьбы. От нее только злоба в людях да  смута  в
обществе. - Он сцепил руки  на  затылке,  откинулся  на  спинку  кресла  и
продекламировал: "И с грустью тайной и сердечной я думал: жалкий  человек.
Чего он хочет!.. небо ясно, под небом места  много  всем,  беспрестанно  и
напрасно один враждует он - зачем?" Тайна  сия  велика  есть.  Надо  учить
людей, Маша, учить добру, воспитывать любовь в сердцах и душах. А главное,
самим надо показывать пример  любви  к  людям,  выступать  против  фальши,
насилия, быть стойким в своих убеждениях. Надо высоко  нести  человеческое
достоинство. К этому я тебя и призываю.
   - Но этого мало, Митя, мало! Это ж добровольный уход от борьбы, бегство
с поля боя! Вспомни Пушкина. "Есть упоение  в  бою  и  бездны  мрачной  на
краю..." Если даже я проиграю... Пусть свалюсь в эту  бездну.  Но  совесть
моя чиста будет: я все сделаю, чтобы  справедливость  торжествовала.  Все,
что в моих силах.
   - Правду силой не навяжешь. За правду страдать надо. Не тот герой,  что
кнутом вколачивает справедливость, а тот, что стоически выносит на  плечах
своих тяжесть общего груза. Одно дело - гнуть или вырабатывать общую линию
на совещаниях, другое - вкалывать с киркою и тачкою на общих работах.
   -  Да  нельзя  же  одно  противопоставлять  другому;  нельзя  же   ради
сострадания к тяготам маленького человека уходить  от  борьбы  за  большую
государственную правду. Иначе мы будем скатываться на позицию  Евгения  из
"Медного всадника" и обвинять Петра I;  то  есть  большое  государственное
дело Петра, строителя Петербурга, во  имя  величия  России,  рассматривать
будем с точки зрения обывателя, пострадавшего  от  наводнения.  Ты  ли  не
знаешь, что нам нужно выходить на новые рубежи и  в  промышленности,  и  в
сельском хозяйстве. Нам нужно иметь гораздо больше и хлеба, и машин, иначе
нас  просто  сомнут  враги.  Не  имеем  мы   права,   пойми   ты,   решать
государственные задачи с оглядкой только на то, как  трудно  выполнять  их
мужику или рабочему. И мужик, и рабочий  обязаны  не  только  терпеть  эти
трудности, но и сознательно идти на лишения  временного  характера,  чтобы
обрести в конце концов всеобщее счастье. А без достижения  государственной
мощи не будет и общего благосостояния. И я, и  ты  обязаны  участвовать  в
этом большом деле, принимая во внимание все стороны процесса, а не  только
тяготы рядовых тружеников.
   - Вот ты как! Значит, правда Петра I и правда Евгения,  правда  царя  и
правда  маленького  человека.  Общегосударственное  дело  -   и   мужицкие
сермяжные интересы...
   - Ты не утрируй насчет мужиков! Я их люблю не меньше, чем ты. Я  говорю
о необходимости несения общих тягот во имя государственной цели. Их  несут
не только одни мужики. Я говорю: прав тот  политик,  который  сказал,  что
нас, мол, обвиняют в  том,  что  мы  совершаем  индустриализацию  за  счет
народа. Но ведь иного счета у нас нет! И колхозы тут же.  Это  все  та  же
индустриализация. Это скачок вперед. Либо мы его сделаем, либо нас сомнут.
Пойми!
   - Да понял я тебя, успокойся. Я не делю правду  на  правду  царя  и  на
правду маленького человека. Справедливость, как говорил Эпикур,  рождается
в сношении людей друг с другом; она есть некоторый договор о том, чтобы не
вредить и не терпеть вреда. А если кто издает закон, но он  не  пойдет  на
пользу взаимного общения людей, то закон этот несправедлив. Так говорили в
древности. Мы забываем историю. Я не хочу, чтобы  после  этого  скачка,  о
котором ты говоришь, через полсотни или сотню лет в народе говорили о  нем
так же, как говорят еще и до сих пор о  главном  деле  Петра:  "Петербургу
быть пусту". Сколько полегло народу в этих  болотах,  на  постройке  новой
столицы? Миллионы! И что  же?  Искусственность  этой  столицы  даже  через
двести лет сказалась. Нельзя гнуть историю, как палку через колено. Вот  я
о чем...
   Так они спорили упорно и долго, горяча и озлобляя друг  друга,  позабыв
даже о том, зачем они встретились. Наконец он поднял кверху руки и шутливо
сказал:
   - Сдаюсь!
   Попытался обнять ее.
   Но она решительно отвела его руки, легла, не раздеваясь, лицом к  стене
и лежала всю ночь поверх одеяла, накрывшись его халатом.


