ации?   Не   позволим!   -   Кречев   замотал
указательным пальцем. Все  притихли.  -  Заявите  здесь  членораздельно  -
будете подписываться или нет? Под протокол. Понятно?
   Наступила минута тягостного  молчания,  как  на  могиле.  Бандей  шумно
подымал и опускал мощную грудь, раздувая ноздри.
   - Ну? - спросил наконец Кречев.
   - Буду.
   - Когда? Запиши сроки! - кинул Левке.
   - После базара... В понедельник.
   - Так и запишем. Садись! Прокоп Алдонин!
   Прокоп поднялся прямой и строгий, как апостол.
   - Как вы поясните нам свое личное увиливание?
   - Какое увиливание? Я вам не должен. Налоги уплатил  сполна,  квитанции
имеются.
   - Значит, подписка на заем вас не касается?
   - Это дело добровольное.
   - Значит, народ подобру подписывается, а вы не хотите?
   - У каждого свое понятие.
   - Вот вы и поясните нам свое понятие: отвергаете народный заем или нет?
Отвечайте под запись!
   Прокоп с удивлением поглядел на Левку, Левка на Прокопа.
   - У меня таких замыслов нету, чтоб отвергать всенародный заем, - Прокоп
пошел на попятную.
   - Ты не юляй! - крикнул Якуша. - Скажи, на сколько подписываешься?
   - А ты что? На базар пришел ладиться? - огрызнулся Прокоп.
   - Не-е! Это ты  нам  базар  устраиваешь,  -  сказал  Кречев.  -  Развел
канитель на целых полгода. Говори, на сколько подписываешься?
   - Э, э, как ее, как она, он еще с Матреной не посоветовался, -  крикнул
Барабошка.
   Кто-то сдержанно тыкнул.
   - Развлечения и подсказки отменяются, - железным голосом изрек Кречев и
опять Прокопу: - Ну? Мы ждем.
   - На десять рублей, - выдавил нехотя наконец Прокоп.
   - Ты что, нищий, что ли? - крикнул Якуша. - Это Ваня Чекмарь да  Ванька
Вожак на десятку подписались.
   - Больше не могу, - Прокоп аж вспотел.
   - Хорошо. Решим сходом, какую сумму внести Прокопу Алдонину,  -  сказал
Кречев.
   И сразу ожило все, полетело со всех сторон:
   - Под хрип ему... под хрип выложить... Пусть почешется!
   - Не то мы все дураки, а он умна-ай...
   - Дык  ен,  мил  моя  барыня,  многосемейнай!..  Снисхождение  детишкам
окажите...
   - У него дети, а у нас поросята?
   - Дать под хрип!
   - Верна... Топчи его, чтоб татаре боялись...
   - Но-но! С чьего голоса поешь?
   - Я не канарейка, ухабот сопливый!
   - А в рыло не хошь?
   - Хватит вам! Кому там выйти захотелось, ну? - Кречев тянул подбородок,
подымаясь над столом.
   Стихли. Кречев обернулся к Прокопу:
   - На сколько подписываешься? Последний раз спрашиваю.
   - На тридцать рублей. - Прокоп тут же и очи потупил.
   - Хрен с ним... Пиши! И срок ему проставь - завтра чтоб  выесть.  Учти,
скаред Христов, если завтра не купишь облигации, запишем в двойном размере
и на голосование поставим.
   Прокоп сел.
   - Теперь на разное.  Поступило  два  вопроса:  во-первых,  несмотря  на
неоднократные предупреждения, Дарья Соломатина продолжает держать шинок; и
во-вторых, жалоба Матвея Назаркина  на  сына  Андрея  Егоровича  Четунова.
Какие соображения будут?
   - Обсудить.
   - Ясно. Дарья Соломатина здесь?
   - Нету...
   - У нас за всех баб одна Тараканиха сразу рассчитается.
   - Попрошу без выпадов на личное оскорбление. Кто хочет выступить?
   - А чего тут выступать? Все и так знают - Козявка шинок держит.
   - Записать в протокол... То исть осудить.
