ное целое.
   - Ах, вот как!  -  подхватил  Ашихмин,  весь  оживляясь.  -  Вот  вы  и
попались! Национальный характер - фикция, вымысел. Его выдумала буржуазия,
чтобы одурачивать пролетариат.  Удобнее  эксплуатировать  народ  в  эдаком
трогательном единстве национальных интересов. Ах,  мы  русские!  Мы  одним
миром мазаны. У нас одна задача, одна цель, одно отечество. Вы любите свое
отечество, свой уклад, свою историю, свой язык, свои города и веси,  а  мы
вас будем потихоньку околпачивать, заставлять вас работать не  столько  на
себя, сколько на нас, блюстителей этого  уклада,  да  языка,  да  любви  к
отечеству. А?  Что?..  У  пролетариата  нет  отечества!  Его  отечество  -
всемирная революция. Его цель - объединение всех языков в единую семью.  А
все эти косопузые Рязани да толстопятые Пензы  мешают  такому  объединению
своей приверженностью к  домостроевщине,  к  мещанству,  к  патриархальной
жизни. Вот почему надо разрушать эти затхлые миры и  выходить  на  простор
интернационального общения. А? Что? Как вам это нравится?
   - Национальный характер вовсе не мешает интернациональному  общению,  -
холодно возразил Успенский. - И при чем тут эксплуатация? Одно с другим не
связано. Разве  английская  буржуазия,  к  примеру,  эксплуатирует  только
англичан? И если вы считаете национальный характер  фикцией,  то  скажите:
разве англичанин ничем не отличается от немца или от француза?
   - При чем здесь англичане и французы? - крикнул Ашихмин.
   - Да все при том же, - повысил голос и Успенский. - И русская буржуазия
не одних русских пролетариев  эксплуатировала.  И  нечего  в  этом  винить
русский уклад жизни или русский  национальный  характер.  И  то  и  другое
помогло Древней Руси окрепнуть и выстоять в тяжелой борьбе, объединиться в
могучее государство. И все это потому,  что  Русь  сумела  раскрыть  смысл
национальной идеи во вселенском православии. Вся наша история,  вся  живая
жизнь говорят об этом; наряду с  подвижничеством  святых  иноков  на  Руси
канонизировались  подвиги  князей  и  героев,  то  есть  вождей  народных.
Святость веры стояла рядом со святыней национальной жизни. А вы  пытаетесь
призывом к интернациональной солидарности отрицать национальный  идеал.  И
напрасно делаете.  Немного  сыщете  вы  доброхотов  на  такое  дело  среди
толковых русских людей. Православие действовало умнее вас,  тоньше.  Не  к
смешению языков призывало Писание, а к расчленению их. И каждый  язык,  то
есть каждая нация, с ее культурой, с ее духовным  обликом,  -  бессмертна,
ибо  есть  творение  божье.  А  все  вместе  нации  -  суть  хор  ангелов,
воспевающих хвалу богу. Вот как ставилась вселенская идея православия, без
обид и притеснений отдельных наций. Да, да! И без привилегий  какой-нибудь
из них в отдельности. "В церкви христовой нет ни эллина,  ни  иудея".  Все
равны, не смешаны в безъязыкое стадо, а каждый свят в  своем  национальном
облике.
   - Вот вы и скатились к явной апологетике религии. Старо! Мы боремся  за
прочность государства, за обновление, а вы за возврат религии!  -  крикнул
Ашихмин.
   - Вы боретесь за прочность государства? Так как же можно  стремиться  к
единству  и  прочности  государства,  выбрасывая  краеугольный  камень  из
фундамента его - национальный характер, национальный идеал?
   - Браво, Дмитрий Иванович! - крикнул Юхно и зааплодировал. - Здесь есть
логика, черт возьми!
   - Ффа! - фыркнул на  него  Ашихмин.  -  Это  не  логика,  а  подтасовка
понятий.  Мы  вовсе  не  отрицаем   национальный   идеал.   Наоборот,   мы
поддерживаем  национальное  самосознание  всех  народностей,  входящих   в
Советский Союз.
   - Ну, а если русский человек гордится святыней национальной  жизни,  мы
тотчас обвиняем его в  шовинизме  и  требуем  переделать  среду,  то  есть
разрушить памятники культуры, выразившие эту национальную идею все  в  тех
же самых презрительно поименованных вами русских городах. Де, мол, все это
матерний развалины, скучные даже для историков. Для каких  историков?  Для
сочинителей  сказки  про  пустопорожнюю  голопятую  Русь?  Да,  для  таких
сочинителей они скучны. Но для каждого русского, любящего свое отечество и
его историю, они полны глубокого смысла и значения... -  Успенский  сцепил
пальцы на колене и откинул голову.
