о, стервец...
   - Смерть найдет причину!  Найдет...  -  возбужденно  произносил  Андрей
Иванович.
   Он радостно глядел вокруг себя и никого не видел.  Даже  на  Федьку  не
обратил внимания. Видно было, рад, что выиграл.
   - Андрей Иванович, на скачки останешься? - спросил его Успенский.
   Теперь к ним подошли Сашка Скобликов с Марией, у Сашки под  глазом  был
здоровенный синяк.
   - Ну что ты? Какие теперь скачки?  После  таких  бегов  ваши  скачки  -
мышиная возня...
   - Тогда, может, с  нами  пойдешь?  -  сказал  Успенский.  -  Мы  вот  к
Скобликовым собрались... - кивнул на Сашу.  -  Пропустим  по  маленькой  в
честь Духова дня.
   - Нет, ребята... Я и так пьяный... Вы уж гуляйте...  Вы  молодежь...  А
мне домой надо. Гости приедут. Я ведь не безродный.


   У Скобликовых был накрыт праздничный стол: скатерть белая, голландского
полотна, узором тканная, с красной каймой и  длинными  вишневыми  кистями;
салфетки к ней положены тоже  белые  в  красную  клетку  с  темно-бордовой
бахромой; бокалы и рюмки чистого хрусталя с королевской  короной,  потрешь
ободок, чокнешься - звенят, как малиновые колокольчики.  Серебро  столовое
положили с вензелями, фамильное... Слава богу, хоть столовое убранство  да
сохранилось.
   Сам хозяин надел кофейный костюм в светлую полоску и красный тюльпан  в
петлицу продел.
   Все у него было крупным: и нос, и уши, и вислый, как у  мирского  быка,
подбородок, в плечах не обхватишь,  раздался,  как  старый  осокорь.  Свои
седые косматые брови он чуть тронул тушью, да еще кочетом  прошелся  перед
зеркалом.
   - Папка жених! - прыснула Анюта, дочь его, двадцатилетняя  красавица  с
темными волосами, зачесанными назад и затянутыми до полированного блеска в
огромный пучок. На ней было  зеленое  шумное  платье,  с  белым  кружевным
передником, в котором она прислуживала за столом.
   Даже Ефимовна, тоже крупная,  как  хозяин,  старуха  с  темным  усталым
лицом, принарядилась в черное платье из плотного крепа с шитьем и мережкой
на груди.
   И только один Сашка  оделся  по-простецки  -  он  был  без  пиджака,  в
батистовой белой рубашке с откладным воротником и закатанными рукавами.
   Он привел с собой Бабосова да Успенского  с  Марией,  явились  прямо  с
бегов.
   -  А-а,  рысаки  прикатили!  -  приветствовал  их  на   пороге   Михаил
Николаевич. - Ну, кто кого объегорил?
   - Вон кто виноват, -  кивнул  Саша  на  Успенского.  -  Знаток  конских
нравов.
   - Проигрались?
   - Васька Сноп подвел...  Задергал,  стервец,  жеребца,  -  оправдывался
Успенский. - У меня чутье верное:  я  еще  на  разминке  видел  -  Квашнин
маховитее.
   - Эге... А мы, дураки, верили тебе, - с грустью сказал Саша.
   - А вы что, играли скопом? - спросил Михаил Николаевич.
   - Меня прошу исключить, - сказал Бабосов. - Я за компанию люблю  только
пить водку.
   Он увидел выбегающую из кухни Анюту и бросился к ней:
   - Она мила, скажу меж нами!.. - продекламировал, ловя ее за локоть.
   - Коля, не дури! У меня поднос.
   Тот выхватил поднос с закусками и поспешно скаламбурил:
   - Я хотел под ручку, а мне дали поднос.
   Анюта с Машей расцеловались.
   - Уж эти лошади... Мы вас ждали, чуть с голоду не  померли,  -  надувая
губы, говорила Анюта.
   - И все это надо  съесть?  -  спросила  Мария,  оглядывая  полный  стол