   Федьке   Маклаку   сильно    подфартило    с    объявлением    сплошной
коллективизации. Во-первых, отменили комсомольское бюро, на котором должны
были обсуждать его воровскую историю с кооперативными яблоками; во-вторых,
отменили занятие на  этот  день  и  на  школьном  собрании  его  назначили
звеньевым по строительству общих кормушек.
   Собрание проходило в гимнастическом зале;  и  ученики,  и  все  учителя
расселись на принесенных из подвала  скамьях,  что  на  твоем  праздничном
представлении. Сам директор, Ванька  Козел,  при  галстуке,  в  коричневом
пиджачке, брюки широченные с напуском, сапоги в гармошку осажены, со сцены
читал им по бумажке - какое это счастливое историческое событие, поскольку
начинается новая эра всеобщего изобилия и равенства.  На  черной  школьной
доске, поставленной посреди сцены, были наколоты большие листы  ватмана  с
нарисованными   на   них   корнеплодами,   диаграммой   наглядного   роста
благосостояния будущего колхоза и портретом  самого  начальника  окружного
штаба по сплошной коллективизации Штродаха,  перенесенного  в  увеличенном
масштабе и живой доподлинности прямо с газетной страницы.
   Все корнеплоды: и репа, и свекла, и турнепс - были выкрашены в  красный
цвет и выставлены  под  общим  заголовком:  "Вот  они,  главные  кудесники
колхозных полей". А под ними  нарисован  был  выгон  с  разбегающимися  от
трактора  телятами  и  второй  лозунг-заголовок:  "Даешь  наступление   на
целину!"
   Каждый оратор, который подымался на сцену после директора,  призывал  в
наступление на целину и покончить раз  и  навсегда  с  единоличным  строем
раздробленности и взаимного отчуждения масс.
   Потом зачитали пофамильно состав  десяти  звеньев  старшеклассников  на
строительство общественных кормушек, наказали  им  с  обеда  приступить  к
делу. И наконец вынесли решение: вечером в избе-читальне провести смычку с
жителями Степанова. Руководить смычкой назначили Герасимова, помогать  ему
вызвались химик Цветков и Николай Бабосов.
   Когда звено Федьки Бородина растаскивало скамейки из опустевшего  зала,
зашел Бабосов и, осмотрев плакаты, пришпиленные на сцене, приказал отнести
их в избу-читальню для наглядной агитации во время смычки.  Потом  поманил
Федьку Бородина и строго наказал:
   - Имейте в виду, строить кормушки будете у кулаков. Ни в какие контакты
с  хозяевами  не  вступать.  В  случае  попытки   кулацкой   контрагитации
немедленно давать отпор. И, более того, брать на заметку  того  хозяина  и
докладывать в школе директору или мне. Понятно?
   - Ясно, - сказал Маклак.
   - Чего прицепился к тебе этот Бабосов?  -  спросил  Федьку  Сэр,  когда
Бабосов вышел из зала.
   - Да все суется со своими наставлениями. Говорит, молоко  у  хозяев  не
пейте - оно отравленное. Потому как кулаки.
   Одутловатое лицо Сэра озарилось скептической усмешкой:
   - Чем же оно отравлено?
   - Антисоветским наговором.
   - Эх, вот это дает!
   - Кто, говорит, напьется кулацкого молока, тот на уроке обществоведения
заревет быком.
   - Ну, дает! - Сэр закидывал голову и заливался, как барашек.
   Маклак подошел к плакатам, пришпиленным на доске, и вдруг поднял  палец
кверху, погрозил Сэру и сказал:
   - Ша! Сейчас я сделаю некое олицетворение.
   Он  вынул  из  нагрудного  кармана  пиджака  карандаш  с   пикообразным
металлическим наконечником и огляделся - в  зале,  кроме  них,  никого  не
было. Их напарники - Гаврил и Шурка - унесли последние скамьи в подвал.
   - О! Висят кудесники - а слепые. Нехорошо. - Маклак снял  наконечник  с
карандаша и принялся за работу.
   Через минуту и свекла, и  репа,  и  турнепс  превратились  в  личности,
чем-то похожие на Штродаха: все они были  в  кепочках,  в  косоворотках  и
одинаково, прищуркой, смотрели на мир божий.  Потом  Маклак  дорисовал  им
длинные бороды, а самому Штродаху всунул трубку в зубы и надписал над ним:
"кудесник-заправила".
   - Слушай, это  ж  могут  расценить  как  выходку  классового  врага,  -
испугался Сэр.
   - И пускай расценивают. Дуракам закон не писан.  Скатывай!  -  приказал
Маклак.
   - А если узнают?
   Федька взял Сэра тихонько за лацкан пиджака и ласково произнес:
   - Сережа, мил-дружочек... За доносы бьют и плакать не велят.
   - Да ты что, чудак-человек? Я ж не про себя...  Я  человек  стойкий,  -
попятился от него Сэр. - Я ж в том смысле, что спросят с того, кто отнесет
эти плакаты.
   - Я сам их отнесу. Тебя это устраивает?