   - Правильно. Предупреждение по всем законам.
   - Рассыльному отнесть... Под расписку ей вручить.
   - Ладно... Пиши!  Теперь  насчет  жалобы.  Зачесть,  или  Назаркин  сам
скажет? Назаркин?
   - Ен самый. - Из разлива голов  вынырнул,  словно  из  воды,  невысокий
мужичок с рыжими бровями и, беспокойно бегая глазами, затараторил:
   - Значит, позиция моя вот какая - за моей девкой бегает  парень  Андрей
Егоровича, этот самый... Соколик. Я его предупреждал  насчет  последствий.
Это говорю, не игрушки! Потому заставал их во всех местах. И девку  порол.
Никакого толку. Бегает, и шабаш. Андрей Егорыч мер не  принимает.  Чего  ж
мне остается делать? Ждать приплоду? А куда я с  ним  тады  денусь?  Этого
Соколика не оженишь, потому как сопляк. Вот я и  предлагаю  -  оштрафовать
его для острастки других, то есть отца.  Чтоб  другим  было  неповадно.  -
Назаркин сел.
   - Ясно. Какие будут еще предложения?
   - Извиняюсь, я тоже сказать хочу, - поднялся  Андрей  Егорович,  борода
лисья с красным отливом, взгляд небесно-голубой в потолок:  -  К  примеру,
Васька Полкан... То ись Василий Сморчков, извиняюсь, держит мирского быка.
Этот самый бык ходит по дворам. Бывает, и приплод от него появляется.  Дак
ведь мы не берем штрафа с Полкана!  Наоборот,  мы  еще  ему  приплачиваем.
Может, за моего сына и мне чего приплатить надо?
   Весь трактир  от  раскрытых  дверей  до  стола  президиума  загрохотал,
замотал головами, заохал:
   - Хо-хо-хо-хо!
   - Гы-гы-гы-гы-ык... Дьявол тебя возьми-то.
   - Ах-ха-ха-ха!.. Ах!.. Ах!.. А-пчхи, чхи!
   - О-о! О-о! О-о! Ох, держите... Уморил Соколик, уморил...
   - Ну, хватит, хватит!
   - Ох! Ох! Ох-хо-хо-хо! А-а-апчхи!
   - Хватит!.. - трясет звонком над головой Кречев. - Хватит!
   Но слабый, дребезжащий звонок меди  глохнет  все  в  новых  безудержных
взрывах хохота.



        "10"

   Секретарь райкома комсомола Митрофан Тяпин  вызвал  к  себе  в  кабинет
Марию Обухову и Сенечку Зенина.
   - Ребята, - сказал он, стоя за столом, как на трибуне, - нужна помощь в
выявлении из укрытия кулаками излишков хлеба. Установка райкома, ясно?
   - Ясно! - дружно ответили ребята, приподымаясь со своих стульев.
   - Вы можете не вставать, -  осадил  их  Митрофан  и  нахмурился,  глядя
куда-то себе на нос, да еще выдержку сделал,  чтобы  подчеркнуть  важность
момента... отмахнул полу пиджака, засунул  правую  руку  в  карман  и  для
чего-то пошевелил там  пальцами.  -  Задача  следующая:  Гордеевский  узел
отстает по сдаче излишков  хлеба.  Сторона  лесная,  глухомань...  Причина
якобы  в  отсутствии  хлеба.  Допустим...  Но  по  нашим  сведениям  точно
установлено - на прошедшем тихановском базаре хлеб оттуда был. Значит,  по
государственной цене излишков нет, а спекулировать на базаре -  находятся.
Отсюда вывод - излишки найти. Черт возьми, у них колхоз  "Муравей"  и  тот
излишки не сдал. Это ж развал! Задача номер два:  товарищи,  повсюду  идет
компания по выявлению кулаков для того, чтобы их хозяйства  подготовить  к
индивидуальному обложению... Ведь новый сельхозналог не за горами. А у нас
выяснилась такая позорная картина: в некоторых селах кулак внезапно исчез.