закусок.
   Тут и балык осетровый, и окорок,  и  темная  корейка,  и  селедка-залом
толщиною в руку, истекающая жиром красная рыба, и сыры...
   - Еще индейка есть и сладкое, - сияла, как утреннее  солнышко,  улыбкою
Анюта.
   - И пить будем, и гулять будем, - кривлялся, притопывая  вокруг  стола,
Бабосов.
   - Дети, за стол! - басил старик. - Мать, занимай командную высоту!
   - Мою команду теперь слушают только чугуны да горшки...
   Пили шумно, с тостами да шутками... Засиделись до позднего вечера...
   Собрались не столько в честь  праздника,  сколько  по  случаю  Сашиного
поступления на работу. Почти два года  проболтался  он  безработным  после
окончания педагогического института. В ту начальную пору  нэпа,  когда  он
поступал еще в Петроградский педагогический институт, мандатная  комиссия,
не набравшись силы и опыта, вяло и невпопад опускала железный заслон перед
носом таких вот, как он, "протчих элементов"; зато уж в  двадцать  восьмом
году ему, сыну бывшего дворянина, с новым  советским  дипломом  в  кармане
пришлось не один месяц  обивать  пороги  биржи  труда.  "Ваша  справка  на
местожительство?" - "Пожалуйста!" И справка и диплом - все  честь  честью.
Раскроют,  глянут  -  пожуют  губами,  а  взгляд  ускользающий:  "Придется
подождать... Ничего не поделаешь - безработица".
   "Ах, отец, отец! И зачем тебе надо было усыновлять  меня?  -  досадовал
Саша в минуту душевной слабости. - Долго  дремала  твоя  совесть...  И  не
просыпалась бы. Стояло бы теперь у меня в нужной графе - сын крестьянки...
Сирота. Совсем другое дело".
   Надо сказать, что Ефимовна работала экономкой у Михаила  Николаевича...
И только в двадцать втором году женился он на ней официально и детей своих
усыновил; ввел в наследство, так сказать, хотя никакого наследства уже  не
было.
   Поболтавшись весну да лето по столицам нашим, Саша приехал домой и стал
осваивать новое ремесло - точить колесные втулки да гнуть дубовые  ободья.
Благо силенка была, в батю уродился.
   Старший Скобликов в свои семьдесят годов легко и просто таскал мешки  с
зерном, пахал, косил и  метал  стога.  Рано  ушедший  в  отставку  в  чине
подполковника, он свыкся с  крестьянской  работой  и  не  очень  переживал
потерю старого поместья. "Идешь мимо барского дома, а сердце, поди, кровью
обливается?" - спрашивали его мужики. Только отмахивался: "Э-э, милый! Чем
меньше углов, тем забота легче... Главное - руки, ноги есть, значит,  жить
можно".
   Но за детей переживал... Анюта после окончания  школы  сидела  дома,  и
Саша домой приехал... Редкие налеты его  на  уроки  в  какую-нибудь  школу
(ШКМ) или в  ликбез  отрады  не  давали.  И  вдруг  вот  оно!  Стронулось,
покатилась и наша поклажа...
   И  мы  поехали.  Взяли  Сашу  на  пятые  -  седьмые   классы,   историю
преподавать. В новую школу  второй  ступени.  Как  же  тут  не  радоваться
старикам? Как же тут было не загулять?
   - Ну, омочим усы  в  браге!  За  народное  просвещение...  -  поминутно
говаривал старик, поднимая рюмку и чокаясь ею...
   Хотя пили они водку и, кроме  графина  с  домашней  вишневой  наливкой,
никакой браги на столе не было, но этот шутливо-торжественный тост вызывал
шумное одобрение молодежи:
   - Подымем стаканы!
   - Содвинем их разом!
