егу отказались везти с конфискованным добром. Вот  если  б
все в один голос отказались, тогда б  небось  они  б  запели  лазаря,  эти
погоняльщики.
   - Да, тасуют нас, как колоду карт; кто против кого ляжет, тот того и за
глотку берет, - сказал Андрей  Иванович.  -  Сплошные  черви  козыри.  Эх,
воля-воля, всем горям горе, как  говорил  Иван-пророк,  подойдет  время  -
взыграет собачье семя. Вот оно и взыграло, и грызем друг друга...
   Прокоп сел на корточки, прислонясь спиной к  колесу  пожарной  повозки,
вынул кисет, стал скручивать "козью ножку". К нему живо потянулись со всех
сторон:
   - Дай-кать затянуться.
   - Не жизня - тоска зеленая.
   - Что ж вы на дармовщину-то летите, как мухи? Ай свой табачок бережете?
   - Вы-ыкурили! - отозвался за всех Макар. - Только  и  смалят  махру  да
языками чешут.
   - А чего ж делать? Каб работа была...
   - Скажи спасибо, что печь топится. Вытягивает. Не то бы мы все здесь от
табачного дыма задохнулись.
   -  А  вот,  мил  моя  барыня,  кабы  за  стол  мужика  посадить   энтим
начальником. Скольки бы табаку он высадил за день?
   - Фунт!
   - Кило!
   - Полпуда!!
   - Насчет веса не скажу в точности... Но жалованья на табак  не  хватило
бы.
   - Женшшыны, как мухота, задыхались бы.
   - Га-га-га!..
   - До смеху ли теперь? - в сердцах сказал  Прокоп  и  плюнул.  -  Глупый
народ!
   - Ото верно, Прокоп Иванович, - согласно кивнул Тарантас. -  Здесь  все
глупцы сидят, которые отказались. Умные на печке  спят,  а  завтра  пойдут
кулачить.
   - Прижмут - пойдешь... Куда денешься... как она, как ее... Не один, так
другой.
   - А что мне другие? - вспыхнул опять Вася. - Я не хочу  грех  брать  на
душу, понял? А ежели завтра заставят тебя бить? Бить меня, к  примеру?  Ты
чего ж, станешь бить? Чего молчишь?
   - Что ты пристал к нему? - осадил  Бородин  Васю  Сосу.  -  Доживем  до
завтра и увидим, кто кого бить станет, а кто и сдачи даст.
   - У нас сдачи? Ну нет, мил моя барыня... Были  мужики...  А  теперя  не
народ, а телята комолые. Их с одной палкой куда хошь загнать можно.
   - Хотел бы я посмотреть, как ты палкой детей моих погонишь из  дому!  -
покрываясь багровыми пятнами, зло проговорил Прокоп.
   - А что ты сделаешь? - спросил Тарантас, угрюмо глядя на Прокопа и тоже
накаляясь внутренним жаром до красноты на скулах.
   - Застрелю как собаку! - сорвался на фальцет Прокоп и  дернул  пальцем,
словно его ожгло.
   Кулек, успевший задремать, при этом  пронзительном  окрике  спрыгнул  с
бочки и, ошалело ворочая белками, не понимая, кто и что  говорил,  рявкнул
сразу на всех:
   - Ма-а-алчать! Не то всех пересажаю!..
   - Куда? На бочку, что ли? - спросил Бородин, и все загоготали.
   Прокоп встал от колеса, с видного места, и прошел в угол  за  печку,  а
Кулек снял с головы синий шлем и  стал  закатывать  тряпичные  уши,  чтобы
лучше слышать, потом водрузил его на самую макушку.
   - Прекратите разговоры! - наконец изрек  он,  снял  с  передней  стенки
фонарь и отнес его, повесил над входной дверью. Теперь на  мужиков  падала
громадная тень от повозки с бочкой, и они  задвигались,  зашуршали  сеном,
укладываясь на сон грядущий.
