овом, да на  миру
сказанным? Иначе злоба да сумление задушат каждого в отдельности.  Зависть
разопрет, распарит утробу-то, и пойдет брат на брата с наветом  и  порчей.
Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие. Темное время настает.
   Так думал Иван Никитич, идя к себе в  кузницу,  стоявшую  за  селом  на
выгоне, возле широкого разливанного пруда. Более всего сокрушало его  даже
не требование  твердых  заданий,  не  выколачивание  хлебных  излишков,  а
закрытие церкви. Старики говорили, будто заложил ее рязанский князь Юрий в
честь победы над ханом Темиром. Когда жил этот князь Юрий и где была битва
с ханом Темиром - никто не знал и  не  помнил,  и  казалось,  что  церковь
стояла на этой земле вечно; хорошая каменная церковь  с  белой  луковичной
колокольней и с  зеленым  стрельчатым  шатром.  И  крестился  в  ней  Иван
Никитич, и венчался, и родителей отпевали здесь, - все,  от  восторженного
венчального гимна "Исайя, ликуй!" до  печальных  торжественных  песнопений
заупокойной панихиды, - все прослушал здесь Иван Никитич и запомнил,  унес
в душе своей на вечные времена. И вот теперь не будет ничего  этого  -  ни
заздравных молитв, ни поминаний, ни свадеб, ни крестин... А что же  будет?
Как жить дальше?
   Возле своей кузницы он увидел двух лошадей,  привязанных  к  ковальному
станку. На спинах лошадей были приторочены ватолы. "Стало быть, дальние, -
подумал Иван Никитич. - С Выселок, что ли? Ковать пригнали.  Своих-то  уже
вроде бы всех  подковал,  торопились  с  братаном  управиться  до  Покрова
дни..."
   Но вот из-за кузни навстречу ему вышли двое с  собакой,  с  ружьями  за
спиной, и Костылин узнал их - тихановские. Люди места себе не  находят  от
переживаний, а эти веселятся, уток гоняют по озерам...
   - С праздничком престольным, с Покровом Великим!  -  приветствовал  его
Селютан, давний приятель Костылина. - А ты чего такой снулый, как судак  в
болоте?
   - Не с чего веселиться, - ответил тот. - Закрыли ваш престол.
   - Как закрыли? - спросил тревожно Бородин.
   - Так и закрыли. Службу отменили, церковь отвели под ссыпной пункт.
   Селютан присвистнул и заковыристо выругался.
   - Это кто ж так размахнулся? - спросил Бородин. -  Иль  местные  власти
озоруют?
   - Да кто их разберет? И ваши, и наши - все там, митингуют  на  паперти.
Возвышаев приехал с милицией, попа арестовали.
   - Вот так пироги! Хорошенькое веселье на праздник, - опешил Бородин.  -
Что будем делать, Федор?
   - А что нам делать? Попу мы все равно не поможем. Пожалеем самих себя -
выпьем и закусим... - Он приподнял связку уток и  предложил  Костылину:  -
Раздувай горн - на шомполах зажарим.
   - Вроде бы не ко времени, не по настрою, - заколебался Костылин.
   - Да ты что нос повесил? Иль твоя очередь подошла  в  тюрьму  итить?  -
затормошил его Селютан.
   - Типун тебе на язык...
   - И стаканчик веселилки, - подхватил Селютан. - Давай, разводи огонь! А
ты уток потроши, Андрей. Счас я сбегаю на село, принесу  вам  две  гранаты
рыковского запала. Рванем так, что всем чертям будет тошно, не  токмо  что
властям. А то тюрьмы испугались. Вот невидаль какая. В России от тюрьмы да
от сумы сроду не зарекались.
   Селютан снял ружье, уток с пояса, сложил все это добро на  порог  кузни
и, пошлепывая себя по  животу  и  голяшкам  сапог,  притопывая  каблуками,
пропел частушку:

   Ты, товарищ, бей окошки,
   А я стану дверь ломать!
   Нам милиция знакома,
   А тюрьма - родная мать.

   Но жарить уток не пришлось. От  деревни,  прямиком  через  весь  выгон,
ныряя в кочках, торопливо размахивая руками, бежала  Фрося.  Незастегнутый
плюшевый сак разлетался полами в  стороны,  делая  ее  еще  приземистей  и
толще. Не добежав до  кузницы  трех  сажен,  она  повалилась  на  траву  и
заголосила:
   - Разорили нас,  разорили  ироды-ы!  Иван!  Ива-а-ан!  Что  нам  делать
теперя-а! Ой, головушка горькая! Где взять такую прорву хлеба-а?