   - Да здравствует Степановская десятилетка!
   И только Ефимовна укоризненно качала головой:
   - Пустомеля ты, Миша... Ни браги у тебя,  ни  усов...  Когда  ты  успел
нализаться?
   - Ну, хорошо - браги нет... Ладно. А просвещение есть у нас или нет?  -
вытаращив  глаза,  спрашивал  Бабосов.  -  Просвещение-то  вы  не   будете
отрицать, Мария Ефимовна?
   - Перестань дурачиться, - толкал его в бок Успенский.
   - Вот видите... Я подымаю вопрос о наших достижениях,  а  он  меня  под
девятое ребро. Прошу зафиксировать...
   - Коля, достижения наши налицо, -  сказала  Мария.  -  Те,  кто  о  них
спрашивает, значит, сомневается. А всех, которые сомневаются, бьют.  Стало
быть, ты получил по заслугам.
   - Ладно, я колеблюсь. А он за что получил синяк? -  указал  Бабосов  на
Сашку. - Он же незыблем, аки гранит.
   - Я пострадал за веру, царя и отечество, - обнажая крупные, ровные, как
кукурузный початок, зубы, улыбался Саша.
   Михаил Николаевич погрозил многозначительно ему пальцем.
   - За богохульство дерут уши.
   - Так нет же бога... Стало быть, и богохульства нет, - сказал Бабосов.
   - А ты почем знаешь? - удивленно спросила Ефимовна.
   - Доказываю от противного: говорят, бог есть высший закон...  Гармония!
Согласие?! Разум вселенной! Нет ни закона,  ни  гармонии...  И  разума  не
вижу. И какой, к чертовой матери, разум в этой подлунной, когда все, точно
очумелые, только и норовят друг друга  за  горло  схватить.  Если  человек
сотворен по образу и подобию божьему, то  кто  же  сам  творец,  когда  он
равнодушно зрит на это земное душегубство?
   - Это сатана людей мутит, - ответила Ефимовна. - При чем же тут бог?
   - Святая простота! - Бабосов растопырил  пальцы  и  потряс  руками  над
головой. - Как у нас все разложено по полочкам для спокойствия и удобства.
Вот человек в поте лица добывает хлеб свой. Красивая картина, это лежит на
чистой полочке, под богом. Вот человек берет из кармана  ближнего  своего,
да мало того - на  шею  сядет  ему,  да  еще  погоняет.  Это  нечисто,  от
сатаны... А если он сегодня добывает хлеб свой,  а  завтра  берет  дубину,
ближнего своего из жилища гонит - это как, по-божески, по-сатанински?
   - И все-таки верить нужно, - сказал твердо  Михаил  Николаевич.  -  Без
веры нельзя.
   - Да во что верить прикажете?
   - Ну как во что? В торжество добра. В отечество, наконец.
   - Ах,  в  отечество!  -  подхватил  с  каким-то  радостным  озлоблением
Бабосов. - А точнее? В настоящее отечество?  В  будущее?  Или  в  прошлое?
Искать залог будущего расцвета в глубинах веков, так  сказать?  В  историю
верить, да?
   - А что история? Чем она тебе не по нутру? - багровея,  спросил  Михаил
Николаевич.
   - Вся наша история  -  длинная  цепь  сказок,  разыгранных  обывателями
города Глупова, - ответил Бабосов.
   - Молодой человек, не извольте забываться! - Михаил Николаевич  повысил
голос и тяжко засопел.
   - А то что будет? - Бабосов сощурился.
   - Я укажу вам на дверь.
   - Отец, это не аргумент в споре, - вступился Саша за Бабосов а.
   - Так мне продолжать или как? - спросил Бабосов.
   - Как хотите, - хмуро ответил Михаил Николаевич и налил себе водки.
   - Если про  историю  города  Глупова,  то  лучше  не  надо,  -  ответил
Успенский.
   Бабосов с удивлением поглядел на него:
