?
   - Применить чрезвычайные меры к забойщикам скота, - сказал  Чубуков.  -
Постановление разослать по району. У  кого  обнаружат  забитую  скотину  -
конфисковать. А самого посадить.
   - Голоснем? Кто  "за",  прошу  поднять  руки.  Так,  единогласно...  На
"разное" у нас поступило письмо от Зенина, секретаря Тихановской ячейки, -
сказал Поспелов. -  Он  просит  бюро  поставить  вопрос  о  привлечении  к
судебной ответственности зачинщиков женской демонстрации  против  закрытия
церкви и нападения на его жену,  продавца  местного  сельпо.  Какие  будут
соображения?
   - Здорово живешь! - сказал Озимов. - Бюро не  народный  суд.  Оскорбили
его жену - пусть подает куда следует, где разбирают правонарушения. А  нам
и без того дел хватает. И потом - много чести для жены  Зенина,  чтобы  ее
стычки с прохожими разбирали руководители района.
   -  Товарищи,  позвольте!  -  встал  Возвышаев.  -   Тут   дело   пахнет
политической провокацией. Нападение на жену Зенина совершено в  тот  самый
день, когда закрывалась церковь.
   - Какая политическая провокация?! Юбку стащили с нее, - сказал  Озимов.
- Не путай политику с дамской юбкой.
   Все засмеялись, а Возвышаев скосил глаз и густо покраснел:
   - Это называется притуплением бдительности на формы классовой борьбы. Я
прошу бюро обратить на это внимание. - И, обиженный, Возвышаев сел.
   - Вы расследовали, что там случилось? - спросил Поспелов Озимова.
   - Кадыков занимался этим делом.  Мелкое  хулиганство.  Перепалка  была.
Начала ее не кто иной, как жена Зенина. Смеялась над суеверием  этих  баб.
Они ей стекла побили. Вот и  вся  история...  Пусть  подает  в  суд.  Вон,
Радимов разберется.
   - Радимов, учтите такой оборот дела.
   - Это мы в момент. Р-раз, и квас, - пробасил судья.
   Поспелов снова обернулся к Озимову:
   - А Кадыков а мы у тебя забираем.
   - Куда?
   - Пойдет председателем колхоза в село Пантюхино.
   - А как же уголовный розыск?
   -  Подберите  кого-нибудь.  Сплошная  коллективизация  поважнее  вашего
уголовного розыска.



        "10"

   Накануне Нового года Соня Бородина получила письмо от мужа из Юзовки  -
едет. Батюшки мои! Что делать? Куда деваться? Деньги, что присылал  он  на
кладовую, - без малого тысячу рублей, - все истратила.  Занять  на  время,
чтоб  отчитаться?  У  кого?  Кто  даст?  Бежать  ежели  в  город...   Чтоб
устроиться. На какие шиши? Может, Паша поможет, посоветует, что делать...
   С наступлением темноты она пораньше уложила ребятишек в постель и пошла
к Семену Жернакову, у которого жил на квартире Кречев.  Душой  понимала  -
нельзя туда идти: хозяйка, Параня Жернакова, была  взята  от  Бородиных  и
доводилась родной сестрой Михаилу. Что подумает она, как посмотрит?  Поди,
догадается - зачем припожаловала. Но что  делать?  Не  ловить  же  Кречева
посреди улицы или в сельсовете при честном народе.
   Двухэтажный кирпичный  дом  Жернаковых  стоял  в  центре  села,  позади
общественного трактира. На втором этаже, который занимал Кречев, -  темно,
внизу в двух окнах светился огонь. Входная дверь в нижний этаж вела  прямо
с улицы, как в кладовую. Раньше  весь  низ  занимала  бакалейная  лавка  -
потому и не было сеней и вход был с улицы. Соня потянула на себя скрипучую
дверь и нырнула вниз с высокого порога вместе с  белым  облаком  морозного
воздуха.