   Прокопу спать не хотелось. Поначалу досада  брала:  эко  сорвался!  Как
мальчишка сопливый. И Тарантас тут ни при чем. Был бы он подлецом,  небось
не сидел бы в пожарке. Чего же на него яриться? И тем не менее мысль,  что
все, мол, трусы паршивые, так в упор брошенная в лицо ему Тарантасом, была
обидной и такой неотступной, хоть кричи. А что  ты  сделаешь,  когда  и  в
самом деле твоих детишек, как поросят, с визгом и гоготом станут ловить по
дому и таскать в сани под охрану милиционеров? Будто кто и  в  самом  деле
спрашивал его и в уши дул: "Ш-што-о? Ш-што-о?" - так все шумело  в  них  и
жухало в висках, и грудь теснило  до  тошноты.  Васька  Сноп  рассказывал,
будто у Квашнина ребятишек прямо из кровати  таскали,  одеться  толком  не
давали, завертывали в тряпье - и в сани. А чтоб не кричали  -  конфетки  в
рот совали. Погремушками  гремели  перед  теми,  которые  сопли  не  умели
подтирать. Ай-я-яй!  До  каких  страстей  дожили?  Вот  подгонят  утречком
подводы, всю его шатию с Матреной во главе посадят и увезут,  а  ты  здесь
будешь сидеть, как бугай в загоне. Ори - не ори, хоть на  стенку  кидайся,
кто тебя тут услышит?
   И чем дальше думал он про это, тем невыносимее казалось ему  теперешнее
положение, но как выйти  из  него?  Как  сбежать  отсюда?  Окна  были  под
железной решеткой, дверь в воротах заперта на здоровенный замок -  ключ  у
Кулька. Тот ходил, как заведенный, перед воротами и чертил острой тенью от
шишака шлема по стенам и потолку. Только заворочайся - он сразу заорет  во
все горло и всех подымет на ноги. Не токмо  что  спать  -  ни  лежать,  ни
сидеть не хотелось. И все клял себя за ротозейство.  Ведь  смог  бы,  смог
попрятать, пораспихать кое-что. Авось вернутся  еще?  Что-то,  глядишь,  и
уцелело  бы.  А  теперь  что?  Выведут  голеньких  из  дому  и  все  добро
порастащут. А вернешься - где искать? С кого спрашивать?
   Так и ворочались его тяжкие думы вокруг дома, как мельничные жернова; и
он, все так же, сидя в углу за печкой, уронив голову на грудь, забылся уже
под утро, после  вторых  петухов.  Ему  снилось,  что  они  с  Матреной  в
подвенечном платье подымаются на церковную паперть. Народу кругом, как  на
празднике каком, и все разряжены,  шумные,  веселые.  И  на  него  пальцем
показывают да смеются. "Вот счас его женят,  вот  женят!"  -  кричат  все.
Растворяются железные врата, а там не храм божий, а какой-то сарай, и печь
топится. Макар Сивый, грязный как черт, лопатой угли выбрасывает на пол  и
смеется. "Становись! - говорит. - Мы те счас обвенчаем". Он глянул себе на
ноги - и с ужасом увидел, что стоит босым. Бежать! Ноги  не  слушаются.  А
его подталкивают прямо на горячие угли. "Становись,  становись!  -  кто-то
приказывает  ему.  -  Привыкнешь..."  Он  глянул  на   Матрену,   а   это,
оказывается, Якуша с ним стоит и подмигивает ему... Давай, давай!  И  тоже
толкает его на угли...
   Разбудил его скрип отворяемой  двери.  В  заснеженной  шапке,  в  белых
бурках стоял на пороге Возвышаев и громко спрашивал:
   - Сколько арестованных?
   - Так что девять человек, - по-солдатски отвечал Кулек.
   - Всех поднять!
   Кулек хлопнул пятерней о бочку и крикнул:
   - Подымайсь!
   Вставали нехотя, кряхтя и матерясь, кривя рожи,  прикрываясь  от  света
кто ладонью, кто шапкой.
   - Попрошу не выражаться! - крикнул опять Кулек.
   - Что, недовольны ранней побудкой? - спрашивал Возвышаев,  прохаживаясь
перед мужиками. - А ну, построиться!