Например, в Гордееве и Веретье. Дважды заседал тамошний актив  бедноты,  и
кулаков  не  выявили.  Ты,  Маша,  как  член  партии,  свяжись  с  местной
комячейкой. Помоги им. Народ ты знаешь, работала там учительницей.  А  ты,
Семен, жми на комсомолию. Документы вам  подписаны,  можете  взять  их.  -
Тяпин сел и зашастал рукой по столу, как слепой. - Да где они?
   На столе лежали газеты, какой-то журнал, раскрытая конторская  книга  и
серая кепка посреди бумаг. Митрофан приподнял кепку.
   - Ах, вот куда я их положил! - Кепку кинул на стул, ухмыляясь,  шмыгнул
носом. - Мужик собрался в извоз, да шлею потерял. Получайте!
   Мария и Сенечка взяли свои командировки.
   - Дак нам куда, в Веретье или Гордеево? - спросил Сенечка.
   - Валяйте на  агрономический  участок.  В  барский  дом.  Там  найдутся
комнаты.  Да,  товарищи...  Чуть  не  забыл!  В   воскресенье,   то   есть
послезавтра, День Конституции и Международный день промкооперации. Сходите
в Новоселки, в колхоз "Муравей", и проведите беседу... Еще вот что  -  там
работает тройка по чистке партии и аппарата. Помогите своей активностью...
Все! С комприветом!
   Тяпин тиснул своей каменной пятерней руки  активистам  и  проводил  их,
поскрипывая хромовыми сапогами, до дверей.
   На другой день, с утра пораньше, Мария пришла  в  риковские  конюшни  и
разбудила конюха Боцана, спавшего в хомутной.
   - Дядь Федь, царствие небесное проспишь! - ткнула его каблуком в мягкое
место.
   - А-а! - Боцан поднял с попоны  нечесаную,  в  сенной  трухе  голову  и
удивленно захлопал глазами: - Откуда тебя принесло, мать твоя тетенька?
   - Вставай!  Лошадь  нужна,  в  Гордеево  ехать.  Вот  тебе  записка  от
управдела.
   Боцан с опухшим ото  сна  лицом  держал  в  руках  записку  и  говорил,
почесываясь:
   - По такой нужде ехать надо. Ждать немыслимо, дорога дальняя, -  а  сам
ни с места. - Я тебе, Мария Васильевна, Зорьку запрягу. Она кобыла хоть  и
невидная, но выносливая, киргизских кровей.
   - Ты бы лучше пошевеливался, чем сидя рассуждать.
   - В нашем деле спешка ни к чему. Это тебе не за столом щи хлебать...
   Боцан известен был на все Тиханово как непревзойденный едок,  вместе  с
Филипком они кадку блинов съедали.
   - Чего ж медлить? Дорога дальняя.
   - То-то и оно, что дальняя, - продолжал  рассуждать  Боцан,  приводя  в
порядок свою одежду после сна. - Тут надо все обдумать, взвесить... Это  у
вас, у теперешних, тяп-ляп да клетка. Запряги тебе, к примеру,  Молодца...
Он и тарантас расшибет, и вас в лесу оставит.  Или  запряги  Ворона...  До
ночи не приедете. Его хоть бей, хоть пляши на  нем,  он  и  не  трюхнет...
только хвостом отмахивается. Для него мужское слово надо. А ты баба.  Тебя
он не послушает.
   Наконец Боцан пошел в конюшню.  Через  минуту  вывел  оттуда  в  поводу
небольшую серую кобылу, а в другой руке нес лагун с дегтем.
   Сунув повод Марии в руку, конюх торопливо подошел к тарантасу.
   - В такую дорогу, Мария Васильевна, нельзя без подмазки  ехать,  не  то
колеса сыграют тебе "Вдоль по Питерской".