   - А где же взять нам другую историю? Другой нет-с.
   - Есть! Есть история... Да, изуродованная,  да,  искалеченная,  но  это
великая история великого народа.
   - Великая?! Пригласить на царство чужеземцев -  володейте  нами!  Акция
великой мудрости, да? Великого народа?! Двести лет гнуть спину  под  ярмом
татар, посылая доносы друг на друга, - признак мудрости и величия?  Ладно,
бросим преданье старины глубокой и темную неразбериху междоусобиц. Возьмем
деяния великих государей... Первый  из  них  -  Иван  Грозный,  душегубец,
эпилептик,  расточительный  маньяк,  безумно  веривший   в   свою   земную
исключительность...  Ради   утверждения   собственного   величия   жил   в
неслыханной роскоши, ободрал пол-России, вешал, казнил,  голодом  морил...
Проиграл все войны, потерял приморские  земли,  вновь  обретенную  Сибирь.
Второй последовал за ним - слабоумный, юродивый, годившийся  разве  что  в
церковные звонари.  Третий  великий  государь...  Он  же  первый  свободно
избранный  царь  на  Руси.  Кто  ж   он?   Детоубийца,   клятвопреступник,
манипулянт. "Какая честь для нас, для всей Руси - вчерашний раб,  татарин,
зять Малюты, зять палача и сам в душе палач". Может,  хватит  для  начала?
Или дальше пойдем!..
   - Коля, да ты прямо как наш лектор Ашихмин из окружкома, -  воскликнула
Мария. - У тебя талант... Тебе не математику преподавать... умы  потрясать
надо.
   - Не умы, а воздух сотрясать. Старые песни новых ашихминых.  Хорошо  их
распевать перед теми, кто плохо знает свое отечество, - сказал Успенский.
   - Ну, допустим, Пушкина-то не отнесешь к плохим знатокам  отечества,  -
усмехнулся Саша.
   Эта реплика точно подхлестнула Успенского. Он  встал,  легко  отодвинул
стул и, чуть побледнев, как-то вкось метнул взгляд на Сашу и  обернулся  к
Бабосову.
   - Пушкин тут ни при чем. У Пушкина была своя задача - наказать гонителя
своего, Александра Первого, с нечистой совестью заступившего на трон. "Да,
жалок тот, в ком совесть нечиста!"  Вот  кредо  Пушкина.  Однако  истинный
Борис совсем другое дело. Во-первых, он такой же татарин,  как  я  киргиз.
Его дальний предок Чет пришел из татар служить на Русь. За двести с лишним
лет до рождения Бориса. От Чета произошли, кроме Годуновых, и Сабуровы. Но
никто их татарами не называл. И вряд ли Василий Шуйский мог бы  попрекнуть
Бориса, что он женат на дочери Малюты Скуратова.  Ведь  на  другой  дочери
Малюты был женат не кто-нибудь, а брат того  же  Василия  Шуйского.  Да  и
стыдного тут ничего не было: Скуратовы-Бельские  были  старинной  боярской
фамилии. Конечно, Малюта был опричником... Но ведь и все Шуйские служили в
опричниках.  Все.  А  вот  Борис  Годунов  отказывался  идти  в   погромы.
Отказывался, хотя рисковал головой. А это что-то значило в  те  поры.  Вот
вам исторические факты о нравственном облике царя Бориса. Что же  касается
его царствования, оно не нуждается  в  особых  доказательствах  разумности
царя:  он  восстановил  разоренное  хозяйство  страны,  вновь  присоединил
Сибирь, замирился с Литвой, отстроил Москву и прочая... Вот так, друг  мой
Коля Бабосов, нашу историю козлиным наскоком не возьмешь.  Дело,  в  конце
концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории.  Дело  в  той  привычке,