   - Что случилось? Чего вопишь, заполошная? Скажи толком! - подался к ней
Иван Никитич.
   Она подняла голову, отерла слезы и, всхлипывая, кривя губы, сказала:
   - Подворкой обложили нас. Сто пудов ржи!
   - Кто тебе сказал?
   - Рассыльный бумагу принес из Советов. Я как прочла, так и хрястнулась.
В глазах потемнело. Это ж опять готовь рублей пятьсот... А где их взять?
   - Возвышаев с Родькой накладывали, пускай они и ищут. А у меня ни хлеба
такого, ни денег нет.
   - Дак ведь скотину сведут со двора, из дому самих  выгонят.  Задание-то
какое? Чтоб в недельный срок рассчитаться.
   - Да что ж это такое? - растерянно обернулся  Костылин.  -  Что  ж  это
делается, мужики?
   Федорок только шумно вздохнул по-лошадиному и скверно выругался:
   - Вот тебе и выпили!
   - Иван Никитич, продай ты лавку. Весь соблазн от  нее  идет,  -  сказал
Бородин.
   - Да что я за нее возьму? Мне и трех сотен не дадут за нее. Да и кто ее
теперь купит?
   - Ах, кто теперь купит? - подхватила со злорадством Фрося,  вставая  на
ноги. - Довел до точки... Докатился до оврага. Как я тебе говорила? Продай
ты ее к чертовой матери! Чтоб глаза не мозолить... А ты что? В дело мое не
суйся! Завел торговое дело! Эх ты, мужик сиволапый. С каленой-то рожей  да
в купеческий ряд полез. Где они ноне, купцы-то? С головой-то которые - все
поразъехались. Где Зайцев? Где Каманины? Серовы? Плюнули на  эту  канитель
да уехали. А ты дело завел? Вот и тряси теперь штанами-то... Иди  в  Совет
сейчас же! Проси ревизию на лавку  провесть.  Все,  скажи,  чего  потянет,
обчеству отдам. А остальное, мол, не обессудьте. Нету-у! Ни хлеба нет,  ни
денег. Пускай хоть с обыском идут...
   - Да, да... Я, пожалуй, пойду  в  Совет.  Так  вот  и  скажу...  может,
Возвышаева застану. Так вот я и скажу, - деревянно бормотал Костылин. - Вы
уж извиняйте, мужики. Выпить не пришлось. Мне не до праздника.
   - Какой теперь, к  чертовой  матери,  праздник,  -  сказал  Бородин.  -
Поехали, Федор!
   - Эхма, - вздохнул опять Селютан. -  Рожу  бы  намылить  кому-нибудь...
Кому? Подскажите!
   Но, не дождавшись ответа, плюнул и пошел отвязывать лошадь.


   Долго ехали молча, обогнув вдоль Святого  болота  ольховый  лес,  ехали
домой, не договариваясь. О чем говорить? От  кого  прятаться?  Где?  Разве
есть такое место, где можно пересидеть, пережить эту чертову карусель? Вон
как ее раскрутили, разогнали, не советуясь ни с кем, никого не  спрашивая.
Ну и что, ежели ты в стороне стоишь или  задом  обернулся?  Думаешь,  мимо
пронесет, не заденет? Как же, проехало!.. Вон, Костылина  оглоушили  из-за
угла оглоблей - и оглянуться не успел.  Тоже,  поди,  думал  -  в  стороне
отсижусь, в кузнице.  Нет,  прав  Федор  -  нечего  бояться  и  прятаться.
Заглазно, глядишь, и меня самого оглоушат, вроде  того  же  Костылина.  Уж
Сенечка не упустит  такой  момент.  Уклонист,  скажет...  Чуждый  элемент.
Обложить, как зажиточного! И никто из бедноты не  заступится.  Спасибо,  в
тот раз с излишками сена Ванятка упредил. И Надежда молодец - тройку гусей
не пожалела, отнесла Ротастенькому. И сам он на  Кречева  нажал...  Вот  и
сняли сто пудов сена. Не то, гляди, об одной лошади остался бы. Нет, не  в
луга - домой надо ехать. А там будь что будет.