   - Разберись по порядку! - скомандовал Кулек.
   Мужики растянулись  в  кривую  шеренгу;  справа  стоял  Бородин,  слева
замыкал ее  Прокоп  Алдонин.  Возвышаев,  сунув  руки  в  боковые  карманы
полушубка, поднимаясь на носки, слегка покачиваясь, как  петух  перед  тем
как закукарекать, спросил:
   - Ну как? Хорошо ночевали? - И, презрительно усмехнувшись, что никто не
отвечает, изрек: - Ишь ты,  какие  невеселые!..  Ничего,  мы  вас  сегодня
развеселим. Которые петь с нами не хотят и другим не  велят,  мы  их  ноне
соберем и отправим куда подальше.
   - Лиха беда начало, - отозвался Бородин. - У нас был  такой  мужик,  по
прозвищу Иван-пророк. Так вот, когда его брали, он и  сказал:  сперва  нас
возьмут, которые покрупней, потом и  до  вас  дойдет  очередь,  до  мелочи
пузатой.
   - Ты на что это намекаешь?
   - А чего мне намекать! Я про Ивана-пророка говорю. А он русским  языком
сказал, без намеков: сперва нас возьмут, потом вас!
   Вынув правую руку из кармана, сжав ее в кулак и потрясая им в  воздухе,
Возвышаев крикнул:
   - И  я  тебе  скажу  без  намеков,  кулацкий  подпевала,  пока  до  нас
доберутся, мы вас всех передавим, как клопов.
   -  Полегче,  гражданин  начальник,  -  сказал  Прокоп,  буровя  глазами
Возвышаева. - Я всю  гражданскую  проломал.  В  восемнадцатом  году  землю
делил. А теперь неугоден для вас? Теперь меня в расход?
   - Ты землю делил по поручению левых эсеров. Они тут хозяйничали  весной
восемнадцатого.
   - Дак я их сюда приглашал? А? В ту пору  они  с  вами  заодно  были.  А
теперь мы, мужики, и виноваты? Значит, нас в расход? - распалялся Прокоп.
   - Осади назад! Никто тебя  в  расход  не  пускает.  А  ежели  имущество
заберут, так поделом тебе. Поменьше хапать надо.
   - Я его где нахапал? Вот оно у меня где выросло. - Прокоп стукнул  себя
по загорбине. - На горбу нажито! Имейте в виду: на чужое позаритесь - свое
потеряете.
   - А нам терять нечего, - холодно ответил Возвышаев.
   - Это верно. У иных даже совести нет.
   - Чего, чего? Ты это про кого?
   - Про барина своего, который на худое дело людей подбивает. Вот  ему-то
есть чего терять.
   - А ну, заткнись! - цыкнул Возвышаев. - Довольно! Поговорили.  Ступайте
по домам и помните - за отказ властям будем и впредь карать жестоко. И  не
на ночь забирать... Сроки давать будем. Хватит шутки шутить. Время  теперь
боевое. Революцию никто не отменял. - И, показав рукой на дверь, пропускал
всех мимо себя, считал, как баранов. Последнего, Прокопа, приостановил:  -
Приготовьте угощение, Алдонин, - сказал с улыбочкой. - Гости придут.
   - Встречу горячими блинами, - мрачно ответил Прокоп.


   Шел торопливо по ночной притихшей улице, резко  скрипел  под  валенками
снег, да кое-где со дворов лениво тявкали собаки, но даже из подворотни не
высовывались - глухая пора, самый трескучий мороз и  сладкий  предутренний
сон.
   При виде своего крашенного суриком пятистенка Прокоп взялся за грудь  -
в левой стороне больно кольнуло и тягостно заныло, отдавая куда-то, не  то
в позвоночник, не то в лопатку. Три горничных окна, выходившие  на  улицу,
тихонько светились неровным  светом,  словно  падал  на  них  переменчивый
отблеск далекого  костра.  Свечка  горит  на  божнице,  сообразил  Прокоп.