   Паранька сидела в передней за столом, вязала чулок. Двое ребятишек  под
висячей лампой готовили уроки. Топилась грубка.
   - Здравствуйте вам! С  добрым  вечерком!  -  Соня  расстегнула  верхний
крючок шубенки и ослабила затянутую на шее шаль,  оставаясь  стоять  возле
дверей.
   - Садись вон на скамью. В ногах  правды  нет,  -  сказала  хозяйка,  не
отрываясь от чулка и не сделав ни малейшего движения навстречу  гостье.  У
нее был высокий, как и у всех Бородиных, нос  и  впалые  маленькие  глаза,
отчего она казалась подслеповатой. Ребятишки тоже исподлобья  недружелюбно
поглядывали на Соню.
   Соня села на скамью и, опершись руками  о  колени,  сделала  как  можно
более озабоченный вид.
   - Я эта... Посоветоваться к тебе, сестрица.
   Паранька только головой мотнула, продолжала вязать, не глядя на нее.
   - Письмо прислал Миша. Обещает к Рождеству приехать. Надо бы  собраться
по такому случаю. Я все наготовлю сама и вина накупила. Только  изба-то  у
нас не для гостей - посадить негде.
   И опять молчание...
   - Хозяин ай со скотиной убирается? - спросила Соня.
   - Где-то по дворам шастает, - ответила Параня.
   - Вот я и не знаю... С ним бы посоветоваться. Может, у вас соберемся?
   - Будет тебе дурака-то валять, Соня. Ты, никак,  за  один  стол  хочешь
усадить мужа и  полюбовника  Кречева,  -  сверкнула  на  нее  вспыхнувшими
глазами хозяйка.
   - Ой, что ты, господь с тобой! Какой он мне  полюбовник?  Так,  языками
треплют. А ты на веру берешь. У меня еще дело к нему.
   - Эка приспичило на ночь глядя... Дело у тебя к мужику? Постыдилась бы.
   - Ой, что ты, господь с тобой! Об чем ты все  толкуешь?  Я  в  Пугасово
собралась назавтра съездить на базар. А он будто обоз с  утра  отправляет.
Вот и хочу попроситься - может, разрешит с обозом. Я бы  за  ночь  собрала
кое-что. Где он? Дома, что ли?
   Хозяйка помедлила и сказала:
   - В клубе на заседании.
   - Там вроде бы вечер сегодня. Представление.
   - А кто их знает, басурманов. Пост, а у них веселье. Черти рогатые.
   - Дык как же насчет сбора? У вас нельзя, значит?
   - Семен говорил, будто бы Андрей собирает  к  себе.  У  них  и  горница
попросторнее нашей, - нехотя отозвалась Параня.
   - Андрею Ивановичу завсегда больше всех надо.  Не  мужик,  а  сваха,  -
проворчала Соня, вставая. - Ну, я пойду. На базар вот  собираюсь,  кое-что
купить к приезду Михаила. Наш базар совсем разогнали, окаянные души.
   - Нечего на нем продавать... Скот под запретом и зерно тоже. Все  даром
норовят взять. Времена подошли непутевые.
   - Пойду поищу его, - сказала от дверей Соня.
   - Ступай, ступай, милая. Авось обрящешь колотушкой промеж глаз.
   Соня вышла на улицу с таким чувством,  будто  взашей  ее  вытолкали.  И
тошно совсем сделалось. Идти в  клуб,  на  люди,  ловить  его  за  полу  -
последнее дело. Но иного выхода не было. С утра он уезжает в  Пугасово.  А
там вернется к самому приезду Михаила. Об чем тогда говорить? Шла в  клуб,
а сердце колотилось в самой глотке, и ноги заплетались. Шла и  злилась  не
на того, кто позор положил на ее голову, с кем деньги в кутежах промотала,
а злилась на мужа, которого не видела почти два года.