   - Так это-о прекрасно, - сказал Юхно тихо.
   - Митя, ты попал мне в самую душу... Вот куда! - хлопнул себя по  груди
Саша. - Возьми ее и делай с ней что хочешь...
   Даже Соня Макарова порозовела, во все глаза смотрела  на  Успенского  и
затаенно улыбалась.
   - Митя, но ведь это же черт знает что! Выходит, что ты бахвалишься даже
и не патриотизмом, а какой-то квасной исключительностью, - сказал Бабосов.
- Как ты ни крути, а национализм - бяка, хотя бы по одному  тому,  что  он
любуется своим собственным пупком.
   Ашихмин, нервно потирая ладонями, весь  в  пятнах,  лихорадочно  блестя
глазами, говорил:
   - Мы осуждаем русский национализм, называя его шовинизмом за то, что он
подавлял самостоятельность других народов, входивших в русскую империю.
   Успенский, устало прикрыв глаза, отвечал, будто самому себе:
   -  Если  кто-то  и  подавлял  и  ограничивал   самостоятельность   иных
народностей,  так  уж  не  русский  национализм,   а   самодержавие,   его
бюрократическая система, в которую входили не только русские люди. А  где,
скажите нам, какая правящая бюрократия не  ограничивала  самостоятельность
народов? Это особый вопрос, не станем его касаться, иначе уйдем в глубокие
дебри. - Он открыл глаза, выпрямился и в упор посмотрел на Ашихмина.  -  Я
же говорю о русской национальной идее,  о  культурном  призвании.  Русская
идея  культурного  призвания  всегда  была   не   привилегией,   а   сущей
обязанностью, не господством, а служением. Посмотрите хотя бы  на  историю
освоения Сибири, приобщения к русской культуре ее народностей. Вы заметите
всюду необыкновенную жертвенность русских учителей, докторов, миссионеров.
Конечно же, национализм, замыкающийся  в  своей  исключительности,  как  в
ореховой скорлупе, скуден и ограничен. Но идея национальности,  понимаемая
как   культурная   миссия,   благотворна   по   сравнению   с   бесплодным
космополитизмом. Люби все народы, как свой  собственный!  Вот  что  я  вам
скажу в ответ на ваши призывы разрушать русскую  старину,  русский  быт  и
культуру.
   Успенский встал и прошелся по горнице.
   - Но как же увязать  вашу  любовь  с  классовой  борьбой,  с  тем,  что
называется - поживиться за счет ближнего своего? - спросил  Ашихмин,  едко
усмехаясь.
   - А это вам лучше знать,  -  сказал  Успенский,  останавливаясь.  -  Вы
помогли тут позавчера поживиться койкому за счет одного ближнего.
   - А ежели без намеков? - вспыхнул Ашихмин. - Вам не  нравится  политика
конфискации? А? Что?
   - Ну что вы? Я же вам сказал - политикой я не  занимаюсь.  -  Успенский
подсел к столу. - Я учу детей, говорю им, что нехорошо брать чужое, нельзя
зариться на чужое, потому что чужим добром не проживешь.
   - Знакомая песенка! И мне в детстве пели так же вот.  Кажется,  вы  сын
попа? Ваш батюшка каждый праздник по домам шастал за этим  чужим.  Или  он
брал свое? А? Что? Как вам  это  нравится?  -  Ашихмин  громко  засмеялся,
оглядываясь  на  застолицу,  словно  приглашая  каждого  повеселиться   за
компанию. Но всеобщего смеха не получилось; Саша с тревогой поглядывал  на
сумрачного Успенского, Юхно весь напрягся, подобрался, как кот для прыжка,
и только Бабосов, закинув голову, залился козлиным смешком.
   - Брось дурачиться, - ткнул его в бок Костя.
   - Поп брал, но не отбирал. Разница! - сказал Успенский и пристукнул  по
столу. - За работу брал подаяние, потому что  епархия  платила  ему  мало.
Помните у Чехова? Двенадцать рублей всего лишь. Маловато за работу.
   - Поп работал? Извините! - Ашихмин растопырил пальцы, как бы  оттолкнул
от себя и этого попа, и его работу. - Кадить во имя отца и сына и  святого
духа еще не значит работать на благо людей.
   - А вы уверены,  что  благо  творите,  выселяя  стариков  и  детей  под
открытое небо?
   - В силу необходимости мы вынуждены расчищать дорогу для  исторического
прогресса. Не жалостью надо измерять наши дела,  а  величием  поставленной
цели.