   - Ну, пожалуйста... Делай, как знаешь.
   - Вот и договорились. Помоги мне скатать эти картинки... Да побыстрее!
   Скатанные листы ватмана Федька скрепил по торцам газетными колпаками  и
понес в избу-читальню. Истопником и бессменным дежурным  по  избе-читальне
был Федот Килограмм; он сидел на стуле перед  топившейся  трубкой,  одетый
по-уличному, и лузгал семечки. На нем были новые черные  валенки,  крепкий
полушубок красной дубки и пышный заячий  малахай.  Этим  добром  наградили
Федота за ударную работу по снятию колоколов. С той поры не только  внешне
преобразился Федот, но и внутренне весь настроился на общественный лад, то
есть целыми днями просиживал за важными разговорами либо  в  Совете,  либо
здесь, в избе-читальне, все ждал - когда придет новая колхозная  жизнь,  а
на мужицкие обязанности по домашнему хозяйству рукой махнул.
   - Господи! Хоть бы ты услышал вопли мои и наказал этого остолопа! Через
язык погибает человек и всю семью губит,  -  частенько  молилась  Фрося  в
переднем углу, припадая на колени и стукаясь лбом об пол. - Господи! Отыми
ты у него язык... На что он ему нужен? Ведь на забавы сатанинские. И  день
и ночь его чешет,  как  собака  паршивое  ухо.  Крыша  вон  расхудилась  -
коровенку снегом заносит, а он, как ведьма старая,  только  и  знает,  что
мыкается на шабаш.
   Молилась и причитывала обычно с утра, пока Федот, почесываясь и  зевая,
одевался, сидя на краю кровати. Отбрехивался нехотя:
   - Ты, Фрося, отсталый элемент, потому как леригия держит  клещами  твое
забитое сознание. А  того  ты  не  понимаешь,  что  трудовая  масса  давно
проснулась от вековой спячки и топает полным ходом за  горизонт  всеобщего
счастья. Ежели мы будем держаться  каждый  за  свою  коровенку,  разве  мы
поспеем за всемирным пролетариатом на  пир  труда  и  процветания?  Это  ж
понимать надо!
   - Эх ты, индюк! Заладил свою дурацкую песню - курлу-бурлу, бурлу-курлу.
Я те говорю - корову снегом заносит. Стельная корова-то.  Ведь  не  успеем
доглядеть - и теленок замерзнет. Покрой, говорю, крышу. Добром прошу!
   - Ноне не до крыши. Иль не слыхала - смычку проводим по случаю сплошной
коллективизации. Скоро сведем в колхоз и корову, и двор  снесем.  А  ты  о
телке. Эх, темнота!
   Сидя возле грубки, Федот вспоминал эту утреннюю перебранку и жалел свою
Фросю классовым чувством сознательного пролетария  к  меньшому  и  темному
товарищу по судьбе и по общему делу.
   Федька Маклак внес скатанные в трубки  плакаты  о  новых  кудесниках  и
спросил:
   - Где тут шкаф товарища Бабосова для наглядных пособий?
   - Чаво? - Килограмм поднял свои дремучие брови, и на его сумрачном лице
появилось детское удивление.
   - Я те говорю - где тут шкаф  товарища  Бабосова,  в  котором  хранятся
журналы и таблицы для неграмотных?
   - А-а, вон что! - догадался Федот. - Это  все  хранится  в  ликвидкоме.
Пройдите, товарищ, через сени. В той половине и располагается ликвидком.
   - Вечером, когда спросит Бабосов - где его плакаты, ответишь, что в том
шкафу, - сказал Федька и вышел.
   До самого выступления Бабосова о них никто и не вспомнил.
   Вечером раньше всех пришел Костя Герасимов. Вместе  с  Килограммом  они
вынесли на крыльцо граммофон с большой зеленой  трубой  и  завели  его  на
полную катушку, чтобы  привлекать  народ.  Молодежь  любила  слушать  этот
музыкальный  ящик,  привезенный  из  Желудевки,  с  распродажи   имущества
мельника.
   Но иголки на этот раз оказались тупые, граммофон хрипел,  захлебывался,
иголки шоркали и сползали к центру пластинки.
   - Федот, ступай поточи иголки о шесток! - кричал Герасимов.
   - Дак их держать не срушно.  Пальцы  обдираешь  об  кирпич,  -  отвечал
Килограмм. - Кабы клещи были или плоскозубцы...
   - А вы гвоздем его зарядите! - советовали снизу из толпы, собравшейся у
крыльца.
   - Лучше шилом... Тады он жеребцом заиржет...
   - Мы ж не кобыл собираем, а людей, - отвечал Килограмм с крыльца.
   - Да кто к тебе придет из людей-то?
   - Осквернитель церквей! Тебе только чертей собирать.
   - Но-но! что за намеки на классовую вражду! У нас ноне смычка...
   Толпились возле избы-читальни больше все сельские парни  да  девки.  Ни
мужиков, ни баб, а тема  смычки  серьезная:  "Сплошная  коллективизация  и
текущие задачи на селе".
   Наконец подошла целая ватага  школьников  во  главе  с  вечно  хмельным
химиком Цветковым, прозванным Ашдваэс. Он нес гитару с  голубым  бантом  и
напевал хриплым голосом:

   Девушку из маленькой таверны
   Полюбил суровый капитаны.
   Девушку с глазами дикой сэ-эрны,
   За улыбку и красивый станн...

   - А ну, дорогу народному  артисту  республики,  заступившему  на  смену
позорно бежавшему Шаляпину! - орал, расталкивая толпу, Федька Маклак.
   - Потише толкайся, артист! Не то по  шее  заработаешь,  -  заворчали  в
толпе.
   - А ну, попробуй... Меня резали  резаки  -  я  на  камешке  лежал...  -
отшучивался Федька.
   - Иди ты, какой храбрый!
   - Знай наших... Артиста республики ведем. Дорогу, говорю!
   - Ты кого артистом обзываешь, Бородин? - окликнул Федьку  Герасимов.  -
Кто для тебя Цветков? Педагог или приятель?
   - Это я к слову,  Константин  Васильевич.  Ну,  вроде  представления...
Поскольку смычка...
   - От твоего представления хулиганством отдает.
   - Ни-че-го, отроки-други. Сочтемся славою, ведь мы свои  же  люди...  -
продекламировал басом Цветков и, поднявшись на крыльцо,  снова  ударил  по
струнам и запел:

   Па-алюбил за пэ-эпельные косы,
   Алых губ нетронутый коралл,
   В честь которых бравые матросы
   Выпивали не один бакалл...

   Потом как-то смял пятерней струны, словно рот зажал гитаре, и сказал:
   - Забирай, Константин Васильевич, свой  музыкальный  ящик,  и  пошли  в
избу!
   В избе-читальне жарко горели две подвесные лампы-молнии, скамьи  стояли
вдоль стен, полы - чистые, желтые, и простор на все четыре стороны.
   - Филипп Макарыч, оторви да брось! - крикнул Федька  и  пошел  печатать
сапогами цыганочку, шапка набекрень, полы вразмах, руки вразлет  -  только
доски загудели.
   Цветков, поводя грифом гитары, терзая стонущие струны,  опустил  глаза,
побледнел до синевы и, стиснув зубы, раздувая ноздри, хрипло запел:

   Эх-ды, две гита-а-ары за стенно-ой
   Жалобно заны-ы-ыли
   С детства па-а-амятный напе-эв:
   "Милый, это ты-ы-ы ль-и-и-и?"

   - И-эх, рр-аз! Да еще  р-раз!  Да  еще  много,  много  р-раз!  -  хором
подхватили ребята, прихлопывая в ладоши и притопывая ногами...
   - Товарищи, товарищи! Самодеятельность по распорядку на вторую часть...
- раздался от порога звонкий голос Бабосова. - Сперва беседа. Политическая
беседа! Кончайте музыку! Прошу рассаживаться.
   Сдви