   "Эх, Тара головастый! - это прозвище Михаила. - Бросил меня на произвол
судьбы и в ус не дует. Легко ли одной бабе горе мыкать? Я греха не искала,
не шастала по гулянкам. Он сам нашел  меня  среди  бела  дня  и  свалил  в
одночасье. Разе устоять слабой бабенке безо всякой опоры и поддержки? Вон,
святые апостолы и те в одиночку грешили. Господи, господи! Прости ты меня,
Христа ради, окаянную. Вразуми, что делать? Куда деваться?.." - так думала
она и шла прямехонько в клуб.
   Это культурное заведение открыли  в  Тиханове  еще  в  прошлом  году  -
переделали старую  кирпичную  церковь,  а  летом  пристроили  еще  большие
деревянные сени и назвали их по-заграничному - фойе.  Но  тихановцы  звали
по-своему - фуе. К Новому году эти  деревянные  стены  изнутри  обклеивали
шпалерами и вешали на них большие картины, писанные масляными красками, на
тему: "За грибами в лес девицы гурьбой собрались...", "Охотник  на  зорьке
возле озера", "Иван-царевич верхом на сером волке".
   Девицы, собравшиеся по грибы, стояли возле леса в цветастых  платьях  и
смотрели прямо перед собой большими белыми глазами; серый волк, на котором
ехал Иван-царевич, похож был не то на безрогого козла, не то на карликовую
лошадь, а охотник с бородой поэта Некрасова держал наперевес двустволку  и
тоже смотрел круглыми белыми глазами на клубную публику.  Заведовал  новым
клубом сын Тараканихи - Ванечка Таракан. Он и в  самом  деле  смахивал  на
таракана - худой, черноволосый, в длинном черном пиджаке из чертовой кожи,
он вихрем носился по Тиханову, на лошади не догонишь. "Ванечка, пусти кино
посмотреть!" - кричали ему ребятишки.  "Приходите  динаму  крутить.  Тогда
пущу", - отвечал он на бегу.
   Возле клуба постоянно табунились безбилетники. Ванечка всех записывал в
тетрадь и пускал по два человека в кинобудку - крутить динамо-машину. Одни
упарятся - отваливают в сторону. Других пускает. Те  крутят  и  смотрят  в
окошко кино до тех пор, пока не осоловеют. От охотников отбоя не  было.  В
дверях стоял Макар Сивый, держал здоровенную запирку, пропускал только  по
билетам да по Ванечкиным запискам.
   На этот раз наружные двери были раскрыты настежь, а  возле  внутренних,
тоже незапертых, сидел на табуретке Макар и лузгал семечки.
   Соня чинно поздоровалась с ним и спросила:
   - Чегой-то нынче все ворота нараспашку? А говорили, будто представление
новогоднее.
   - Отменили представление. Собрание проводят, по случаю  пятидесятилетия
Сталина.
   - Дык он чего, приехал, что ли?
   - Ага. Верхом на облаке.
   - Не пойму я чтой-то. Как же так, именины справляют, а именинника нет?
   - А очень просто. Вредительство обнаружено.
   - Игде? - испугалась Соня.
   - А тута, в этом самом... в фуе.
   - Какое ж вредительство?
   - Стены обклеивали... Шпалеров не хватило. Дали газет.  Ну,  стали  эти
газеты сажать на кнопки. На газетах портреты Сталина. Кто-то и угодил  ему
кнопкой в глаз. Стал народ собираться. Смеялись. У него,  говорят,  чертов
глаз. Как у филина.  Сунься  за  ним...  Он  те,  говорят,  в  преисподнюю
затянет. Хишшник, одним словом, стоят смеются. А  тут  Зенин  пришел.  Это
что,  говорит,  такое?  Вместо  новогоднего  представления   антисоветскую
демонстрацию устроили. Наш Таракан с перепугу  в  щель  забился.  А  Зенин
отменил представление, сходил в  РИК,  привел  оттуда  начальство,  и  вот
собранию устроили. Сходи послушай...