Лампаду не зажигали в последнее время - деревянное масло пропало. А свечка
горит неровно - вечно на нее дует откуда-то.
   Дверь открыли сразу. И по тому, как Матрена была одета и обута  во  все
верхнее и теплое, Прокоп понял - не спала. В доме, у порога,  прильнула  к
нему, упала  головой  на  плечо  и  тихонько  завыла,  причитая  тоненьким
голоском:
   - Ах детушки наши, несчастные сиротинушки. Пропадут они совсем,  пойдут
по миру... Заберут от нас тебя, Прокопушка, сведут со свету-у...
   - Ты чего отпеваешь меня, мать?
   - Ой, Прокопушка,  милай!..  Заберут  тебя,  забе-еруут.  Санька  Рыжая
приходила ночью. Говорит, Прокопа в тюрьму отправят. А вас всех скопом  на
чугунку... А что я с ними делать буду? Я  ж  растеряю  их  в  дороге-то...
Господи, господи! За что ты нас предаешь на муки смертные?
   - Постой, постой... - Прокоп, стараясь освободиться от  цепких  объятий
жены, чуял, как боль в левой стороне груди все нарастает, словно кто  туда
сунул раскаленный жагал. "Как бы не свалиться ненароком, - подумал  он,  -
вот будет катавасия!"
   - Счас, я счас испью маленько. Что-то  придавило  меня,  -  он  наконец
освободился от жены, прошел в чулан к печке, задел  ковш  свежей  воды  из
кадки, жадно выпил, перевел дух. Вроде бы полегшало...
   - Что тут у вас?
   Матрена, прикрывая опухшие глаза концом клетчатой шали, рассказывала:
   - Сказали, что придут рано утром. Тебя  посадят.  -  Опять,  глубоко  и
прерывисто втягивая воздух, всхлипнула: - А ребят возьмут в  чем  есть.  Я
вот и одела их ночью... По два платьишка, да рубашонки, которые  потеплее,
натянула... Авось не станут их ощупывать.
   Прокоп прошел в горницу - ребятишки, все пятеро, в шапках, в  валенках,
в шубенках и даже в варежках лежали поперек кровати, как мешки вповалку...
У него вдруг задергались веки, перекосились  губы  и,  ловя  правой  рукой
теснивший ворот, поводя подбородком, словно желая  вылететь  из  себя,  он
сдавленно произнес:
   - Ладно... Я их встречу... мать их перемать!.. Все равно уж - семь бед,
один ответ.
   Он сходил во двор, достал из  защитки  ружье  и  вместе  с  патронташем
повесил на косяк у наружной двери в сенях. Потом пришел в избу, разделся и
сказал как можно спокойнее:
   - Давай-ка, мать, позавтракаем. А то бог знает,  когда  и  где  обедать
придется.
   Пришли к ним еще до свету; дети спали, а Прокоп с Матреной, не  зажигая
огня, суетились по дому, собирая узелки на случай, если заберут, - Матрена
увязала мешочек сухарей, два бруска сухого,  пересыпанного  крупной  солью
свиного сала, чулки шерстяные, варежки,  детскую  одежонку;  узелков  пять
навязала, чтобы на случай сунуть каждому ребенку, - авось у детей малых не
отберут, постыдятся. Прокоп же нарубил  махорки  и  натолкал  ее  в  узкий
длинный мешочек, как в штанину. Еще  хотел  сбегать  к  Андрею  Ивановичу,
попросить ковригу хлеба на первую дорогу.  Матрена  оплошала  -  всю  ночь
суетилась да переживала, начисто позабыв,  что  хлебы  кончились.  Сунулся
было Прокоп на крыльцо - и они тут как тут...
   Шли гуськом посередине пустынной улицы, впереди Зенин в кожаной  кепке,
шел бойко, поскрипывая на снегу бурками, поочередно хватаясь  варежкой  за
уши, за ним высокий погибистый рабочий из Рязани, одетый  в  сборчатку,  с
кобурой на бедре, потом Левка Головастый с картонной  папкой  под  мышкой,
Санька Рыжая в плисовом сачке мела снег подолом  полосатой  поньки,  потом
милиционер Сима в форме, и кто-то еще сидел на подводе...