   Подмазывая колеса дегтем, он говорил:
   - Зорька - кобыла смирная. Но есть в ней один изъян - ежели ты заснешь,
она упрет во ржи. А то в лес свернет, где трава погуще. Я однова  ехал  на
ней из лугов, выпимши был с окончанием покоса. Ну и задремал...  Проснулся
- что такое? Куда ни посмотрю - черно, как в колодезе. Овраг не  овраг,  а
вроде ущелья. Небо над головой в лоскут  -  все  звездами  утыкано,  а  по
сторонам черные бугры. Пошевелился я, вроде руки-ноги целы, а  шея  болит,
будто кожи на ней  мяли.  Встал.  Гляжу,  где  телега  моя  валяется,  где
колеса... А Зорька на верхотуре травку щиплет, и  две  обломанные  оглобли
при ней. Огляделся я - мать честная! Оказывается, это Красулин овраг.  Вон
куда угодило! Ну как я там на дне очутился, убей не помню. Наверно,  черти
затащили.
   Рассказывая,  Боцан  запряг  лошадь.  Потом  хлопнул  ее  по  спине  и,
обращаясь к Марии и передавая ей вожжи, заключил:
   - Поезжай, Мария Васильевна!  В  добрый  путь!  Телега  легкая,  лошадь
хорошая... Скоро доедешь... Нет, постой!
   Он пошел к зеленой копне, взял огромную охапку свежей травы и положил в
тарантас:
   - Вот эдак мягче будет. С богом!
   Мария неловко взобралась на высокий тарантас, взяла  неумело,  как  все
женщины, вожжи обеими руками и сказала:
   - Растворяй ворота!
   Сенечка Зенин жил возле церкви, на выезде из села. Он поджидал Марию на
лавочке у палисадника. Перед ним  стоял  высокий  черный  ящик  с  ремнем.
Завидев Марию, Сенечка закинул ящик за спину и вышел на дорогу.
   - Это что за чемодан? - спросила Мария, останавливая лошадь.  -  Сухари
на дорогу?
   - Там увидишь, - ответил  Сенечка,  ставя  ящик  посреди  тарантаса.  -
Дай-ка вожжи!
   Он взял у Марии вожжи, прыгнул в передок и крикнул весело:
   - Эй, быстроногая, покажи движение!
   Хлыстнул по крупу, замотал, задергал вожжами, и лошадь, косясь  глазами
на возницу и поводя ушами,  побежала  резвой  рысью.  Ящик  заколыхался  в
тарантасе, загрохал, как ступа с пихтелем.
   Мария поймала его за ремень, открыла крышку - там лежала гармонь.
   - Эй, учитель! Ты зачем гармонь взял? Ай на посиделки едешь?
   - А тебе не все равно? - Сенечка обернул свою  смешливую  рожу:  глазки
подслеповатые, нос вздернут шалашиком,  ноздри  открытые  -  заходи,  кому
охота. - Может, я  тебе  страданье  хочу  сыграть.  Дорога  дальняя,  -  и
подмигнул ей.
   - Балбес! - беззлобно выругалась Мария. - Тебе уже за  двадцать,  а  ты
все кобенишься... На посиделки ходишь, по вечерам  страданья  играешь.  Не
учитель ты, а старорежимный тип.
   - Дак ведь каждому свое - я на посиделках страданье играю, а ты  вон  с
поповым сынком гуляешь. С бывшим офицером то есть.  Так  что  кто  из  нас
старорежимный тип - это еще вопрос.
   - Он в Красной Армии служил, целой ротой командовал.
   - Мало ли кто где командовал, - тянул свое Сенечка. - Вон  я  в  газете
прочел:  вычистили  одного  завклубом.  Оказался  деникинский  генерал.  А
командовал рабочим клубом.
   - При чем тут генерал?
   - Это я к примеру...
   - Ну и глупо.