   В фойе было безлюдно, в раскрытые  двери  из  зала  долетал  громкий  и
сердитый голос Зенина. Соня подошла к дальней от сцены двери и,  раздвигая
тяжелую портьеру, заглянула в зал. На сцене за столом  сидел  Возвышаев  с
каким-то незнакомым кучерявым человеком. А на трибуне говорил Зенин:
   - Это ж надо дойти до такого членовредительства, чтобы самому  товарищу
Сталину, вождю мирового пролетариата, на стенке в  фойе  глаз  пришпилили.
Они  выбрали  самый  подходящий  момент  -  когда  вся   страна   отмечает
торжественно  пятидесятилетие  дорогого  вождя,  решили  такой  зловредной
выходкой  скомпрометировать  всесоюзное  мероприятие.  Здесь  не   простое
хулиганство. Это явные происки классового врага. На эту вражескую  выходку
мы   должны   ответить   еще   более   активным    проведением    сплошной
коллективизации, сбором хлебных излишков и массовой  контрактацией  скота.
Руководство нашего района сделает соответствующие  выводы  и  проведет  по
всем селам собрания по чествованию товарища Сталина, по развенчанию культа
рождества Христова, с одной стороны, и осуждению кулачества и его  гнусных
пособников - с другой...
   В зале много публики - все молодежь; по ярким цветастым шаленкам  видно
было - на представление явились. Кречева не было ни на сцене, ни  в  зале.
Соня вернулась к Макару и спросила:
   - А чегой-то нашего председателя не видно?
   - Он в кинобудке, Ванечку распекает.
   Соня вынула из кармана  шубы  целую  горсть  подсолнухов  и  всыпала  в
необъятную пригоршню Макара.
   - Ой, Макар, милый! Не в службу, а в дружбу, позови Кречева. Только  не
говори, что я его жду. Скажи, мол, из сельсовета рассыльная. Я и  в  самом
деле из сельсовета, - соврала Соня. - Скажи,  его  по  телефону  вызывали.
Пусть выйдет на час. Я подожду его на выходе.
   Макар, тяжело подминая половицы, как медведь, косолапя чунями, пошел  в
кинобудку. Через минуту из клуба вышел Кречев и громко спросил с крыльца:
   - Кто меня тут вызывает?
   Соня вынырнула из-за двери и сказала игриво:
   - Ой, какой ты грозный!
   - Ты что, опупела? - Кречев сердито уставился на нее и запыхтел,  будто
его выдувало изнутри.
   - Не сердись, Паша... У меня беда.
   - А мне-то  какое  дело?  Ты  забыла,  что  я  председатель  Совета?  И
официально вызывать меня имеют право только должностные лица. Понятно? Что
ты мой авторитет позоришь?
   - Я же тебе говорю - у меня беда. Миша едет.
   - Ну и что?
   - Как - что? Нам поговорить надо, посоветоваться... Куда мне деваться?
   - Ладно, завтра поговорим. А сейчас мне некогда. - Кречев направился  к
дверям.
   Но Соня бросилась перед ним, загораживая дорогу:
   - Ты же завтра уезжаешь с обозом!
   - Приеду... Увидимся еще, не бойся... - Он хотел отстранить ее рукой.
   Она поймала его за рукав пиджака и, приблизив к  нему  гневное  лицо  с
блестевшими глазами, зло сказала:
   - Если ты сейчас не пойдешь со мной, я  тебе  тут  же,  посреди  клуба,
такое представление устрою, что похлеще вашего митинга будет.
   - Но-но потише... Ты что, или в самом деле тронулась? - опешил Кречев.
   - Как по ночам шастать ко мне - здоровой была. А теперь тронулась?
   - Ладно, говорю, ладно... Ступай домой. Я сейчас приду. Не вместе ж нам
по селу топать.
   - Если не придешь, завтра утром в сельсовете при  всем  честном  народе
опозорю...
   - Приду, приду, - уже примирительно сказал Кречев и нырнул в двери.