   Прокоп попятился в сени, прихлопнул дверь и запер ее на стальной засов.
Дома  прильнули  с  Матреной  к  окну  и  смотрели,  затаив  дыхание,  как
подтягивалась вся шеренга, огибая кладовую, сгруживалась у крыльца.
   Наконец затопали по приступкам, застучали в дверь.
   - Хозяин, открывай! - донесся звонкий голос Зенина.
   Матрена метнулась к двери.
   - Куда? - осадил ее Прокоп и, отступив от окна, процедил: - Не замай...
Пускай чуток померзнут.
   - Дак двери высадят...
   - Я им высажу.
   Постучав кулаком и ногами в дверь и  не  дождавшись  никакого  отзвука,
Зенин подошел к окну и так грохнул в  переплет,  что  звякнули,  дребезжа,
оконные стекла.
   - Вы что там, повымерли все?
   - Прокоп, открой! Стекла побьют, - сказала Матрена.
   - А дьявол с ними. Они теперь не наши.
   - Заходи от ворот!.. Чай, ворота не заперты, - бабьим голоском  крикнул
Левка.
   И все потянулись к другой стороне дома, где вход в подворье преграждали
высокие тесовые ворота с  козырьком.  Ударили  медным  кольцом  о  ворота,
загремели щеколдой.
   - Отворяй, или стрелять будем! -  крикнул  Зенин  и  вынул  из  кармана
галифе наган.
   - Стреляй, мать твою перемать, - выругался Прокоп, потом сходил в сени,
вернулся с ружьем и подошел к окну.
   - Прокоп, что ты, господь с тобой! - метнулась к нему Матрена.
   - Отстань! - цыкнул он на жену.
   Зенин выстрелил в тесовый козырек - пуля чиркнула по крыше, и с  обреза
козырька посыпалась снежная пыль.
   - Ах ты гад! Напужать хочешь... - Кривя губы, Прокоп  вскинул  ружье  и
выстрелил в окно.
   Раздался оглушительный грохот, со звоном посыпалось стекло,  заплакали,
закричали дети,  и  горницу  наполнило  белым  удушливым  дымом.  Зенин  с
подручными сыпанули,  как  воробьи  вразлет,  и  спрятались  за  кладовую.
Лошадь, стоявшая у крыльца, взметнулась  на  дыбки  и,  азартно  храпанув,
бросилась галопом поперек улицы. Седок вывалился из саней и тоже спрятался
за кладовой...
   - Что ты наделал, отец? Что ты, господь с тобой, -  подступала  к  нему
Матрена, как к дитю малому. - В своем ли ты уме? Дай сюда пужалку-то!  Дай
сюда, говорю!..
   Она взяла из вялых, трясущихся рук Прокопа  ружье  и  выбросила  его  в
разбитое окно. Прокоп, криво, виновато усмехаясь, вынул кисет и,  просыпая
на пол махорку, прыгающими  пальцами  стал  скручивать  цигарку.  Давешняя
боль, отступившая было под утро, опять  стянула  ему  всю  левую  половину
груди и сверлила, прожигала спину и лопатку... Он  с  трудом  держался  на
ногах и все никак не мог слепить цигарку - во рту было  сухо,  и  язык  не
слушался...
   Между тем из соседних домов  стали  выходить  люди.  Зенин,  размахивая
наганом, закричал от кладовой:
   - А ну, по домам! Или всех арестует конная милиция!
   На улице и в самом деле появился верховой в шубе и  с  винтовкой  через
плечо; он подъехал к кладовой и стал совещаться  о  чем-то,  наклоняясь  с
седла к Зенину и к рабочему в сборчатке.
   Поселяне,  опасливо  поглядывая  на  верхового,  держались  поближе   к
заборам.
   На крыльцо Алдониных вышла Матрена и крикнула:
   - Заходитя в избу! Он не тронет. Ружье вон выбросили.
   Из-за кладовой высунулись Зенин и рабочий в черной сборчатке.