   - Никакой великой целью нельзя покрывать бессмысленную жестокость.
   - Это вы классовую борьбу называете бессмысленной жестокостью? А?  Что?
- Ашихмин ярился, постоянно вскидывал голову, как бы с удивлением  смотрел
на застольщиков. "Отчего это они молчат?" - было написано на лице его.
   - Оставьте вы эти громкие слова - "величие цели", "классовая борьба"...
- сказал Успенский.
   - Это не громкие слова, а назначение и смысл  нашей  жизни.  Я  приехал
сюда не для того, чтобы кому-то мстить, а выполнять  высокую  обязанность.
Обязанность моя, так же как и ваша, в данный  момент  заключается  в  том,
чтобы  сломить  сопротивление  кулачества  в  строительстве   совершенного
человеческого общества.  Мы  не  сказки  здесь  рассказываем  о  загробном
царстве, мы открываем глаза людям на грядущий мир  всеобщего  равенства  и
счастья, научно обоснованный. Построить такой мир - не огород  загородить.
Это надо понимать. В это верить надо! Великая цель не за углом. Путь к ней
долог.  Прогресс  бесконечен.  Во  имя  этого   прогресса   мы   совершаем
необходимую расчистку, убираем с дороги те препятствия,  которые  оставило
нам классовое общество старого мира. И называть  эту  нашу,  я  бы  сказал
санитарную, работу бессмысленной жестокостью непозволительно и  преступно!
А? Что? Как вам это нравится?
   - Верить в загробный мир -  глупо,  а  верить  в  рай  земной  -  умно;
говорить о боге, о бессмертии - неуместно, а о  прогрессе  человечества  -
необходимо.  А  ведь,  коли  разобраться,  в  сущности,  это   один   черт
получается, как говорил Иван  Карамазов.  И  в  том,  и  в  другом  случае
необходима одна  и  та  же  отправная  точка  -  вера.  Что  понимать  под
прогрессом? Царство всеобщей сытости - это одно. Социальную справедливость
и нравственное совершенство - совсем другое. В нравственное  совершенство,
как и в царствие небесное, верить надо. Опять нужна вера. Вера  на  слово,
наобум, ежели не в бога, так в человечество, ежели не в царствие небесное,
так в прогресс. Если цель  -  прогресс,  а  прогресс  бесконечен,  как  вы
говорите, то для кого мы работаем? Что мы скажем  тем,  кто  истощил  свои
силы в работе? Что после их смерти на земле будет лучше? И заставим других
встать на их место и тянуть ту же лямку?  Не  я  задаю  вам  вопросы,  это
Герцен спрашивал еще в прошлом веке, и никто не ответил ему. По  нашему-то
глупому разумению, люди страдали и боролись не даром, -  они  получили  от
Советской власти землю, право на собственное хозяйствование. И слава богу!
Пусть стараются. Исполать! Так вас это не устраивает, вам  спокойствия  не
дает ваша  великая  цель:  отчего  это  она  все  еще  маячит  в  туманном
отдалении? Дай-кать мы ее приблизим, да так, чтоб всем чертям стало тошно.
А кого считать чертями, это, мол, мы укажем. Вот  и  тычете  перстом,  как
слепой Вий. Вчера вы изволили выбросить из дому двух стариков  и  четверых
детей, якобы помешавших вашему победному  шествию  к  намеченной  цели.  И
теперь вот пришли к нам за одобрением. Но аплодисментов не  будет.  Мы  не
воюем с детьми. Если ваш так называемый  прогресс  требует  невинных  слез
хотя бы одного замученного ребенка, то возвращаем вам билетик  обратно.  В
построении такого прогресса мы не участвуем. И это было доказано давно. Но
вы рассчитываете на короткую память. Нет! Мы ничего не позабыли.
   - Кто это - мы? Мы - Николай Второй! Не рано ли  вы  расписываетесь  за
других, гражданин Успенский? За этот прогресс люди на смерть шли.  Не  для
того мы воевали за Советскую власть, чтобы позволить...
   - Вы воевали? - перебил его Успенский с некоторым удивлением. - Где же,
на каком фронте, позвольте узнать? Говорят, что  репортером  в  губернской
газете?
   Ашихмин дернулся всем корпусом, как будто его током ударило, и  тоже  с
некоторым  удивлением  посмотрел  на  Успенского,  но  ответил  без   тени
смущения:
   - Это не имеет значения. Мы с вами разговариваем, как люди, стоящие  по
разные стороны баррикад.