   Придя домой, Соня поставила самовар, накрыла на стол огурцов да  грибов
соленых, бутылку водки достала, попудрилась перед  настольным  зеркальцем,
желтые косы венцом уложила, лучшую кофточку свою надела - белую,  вязанную
из козьего пуха, и, вся красная от  волнения,  не  зная  куда  деть  себя,
стояла навытяжку, прислонясь спиной к теплой грубке, ждала,  прислушиваясь
к каждому шороху и скрипу. Вот зашумел самовар, и наконец трижды  грохнула
щеколда. Пришел!
   Она бросилась сама раздевать его и виновато лепетала:
   - Ты прости меня, Паша, милый... Я ведь по  нужде  великой  потревожила
тебя... Разве я не понимаю, что тебе нельзя со мной на людях показываться.
Ведь ты большой начальник... А я кто такая? Последняя беспутная бабенка...
   - Да не в том дело, голова два уха. Я не  стесняюсь  тебя  и  не  боюсь
никого, но просто форма службы такая. Ежели ты при должности, то веди себя
осторожно насчет этого самого... Не то надают по  шее  да  еще  из  партии
исключат. - Кречев разделся,  одернул  гимнастерку,  складки  разогнал  за
спину и сказал: - Фу-ты ну-ты, лапти гнуты. А ты нынче фартовая. Прямо как
сдобная булка из калашной. О! И пахнешь сытно. -  Он  сграбастал  ее,  как
сноп, приподнял и поцеловал в губы.
   Она обхватила его за шею, уткнулась в плечо и вдруг заплакала.
   - Ну ладно, ладно... Чего  ты  зараньше  времени  слюни  распустила,  -
утешал он ее. - Авось все обойдется...
   - Убьет он меня... Братья все знают... Отписали ему. Он даже  в  письме
грозится - приеду, говорит,  посчитаемся...  -  Запрокинула  лицо,  глотая
слезы, жадно смотрела в глаза  ему.  -  В  последний  разочек  милуемся  с
тобой...
   - Никуда ты не денешься... Увидимся еще - не раз.
   - Нет, Паша, мне тут не житье. Уйду я, уеду...
   - Куда ж ты уедешь?
   - А куда глаза глядят. Вот ежели б ты перевелся в  другой  сельсовет...
да меня забрал бы. Я бы тебе, Паша, всю жизнь вернее собаки была.
   - Чудные вы, бабы! - усмехнулся Кречев, выпуская ее  из  рук.  -  Новая
власть дала вам полное равноправие, освободила от мужей. Хочешь уходить из
дому - уходи. Дак вам мало того... Вы  хотите,  чтобы  власти  подчинялись
вам, чтоб они переводили ваших ухажеров в те места, которые подальше,  где
бы мужья не мешали... Ну и бабы. - Он подошел к столу, откупорил  бутылку,
налил в стопки себе и Соне. - Давай за это самое, равноправие.
   Соня поморщилась и выпила, потом пристукнула пустой стопкой по столу  и
с веселым отчаянием сказала:
   - Я ведь все деньги промотала... На  кладовую  он  присылал.  Помог  бы
занять хоть полтыщи - на время, отчитаться...
   - Ого! Я таких денег и во сне не видывал. Я ж  половину  получки  домой
отсылаю, отцу с матерью. А остальное на жратву еле-еле хватает... Где ж  я
тебе возьму?
   - Ну посоветуй хоть, что мне делать?
   - Вступай в колхоз. Мы  тебя  бригадиром  сделаем.  Комнатенку  подыщем
где-нибудь в помещичьем или в поповом доме. - Усмехнулся: - Устроим...
   - На отлете да на подхвате, одних  подгонять,  другим  угождать...  Это
тоже не житье. Хватит с меня, и так поболталась...  Не  вдова,  не  мужняя
жена. Лучше в город подамся, на фабрику. Там хоть все такие бедолаги...
   - Он же в суд на тебя подаст. Долги потребует.