   Бородин так увлекся своими мыслями, что не  заметил,  как  удалился  от
него Селютан, ехавший  передом.  Он  услыхал  дальний  выстрел  и  вскинул
голову. Федорок, подняв  кепку  на  ружье,  махал  ею  в  воздухе.  Андрей
Иванович понял, что лошадь взяла левее, на Мучинский лес, чтобы  выйти  на
торную дорогу, ведущую на Большие Бочаги, знакомую ей по частым наездам  в
гости. Натянув правый повод, он ударил ее каблуками по бокам  и  пустил  в
намет. Селютан поджидал его на окраине Пантюхина.
   - Ты чего, уснул, что ли? Или в лес по грибы  надумал?  -  шумел  он  и
крутил на месте своего вороного мерина. -  Ехал,  ехал,  оглянулся  -  нет
моего Бородина. Уж не черти ли, думаю, в болото затащили? А он вон игде  -
в гости к лешему подался. Все, поди, сам с собою гутаришь?
   - Небось загутаришь, ежели  голова  кругом  идет,  -  нехотя  отозвался
Бородин. - Через Пантюхино поедем?
   - Нет, свернем в Волчий овраг и по оврагу выедем на  тихановские  зада.
Чего мы скрозь села  поскачем?  Да  с  ружьями...  как  казаки-разбойники.
Ребятишек пугать?
   - Поедем оврагом, - согласился Бородин.
   Свернули в ложок, переходящий в дальний овраг, поехали конь о конь.
   - Ну, чо ты нос повесил? - спросил Селютан. - Тебя-то еще не обложили?
   - Подойдет время, и нас с тобой обложат.
   - Опять двадцать пять! Ну и хрен с ней, пускай обкладывают.
   - Тебе все - хрен с ней. Разбегутся мужики, опустеют  села,  и  запсеет
наша земля, как при военном коммунизме. Помнишь, что говорил Иван-пророк?
   - Какой пророк?
   - Ну, Петухов.
   - Ах, куриный апостол! Ну как  же?  "Ох  воля-воля,  всем  горям  горе.
Настанет время - да взыграет  сучье  племя,  сперва  бар  погрызет,  потом
бросится на народ. От села до села не останется ни забора,  ни  кола,  все
лопухом зарастет. Копыто конское найдете - дивиться будете: что  за  зверь
такой ходил по земле. Есть будете каменья, а с... поленья..."  -  заученно
твердил Федорок, посмеиваясь.
   - Ты помнишь, как его брали? Я-то на войне был.
   - А как же? Помню. Это весной было. Нет, зимой, в  восемнадцатом  году,
по первому заходу брали его, когда  купцов  трясли.  Приехали  за  ним  из
уезда. Мы еще к Елатьме относились. Привели их свои, Звонцов  из  Гордеева
да  Иов  Агафонович,  в  матросской  форме,  с  наганом.  Тоже   волостным
комиссаром  был.  За  подпись  свою  брал  бутылку  самогонки.  Чего  хошь
подпишет, только покажи - где каракулю поставить. Сам - ни бумбум,  читать
не умел. Да и те, уездные, были такие же аргамаки - ни читать, ни писать -
только по полю скакать. Иссеры, одним словом.
   - Да, в ту пору здесь левые эсеры заправляли.
   - Какая разница! Один хрен.
   - Тебе все едино; сажаешь всех на хрен, как на пароход.
   - Дак ты будешь слушать или нет?
   - Ну давай! Ври, да знай меру.
   - Я вру?! Да мне сама Федора рассказывала. Прибежала  к  нам,  как  его
увезли, и вся треской трясется. Все рассказала, как было. Вот пришли они и
говорят ему: Иван Петухов, ты есть настоящий агитатор за божье писание, то
есть чистая контра. Посему подпиши обязательство, что отрекаешься от своих
вредных речей. А он им говорит: что богом записано, то сатане не  стереть.
Каждый делает то, что ему предназначено. Вы зачем пришли?  Забирать  меня?
Вот  и  забирайте  безо  всяких  обязательств.  Ишь  ты,  говорят,   какой
настырный. Все знаешь. А  что  имущество  у  тебя  заберем,  тоже  знаешь?
Берите, берите. А у него  этого  имущества...  ты  же  знаешь!  -  Федорок
прыснул и выругался: - Лаптей порядошных - и то не было - всю  зиму  босой
ходил.