   - Нет, все имеет значение! Когда мы сражались на этих баррикадах, мы не
представляли, что от нашего имени будут выбрасывать из  домов  стариков  и
крестьянских детей во имя будущего прогресса.
   - Это не крестьяне, а кулаки! Разница!
   -  Какая?  Кто  ее  определил?  Что  Ленин   говорил?   Одно   дело   -
дореволюционный кулак, совсем иное дело  -  послереволюционный.  Земельные
наделы по едокам нарезаны. Если все его богатство от собственного труда да
от казенного надела, так что это за кулак?
   - Вы не путайте тот период с нынешним! Обстановка обострилась, понятно?
И нечего за Ленина прятаться...
   -   Я   по   существу   говорю.   Где,   с   какой   коровы   кончается
крестьянин-середняк,  а  начинается  кулак?  С  какого  волоса  начинается
лысина? Где тот устав или хотя бы бумажная директива,  которая  определила
бы размер кулацкого хозяйства? Раньше в России кулаком назывался барышник,
ростовщик, перекупщик, а не хлебороб. Загляните хоть в словарь Даля.
   - Ваш Даль - реакционер! И словарь его устарел, - кричал Ашихмин.  -  А
кулак и богатей - один черт. Это и так всем понятно.
   - Вам все едино, лишь бы в расход пустить. Но  даже  если  он  кулак  и
богатей... Надо доказать его вину! А за что мучаются дети?
   - Он эксплуатировал других и наживался за счет народа!
   - Кто, Лопатин? Тот, что выброшен вами из дому? Да  он  не  только  что
других нанимать, лошадей и то подменять готов был своим горбом.
   - Он хлебные излишки отказался сдавать!
   - У него не было такого хлеба. Вы его не спрашивали, чем  он  заплатит,
когда накладывали так называемые излишки.
   - Не мы накладывали, а группа бедноты.
   - Вот именно - группа! Да еще по вашей  указке.  А  село  спросили?  На
общем собрании голосовали, прежде чем выбрасывать Лопатина из дому? А ведь
он равноправный член нашего общества. Его даже голоса не лишали.  То,  что
вы совершили над этой семьей, называется беззаконием!
   - Как вы смеете! С чьего голоса вы поете? - Ашихмин стукнул кулаком  об
стол, вскочил  с  табуретки,  сделался  весь  красный,  глаза  его  бешено
метались с Успенского на всех остальных, как бы требуя броситься на  этого
человека, связать его, скрутить и выбросить вон.
   Успенский  тоже  вскочил,  так  что   табуретка   отлетела   от   него,
опрокинувшись с грохотом.
   - Я голоса взаймы не беру и свой голос не продаю! Готов доказывать  где
угодно, что вы совершили беззаконие.
   - Беззаконие? Я?!
   - Да, вы...
   Ашихмин, худой, маленький, с пылающим лицом,  того  и  гляди  -  черные
волосы его задымятся, приподнявшись на носках, потрясая  сухими  жилистыми
кулачками, кричал:
   - Да вы!..  Вы  правый  либерал,  жалкий  последыш  Бухарина.  Кулацкий
адвокат! Да вы  опаснее  открытого  врага.  Вы  подтачиваете,  как  черви,
революционный порыв рабочего класса, отравляете волю масс  своим  ядовитым
сомнением, неверием в наши темпы, задачи, конечные цели... Да вы...
   - Я не последыш! -  кричал  и  Успенский,  перебивая  задыхающегося  от
ярости Ашихмина. - У меня своя голова на плечах. Это вы  потеряли  головы.
Вы,  последыши  Иудушки,  кровопивца  Троцкого.  Сколько  вас  судили   за
перегибы? Но  вам  мало  прежних  голодовок?  Новых  захотелось!  Лишь  бы
покомандовать! Лишь бы народ помордовать... Так запомните - даром это  для
вас не пройдет. Беззаконие - это слепой зверь; сегодня вы его спустили  на
крестьян, завтра он пожрет  вас  самих.  И  не  размахивайте  передо  мной
кулаками. Я вам не мерин, я  -  бывший  командир.  Могу  и  по  физиономии
съездить.
   - Что вы сказали? Что вы сказали? Повторите! Люди,  что  он  сказал?  -
Ашихмин снова метнул взгляд на сидящих, ища поддержки.
   Все мужчины встали как по команде, и сделался шумный переполох,  всякий
говорил свое, не слушая других.
   - Мужики, это, уж извините, не спор. Это на  драку  смахивает.  А  ради
чего хватать друг друга за грудки? - кричал Костя Герасимов. - Мы же здесь
все свои люди!