   Ругаться не хотелось... Утро было солнечное, прохладное, с  тем  легким
бодрящим ветерком, который нагуливается на росных травах  да  остывших  за
ночь зеленях. Еще  звенели  жаворонки,  лопотали  перепела,  еще  пыль  не
подымалась с дороги из-под колес, еще солнце не грело, а ласкало, еще  все
было свежим, чистым, не затянутым душным и пыльным маревом жаркого летнего
дня. В такие часы не езда по торной дороге, а любота. Телега  на  железном
ходу бежала  ходко,  плавно,  без  грохота  и  дребезжания,  только  мягко
поскрипывали, укачивая, рессоры да глухо шлепали по  дорожной  серой  пыли
лошадиные копыта. За кладбищем, до большака обогнали  несколько  подвод  с
навозом. На каждом возу, как пушка в небо, торчали  вилы.  Мужички  учтиво
снимали кепки, слегка наклоняя головы,  Мария  помахивала  им  рукой  и  с
жадностью вдыхала сырой и терпкий запах навоза.
   Когда пересекли большак и свернули на пустынную лесную дорогу,  Сенечка
сказал:
   - Не понимаю чтой-то я наше руководство. Нерешительный народ.
   - Как то есть нерешительный?
   -  Очень  просто.  Уж  сколько  месяцев   кричат   ограничить   кулака,
изолировать его... Наступление на кулачество развернутым фронтом... Где же
он, этот фронт? Одни разговорчики! Мы вот  зачем  едем?  Тоже  уговаривать
кой-кого. Надоело! Ежели фронт, дай мне наган и скажи: отобрать излишки  у
такого-то вредного элемента! Отберу и доставлю в срок, будьте уверочки.
   - Ах ты, живодер сопатый! А ежели у тебя отобрать вот эту гармонь  и  в
клуб ее сдать? Как ты запоешь?
   - А у меня за что? Я ж не кулак.
   - Разве с наганом в руке определяют - кто кулак, а кто дурак? Ты  путем
разберись - кто своим трудом живет, а кто захребетник. Наганом-то  грозить
всякий умеет.
   - Я в том плане, что классовый подход требует решительных мер.
   - Всему свое время. Был у нас и военный коммунизм. Слыхал?
   - За кого ты меня принимаешь? Все ж таки я окончил девятилетку, да  еще
с педагогическим уклоном.
   - Больно много в последнее время у нас всяких уклонов развелось.
   - Вот именно...  К  примеру,  от  твоих  разговоров  правым  уклончиком
отдает.
   - Ты эти провокации брось! А то на порог нашего дома не пущу.  И  Зинке
скажу, чтоб она тебя в шею гнала.
   - Нельзя, Мария Васильевна, личную  жизнь  чужого  человека  ставить  в
зависимости  от  своей  общественной  точки  зрения.  Это,  извините,   не
марксистский подход. Что ж такого, что наши  с  вами  взгляды  расходятся.
Почему Зинка должна отвечать за это? Только потому, что она  ваша  сестра?
Но это и есть проявление  чувства  собственности  в  семейных  отношениях.
Отсюда один шаг к союзу с собственником вообще, то есть с кулаком.
   - Нет, Сенечка, с тобой нельзя серьезно говорить. Ты форменный балбес и
демагог.
   - Вот видишь, и до оскорбления дошли. А все только из-за  того,  что  я
высказался за решительные действия.
   -  Да  прежде  чем  действовать,  надо  разобраться!  -   Мария   стала
горячиться. - Мы же не к песиголовцам едем,  а  к  людям.  Почему  низовой
актив не выдвинул кулаков на обложение? Ведь  есть  же  все-таки  какие-то
причины?
   - А мне плевать на эти причины! - повысил голос и  Сенечка.  -  Спелись
они... Причины? Вон излишки хлеба государству не сдают, а на базар  везут.
Здесь тоже причину искать надо,  да?  Рассусоливать?  Нет.  Спекуляция,  и
точка.
   - Какая ж  тут  спекуляция?  Разве  они  везут  на  базар  чужой  хлеб?
Спекулянт тот, кто перепродает. А кто продает свой хлеб - не спекулянт,  а
хлебороб.
   - Так почему ж он не продает его государству? Дешево платят, да?
   - Дешево, Сенечка. Ты слыхал о "ножницах"? Так вот  за  последние  годы
цены  на  промышленные   товары,   на   инвентарь   поднялись   вдвое,   а
заготовительные цены на хлеб остались те же... Правда, на базаре они выше.
Вот крестьянин и везет туда. Ему ведь бесплатно никто инвентарь не даст.