   - Пускай сам выходит на крыльцо! - крикнул  Зенин.  -  Не  то  стрелять
будем по окнам!
   Матрена скрылась за дверью, а  через  минуту  вышел  и  Прокоп;  слегка
покачиваясь, как пьяный, он стал спускаться по  ступенькам,  придерживаясь
рукой за перила.
   Направив на него наганы, подошли Зенин и  высокий  приезжий,  за  ними,
опасливо ступая по снегу, приближались Левка  и  Санька  Рыжая.  Верховой,
терзая лошадь удилами, помахивая нагайкой, стал наезжать  на  зевак  -  те
бросились, как овцы, по дворам. Сима и ездок с подводы (а это  был  Максим
Селькин) ловили напуганную лошадь с санями.
   - Связать ему руки! - приказал Зенин.
   Левка тотчас снял с себя ремень и подал его рабочему в сборчатке.  Тот,
положив наган в кобуру, сказал Прокопу:
   - А ну, руки назад!
   Заломив Прокопу за спину руки, он обернулся к Левке:
   - Помоги связать!
   И вдруг Прокоп, закатив глаза, вяло опустил голову и, подгибая  колени,
стал валиться прямо лицом в снег.
   - Чтой-то с ним? - опешил рабочий в сборчатке.
   - Отойдет, - процедил сквозь зубы Зенин. - Это он от жадности  зашелся.
Отнесите его на двор. Пусть охолонет. Да  руки  ему  свяжите!  Не  то  еще
чего-нибудь выкинет.
   Несли втроем. Прокоп был сух и легок, как старый  петух.  Положили  его
посреди двора на охапку сена, руки сложили на животе  и  связали  Левкиным
брючным ремнем. Потом вошли в дом делать опись и выпроваживать семью.
   В доме было сумрачно и все еще пахло  порохом.  Дети  сидели  на  печи,
младшие дружно ревели. Матрена присела  на  приступок  подпечника  и  тоже
голосила. Один только Петька, подросток  лет  четырнадцати,  крепился;  он
сидел на краю печки, свесив ноги, и хмуро смотрел на вошедших.
   - Зажгите огонь! - приказал Зенин.
   Санька Рыжая бросилась зажигать  висячую  лампу,  а  Левка  по-хозяйски
расположился в переднем углу за столом и раскрыл свою папку:
   - С чего начнем опись?
   - Подожди ты с описью, - сказал Зенин и, поглядев в  окно,  обрадованно
произнес: - Ага, лошадь подогнали. Давай сперва помещение освободим.
   - Куда ж вы нас на мороз-то  выселяете,  люди  добрые?  Али  мы  злодеи
какие? Хоть малых детей пожалейте! Ахти! Боже наш милостивый!.. Заступница
небесная!.. Вразумитя их, вразумитя! Не дайте погубить  души  невинные!  -
Матрена встала перед печкой, раскинула руки и заголосила пуще прежнего.
   Зашевелились на печи,  сбились  в  кучу,  как  ягнята,  ребятишки  и  с
отчаянными воплями отодвинулись в дальний угол. И только  один  Петька  не
тронулся с места; побледнев, как полотно, покусывая губы, он  все  так  же
сидел, свесив ноги и скрестив на груди руки.
   - Ну, чего сидишь, как истукан? - крикнул на него Зенин. - Подавай сюда
ребят!
   - Не трогайте их! Не трогайте! - пронзительно закричала Матрена и стала
биться головой о печку. - Ироды проклятые! Креста на вас нету... Душегубцы
окаянные!..
   В избу вошли Сима и Максим Селькин.
   - А ну, взять ее! - приказал Зенин.
   И четыре мужика, ухватив Матрену за руки и за ноги, поволокли на улицу.
Но на крыльце идущий впереди Максим  Селькин  оступился,  нырнул  вниз  по
ступенькам и выпустил правую руку Матрены. В тот  же  миг  Матрена  мощной
затрещиной отбросила прочь Левку  и,  обхватив  руками  за  шеи  Зенина  и
рабочего в сборчатке, съех