   - Так это-о, побороться бы! Ха-ха-ха!
   - Дмитрий Иванович! Митя! Ну какой он троцкист? - спрашивал  Скобликов.
- Он же член партии!
   - А я ему что за бухаринец? Я терпеть не могу эти их ярлыки и групповые
дележки.
   - А я говорю - выпить надо. Выпить! - кричал свое Бабосов.
   - Не надо шуметь, мужики. Помиритесь. Пожмите друг другу руки...
   -  Саша  Скобликов!  Тащи  скорее  стаканы!  Перепьем  это  дело.  Наум
Османович, куда же вы? Погодите!
   Бабосов поймал за подол френча уходящего Ашихмина:
   - Вы один заблудитесь. В реку попадете!
   - По мне лучше в реке искупаться, чем сидеть в одной  компании  с  этим
защитником Тмутаракани.
   - Да погодите! Перепьем это дело, и все уладится.
   Дверь вдруг распахнулась, и на пороге появилась в белой вязаной шапочке
Варя, а за ней, вытягивая шеи, как гуси,  заглядывали  в  комнату  Сенечка
Зенин и Кречев.
   - Коля, Митя, а мы  по  ваши  души!  Вот  гости  к  вам,  из  Тиханова.
Заблудились совсем. Благо,  меня  нашли.  Подсказала  им  добрая  душа,  -
щебетала Варя, подходя к столу. - А что это вы все стоите?  Или  собрались
расходиться?
   -  Это  мы  вас  встречаем.  Хотели  обнимать  вас  по  очереди,  да  я
отсоветовал, - изрек Бабосов. - Говорю - она кусается. -  И,  обернувшись,
Ашихмину: - Тихановское начальство. Прошу любить и жаловать. Это секретарь
партячейки товарищ Зенин, председатель Совета Кречев. А это  представитель
окружкома, товарищ Ашихмин. Заместитель заведующего АПО.
   Ашихмин, все еще красный, как из бани, молча пожал протянутые ему руки.
   - А теперь за знакомство по наперсточку не грех.  Причастие  на  столе.
Остальное... Саша, сообрази! - скомандовал Бабосов и, разводя  руками  над
столом, приглашал: - Раздевайтесь, товарищи, и садитесь.
   Рассаживались в неловком молчании,  переглядывались,  как  заговорщики.
Одни не знали, о чем говорить после скандала, а другие  боялись  брать  за
бока Успенского в присутствии неизвестного начальника.
   Саша принес  граненые  рюмки,  вилки,  за  ним  вошла  Верява  с  двумя
тарелками - соленых огурцов и квашеной капусты.
   - Ешьтя, ешьтя на здоровье. Може, кваску налить?
   - Тащите! - обрадовался Бабосов. - Мы сперва сладенького  попробуем,  а
потом уж кисленького... - Поглядел на  Зенина  и  добавил:  -  На  дорожку
хватим. - Он ловко выбил пробки из бутылок и налил  вина.  -  Господи,  не
почти за пьянство, прими за причастие! -  Бабосов  поднял  рюмку  и  важно
произнес: - За мировую революцию!
   Саша  прыснул,  но,  видя,  что  его  веселое   настроение   никто   не
подхватывает, крякнул, как с мороза, и торопливо опрокинул рюмку, поспевая
за другими.
   Задевая  вилкой  капусту,  Бабосов  весело   спросил,   поглядывая   на
пришельцев:
   - Каким важным известием порадуют нас дорогие гости?
   Кречев сидел сгорбившись, угрюмо глядел в стол перед  собой,  Зенин  же
поглядывал то на Ашихмина, то на Успенского и лихорадочно  соображал,  что
же надо говорить. Успенскому надоела эта игра в  молчанку,  и  он  спросил
Кречева:
   - Павел Митрофанович, вы по делу ко мне?
   - Пусть Зенин и скажет, - ответил тот хмуро.
   - Дмитрий Иванович, - сказал Зенин, извинительно улыбаясь, все  так  же
поглядывая то на Успенского, то в сторону Ашихмина,  -  вот  какая  у  нас
оказия... Понимаете ли, товарищ Ашихмин, передовые, сознательные крестьяне
нашего села решили объединиться в колхоз. А мы  их  поддерживаем  со  всей
душой.
   - Очень хорошо! - живо отозвался Ашихмин. - За чем же дело стало?
   - Дело-то за сущим пустяком. Надумали объединиться в колхоз  маломощные
хозяйства и отчасти середняки. Сами понимаете, дворы у них  ветхие,  сараи
маленькие. Держать  обобществленный  скот,  инвентарь  негде