традиции - пинать  русскую  государственность,  в  той  скверной  замашке,
которая сидит у нас в печенках почти сотню  лет.  Дело  в  интеллигентской
моде охаивать свой народ, его веру, нравы только потому, что он  живет  не
той  жизнью,  как  нам  того  бы  хотелось.  И  мы  упрямо  отрицаем   его
своеобычность,  разрушаем  веру   в   свою   самостоятельность   с   такой
исступленностью,  что  готовы  скорее  сами  сорваться  в  пропасть,   чем
остановиться. И срываемся... - Успенский  поймал  за  спинку  отставленный
стул, с грохотом придвинул его к столу, сел, скрестив  руки  на  груди,  и
посмотрел на всех сердито, как будто бы все были  настроены  против  него,
Успенского.
   - Откуда сие, Дмитрий Иванович? - восторгался Саша.
   - Я готовился когда-то в историки... Мечтал  стать  приват-доцентом.  А
что касается истории первой  русской  смуты,  тут  у  меня  к  ней  особое
пристрастие...
   - Дайте я пожму вам руку! Честную  руку  русского  патриота,  -  Михаил
Николаевич  протянул  через  стол  свою  массивную  ладонь  с   узловатыми
пальцами.
   - Вы уж лучше троекратно облобызайтесь, - усмехнулся Бабосов. -  Да  на
иконы перекреститесь. А то спойте "Боже царя храни".
   - Коля, это нечестно! При чем тут царь, когда говорят об  отечестве?  -
сказала молчавшая весь вечер Анюта, строго сведя брови. - Нехорошо плевать
на  своих  предков.  Совестно!  Ты  какой-то  и  не  русский,  татарин  ты
белобрысый.
   Все засмеялись...
   - Ну, конечно! Вы правы, мадемуазель. Я осмелился  говорить  о  безумии
национализма,  толкающего  народы  на  поклонение   собственному   образу.
Кажется, это слова  Владимира  Соловьева?  -  с  горькой  усмешкой  глянул
Бабосов на Успенского. - Вроде бы вашего кумира.
   - Правильно, Соловьева. Но Соловьев никогда не отрицал национализма, он
только  осуждал  попытки  противопоставить  узкое   понятие   национализма
служению высшей вселенской правде, - подхватил Успенский.
   - То бишь не правде, а божеству, - поправил Бабосов.
   - В данном случае это одно и то же. У Соловьева есть и такие слова: наш
народ не пойдет за теми, кто называет его  святым,  с  единственной  целью
помешать  ему  стать  справедливым.  И  я  не  вел  речи  о   патриотизме,
превращенном в самохвальство. Я только хочу доказать, что наш народ  много
страдал, для того чтобы иметь право на уважение.
   - Ну, конечно. Те, которые критикуют свою историю, народ не  любят,  те
же, кто поют  дифирамбы  нашей  благоглупости,  патриоты.  Салтыков-Щедрин
смеялся над русской историей, следственно, он  был  циником,  очернителем.
Суворин защищал нашу историю от Щедрина, значит, он патриот.
   - Ничего подобного! Салтыков никогда не высмеивал русскую  историю;  он
бичевал глупость, лень, склонность к легкомыслию и лжи. Это совсем другое.
   - В таком случае говорить нам не о чем, - Бабосов нахохлился, обиженно,
по-детски надув губы.
   - Я тоже так полагаю, - Успенский взял рюмку с водкой и, ни  с  кем  не
чокаясь, выпил, пристукнул ею об стол и сказал:  -  Пора  и  честь  знать.
Спасибо за угощение...
   Он глянул на Марию и встал. Она поднялась за ним.
   - Куда же вы? - захлопотала Ефимовна. -  А  самовар?..  У  меня  пудинг
стоит...
   - А гитара, а песни? - Саша снял со стены гитару и  с  лихим  перебором
прошелся по струнам:

   Эх, раз, что ли, цыгане жили в поле!..
   Цыганочка Оля несет обедать в поле...

   - Нет, Саша... В другой раз, - заупрямился Успенский. - Я пойду.
   - И я пойду, - хмуро сказал Бабосов.
   - Я вам пойду! - Саша стал спиной к дверям и еще звонче  запел,  поводя
гитарой и подергивая плечами:

   Я с Егором под Угором
   Простояла семь ночей
   Не для ласки и Любови -
   Для развития речей...

   - Анюта, ходи на круг! - крикнул он. - А там  поглядим,  у  кого  рыбья
кровь! Их-хо-хо ды их-ха-ха! Чем я девица плоха...
   Анюта словно выплыла из-за стола - руки в боки,  подбородок  на  плечо,
глаза под ресницами как зашторены, и пошла,  будто  стесняясь,  по  кругу,
выбивая  каблучками  мелкую  затяжную  дробь,  развернулась  плавно  перед
Дмитрием Ивановичем, поклонилась в пояс и даже руку кинула почти до полу.
   - Дмитрий Иванович!
   - Митя! Ну что же ты? - тотчас раздалось из-за стола.
   Он   глядел   исподлобья   на   удаляющуюся    от    него    Анюту    и
снисходительно-отечески улыбался, но вот подмигнул Саше,  важно  размахнул
бороду и сказал:
   - Кхэ!
   Потом скрестил руки на  груди,  поглядел  налево  да  направо  и  пошел
шутливым старческим поскоком на негнущихся ногах:

   Деревенский мужичок
   Вырос на морозе,
   Летом ходит за сохой,
   А зимой в извозе...

   - Вот так-то... Ай да мы! - весело крикнул Саша, сам бросаясь на  круг,
и закидал коленки под самую гитару:

   Ах, тульки, ритатульки,
   Ритатулечки-таты...
   Ходят кошки по дорожке,
   Под забором ждут коты...

   - Ах вы мои забубенные! Ах вы неистребимые!.. Молодцы!.. - шумел Михаил
Николаевич, пристукивая кулаком по столу. - Вот это по-нашему...  Вот  это
по-русски. Наконец-то и у нас праздник... А то развели какую-то  словесную
плесень. Выпьем мировую!
   Он налил рюмки и поглядел на Бабосова:
   - А ты чего присмирел?
   - А вот соображаю - с кого начинать надо...
   - Чего начинать?
   - Обниматься... Без объятий что за праздник. Не по-русски.
   - Но, но! Не выезжай на  панель,  разбойник,  -  шутливо  погрозил  ему
старик и сам засмеялся.
   Все были довольны, что так легко и просто ушли от  давешней  размолвки,
что стол полон всякого добра, а хозяйская  рука  не  устала  разливать  да
подносить вино:
   - Пейте, ребята, пока живы. На том свете небось не поднесут.
   Под вечер Успенский с Бабосовым уже сидели в  обнимку  и  пели,  мрачно
свесив головы:

   Скатерть белая залита вином,
   Все гусары спят непробудным сном...

   Когда Успенский с Марией встали уходить,  поднялся  Бабосов;  с  трудом
удерживаясь на неверных ногах, он решительно произнес:
   - И я с вами. Без Мити не могу.
   - А ты куда это на ночь глядя? До Степанова  почти  десять  верст...  В
овраге ночевать? - набросился на него Саша, взял и осадил его за плечи.  -
Тебе постлано на сеновале. Сиди.
   Михаил Николаевич проводил Марию с Дмитрием Ивановичем  через  двор  до
самой калитки. В наружном дворе, сплошь  заваленном  новенькими  колесами,
расточенными  белыми  ступицами,  штабелями  темного   гнутого   обода   и
березовыми свилистыми чурбаками, Успенский спросил хозяина, кивая  на  эти
древесные горы:
   - Справляетесь?
   - Освоился...
   - Нужда заставит сопатого любить?
   - Ну, это еще не нужда. Вон у Александра Илларионовича  Каманина  нужда
так нужда...
   - Какого Каманина? - спросил Успенский.
   - Да сына купца... Бывшего уездного следователя.