   Сенечка обернулся и долго, пристально глядел на Марию.
   - Ты чего, разыгрываешь меня, что ли? - спросил  и  криво,  недоверчиво
усмехнулся.
   И Мария усмехнулась:
   - Что, крыть нечем? А ведь такие слова тебе могут сказать и на сходе, и
на активе. Ну, уполномоченный, вынимай свой наган...
   - Иди ты к черту! - Сенечка отвернулся и стеганул лошадь.
   Дальше до самого  Гордеева  ехали  молча.  Лошадь  и  впрямь  оказалась
выносливой - всю дорогу трусила без роздыха, и когда подъезжали к селу, на
спине и на боках ее под шеей проступили темные  полосы,  а  в  пахах  пена
закурчавилась. Заехали к Кашириной. Лошадь привязали прямо возле  веранды,
отпустили  чересседельник,  кинули  травы.  Из  дверей  выплыла   Настасья
Павловна в длинном розовом халате:
   - Марусенька! Душечка милая! Какими судьбами?  Иди  ко  мне,  касаточка
моя...
   Мария вбежала на веранду и кинулась в объятия к Настасье Павловне:
   - Как вы тут поживаете?
   - Слава богу, все хорошо... А ты  смотри  как  изменилась!  Похудела...
Строже стала. Или костюм тебя старит? Не пойму что-то.
   На Марии была серая жакетка и длинная прямая юбка.
   -  Должность  обязывает,   Настасья   Павловна...   -   сказала   вроде
извинительно. - В платье несолидно в командировку ехать.
   - Ну, ну... А это кто? Познакомь меня с молодым человеком.
   -  Секретарь  Тихановской  ячейки,  учитель...  Семен   Васильевич,   -
представила Зенина Мария.
   Сенечка  крепко  тиснул  мягкую  руку  буржуазному  элементу,  так  что
Настасья Павловна скривилась.
   - А Варя где? - спросила Мария.
   - Спит еще... Вы так рано пожаловали. Дел, что ли, много?
   - Да, дела у нас неотложные, - важно сказал Сенечка.
   - Проходите в дом. Может, отдохнете с дороги? Я самовар поставлю.
   - Извините, мне не до чаев... - сказал Сенечка и, обернувшись к  Марии:
- Часа через два зайду.
   Потом спрыгнул с веранды, надел ящик с гармонью через плечо и ушел.


   Чай пили на веранде; посреди  стола  шумел  никелированный  самовар,  а
вокруг него стояли плетенки с красными жамками, с  молочными  сухарями,  с
творожными ватрушками, да чаша с сотовым медом, да хрустальная сахарница с
блестящими щипцами, да сливочник, да цветастый  пузатый  чайник.  Настасья
Павловна розовым пуфом возвышалась над столом, восседая на белой  плетеной
качалке. На Варе была из синего атласа кофта-японка с широким  отвисающим,
как мотня, рукавом, ее пухлая белая ручка выныривала из рукава за жамками,
как ласка из темной норы, - схватит и снова спрячется.
   А над верандой цвела вековая липа, ее тяжелые в темных медовых накрапах
резные листья свисали над перилами, касаясь  плеч  Настасьи  Павловны,  их
влажный тихий шорох  сплетался  с  гудением  пчел  в  монотонную  покойную
мелодию.
   От близкой реки тянуло свежестью, горьковато-робко веяло  от  скошенной
травы, и распирало грудь от душного пряного запаха меда.
   - Ну, как тебе на новом месте? - поминутно спрашивала Настасья Павловна
Марию. - Как в начальстве живется?
   - Я ж вам сказала - никакая я не начальница, - отговаривалась Мария.  -
Я простой исполнитель, понимаете?
   - Как то есть исполнитель? Судебный? Или вроде дежурного по классу, что
ли? - улыбалась Настасья Павловна.
   - Вот именно... каждый день отчитываюсь - кто чем занимался, а кто  где
набезобразил...
   - И с доски стираешь, - смеялась Варя, обнажая ровные белые зубки.