   - Как-нибудь выкручусь. Что-либо придумаю...  -  Приблизилась  к  нему,
опять обвила шею и, азартно раздувая ноздри,  поводя  лицом,  говорила:  -
Милый мой, желанный мой! Не затем я тебя  позвала,  чтобы  деньги  у  тебя
каныжить. Что деньги? Тьфу! Провались  они  пропадом.  У  нас  целая  ночь
впереди... Наша ноченька. Последняя. Последняя! И я всего  тебя  возьму...
Всего. И унесу с собой на веки вечные...
   - Допустим, меня ты и через порог не перенесешь. Опузыришься... Во  мне
пять пудов.
   - Зато любовь твоя легкая. Любовь с собой унесу...
   - Это пожалуйста, бери, сколько хочешь, и уноси на все четыре  стороны.
- Кречев повеселел, и блаженная улыбка заиграла на его  широких  губах.  -
Только меня в покое оставь.
   - Ах ты, увалень! Ты и в самом  деле  одними  словами  хочешь  от  меня
отделаться...
   - Это уж дудки! Это не в наших правилах.
   Он легко приподнял ее, понес к  кровати  и  бухнул  на  высоко  взбитую
перину.
   - Лампу потуши, лампу... Не при свете ж нам... - шептала она,  раскинув
на подушке руки...
   - Эх ты, Маланья! Все еще стыдишься. -  Он  прошел  к  столу  и  хакнул
сверху на ламповое стекло.
   Всю ночь она неутомимо тормошила  его,  не  давая  заснуть  ни  минуты,
лепетала пересохшими от поцелуев губами:
   - Пашенька, милый, пожалел бы меня... Взял бы с собой.
   - К Параньке на квартиру, что ли? Или, может, в  сельсовет,  на  столах
спать будем? - грубовато отшучивался он.
   - Пошли в Сергачево, к моей матери.
   - Ага... И оттуда бегать буду на работу, как заяц.
   - Ну поехали в  Пугасово...  Там  тетка  моя  в  буфете  работает,  при
станции. Я в подсобницы поступлю. Прокормимся...
   - Отстань! Я коммунист, а коммунисты с работы не бегают...
   Заснул он после вторых петухов. Она встала, натянула валенки и в  одной
исподней рубахе пошла к печке.
   - Ты куда? Иль на двор в таком виде? - хрипло, спросонья окликнул ее. -
Простудишься.
   - Спи, спи... Я самовар поставлю.
   Из чугуна насыпала углей, зажгла лучины и приставила трубу. Подождав на
скамье, пока угли не  разгорелись,  а  Павел  снова  не  затянулся  мерным
раскатистым храпом, она сняла самоварную трубу, вытряхнула в совок крупные
горящие угли, накинула на голову шаль и вышла во двор.  Совок  с  горящими
углями положила в застреху рядом с наружной дверью и, увидев, как занялась
солома, вернулась в дом, сняла валенки и  залезла  под  одеяло  к  спящему
Павлу.
   Лежала навытяжку,  напряженная,  точно  струна,  вслушивалась,  как  за
дверью в сенях погуживало, разгораясь, вольное полымя,  как  потрескивали,
занимаясь, дубовые сухие  сучья  обрешетника,  как  заполошно  закудахтали
куры, заметалась, тревожно млякая, по двору коза. Дети спали тихо на печи,
Павел храпел, как заведенный.
   "Господи! - шептала она. - Прости меня, грешницу окаянную...  Не  людям
зла желаю... Себя очистить огнем хочу. Запуталась я  совсем,  завертелась.
Прости меня, господи!"
   Приподняла голову, взглянула на окна - темень... Детей бы успеть в окно
вытащить, не то души невинные пострадают. Тогда мне и на том  свете  покоя
не будет, думала с тревогой. Да где ж люди-то? Чего не  бегут  на  помощь?
Или дрыхнут все? О Павле не беспокоилась. Этот козел сам выпрыгнет, хорошо
бы огнем щетину ему подпалить. Отметину от меня за обиду и  поругание.  Не
то ему все м