   - Как не знать! - подхватил Бородин. - Он же мне соседом был, до нашего
раздела. Помню, в марте как-то, оттепель  была  сильная...  Лужи  натекли,
потом замерзли. Пошел я в сад,  баню  топить.  Вдруг  слышу  -  кто-то  за
плетнем не то стонет, не то хохочет. Что такое? У меня аж мурашки по коже.
Захожу за угол и вижу - дед Иван нагишом разламывает лед и ложится в воду,
а сам все: "О-хо-хо! Ух-ха-ха!" У меня аж зубы застучали  от  озноба.  Всю
зиму голову мыл на дворе, в желобе. Идет, бывало,  со  двора,  а  с  волос
сосульки свисают...
   - Какой крепости был человек, - заметил с детским умилением Селютан.  -
Сто тринадцать лет, а он все еще без очков  читал.  Сидит  возле  окна,  в
переднем углу, под божницей, и все - "Ду-ду-ду".  Так  и  барбулит  целыми
вечерами. При лампаде читал! Он бы еще пожил, кабы не взяли его.  Ну  вот,
собирают они его книги и спрашивают:  а  ты  чего  ж  не  переживаешь?  Не
хочется, поди, в заключение идти? А он им - чего переживать?  Вон  у  меня
Федора из подпола картошку выбирает - сперва, с осени, крупную, а по весне
и всю мелочь доберет. Такой порядок и вы завели... Сперва забираете  людей
видных, богом отмеченных, а  потом  и  всю  мелочь,  вроде  вас,  туда  же
потянут. Чем вы меряете, тем и вам будет отмерено. Так и увезли его. Целую
телегу книжек наложили.
   - Да, книжек у него много было, - более для себя сказал  Бородин,  -  и
Библия, и псалмы, и жития святых, но больше все чекмени. Он был  начетчик,
Библию толковал  по  чекменям.  На  каждую  главу  из  Библии  по  чекменю
написано. То-олстые книги. В них вся  соль,  все  толкование.  Без  них  к
Библии и не подступишься. А он ходы знал. И все, что  было,  определял,  и
все, что будет, мог предсказать.
   - Да, как скрозь землю видел, - согласился Селютан.
   - А как он купцу Каманину предсказал, знаешь?
   - Что-то не припомню.
   - Ну-у!.. Собирает после базара лапти худые  да  всякую  рвань.  А  тот
сидит на балконе своего дома и говорит: "Иван Максимыч,  зачем  ты  шоболы
собираешь?" А он ему: "То, что я набрал, это  мое,  а  вот  ты  сидишь  на
чужом". И ушел. Купец и задумался, как же так - сижу я на чужом? И дом,  и
балкон, и кресла - все мое. Ополоумел он, что ли? И взяло купца  сумление.
Пришел он к Ивану-пророку вместе с  попом.  До  глубокой  ночи  просидели.
Будто бы Иван-пророк предсказал ему разор. Все, говорит, обчеству  отойдет
- все твои магазины со всеми товарами. И  поверил  Каманин  -  за  год  до
революции все магазины распродал и сам помер. Мой батя дружбу с ним  водил
когда-то, еще в том веке. Ну, маманя была у Каманина  перед  смертью.  Сам
позвал. Малаховка, говорит, конец подходит решающий сперва нам, а потом  и
за вас примутся. Купленную землю продай, пока не поздно. У нас было  всего
три десятины купленной земли-то, да две  арендовали,  да  своих  надельных
две. Примерно столько же, сколько  и  теперь.  Так  что  мы-то  ничего  не
потеряли... - Андрей Иванович помолчал и добавил: - Пока.
   - Да, старик Каманин вовремя ухватился. - Селютан  покрутил  головой  и
засмеялся. - Зато сын его приехал, который в следователях был,  как  начал
шерстить!.. Всех должников пообщипал, как кур ошпаренных.  Я  вам  покажу,
говорит, свободу и равенство. Всех  раздену,  пущу  по  миру  одинаковыми,
голозадыми...
   - Иван-пророк и этого не обошел. Ну, говорит, Сашка,  по  миру  пускать
людей не диво, а вот что сам пойдешь по миру за свою  алчность  -  вот  уж
подлинно диво дивное будет. И пошел ведь. Говорят, он где-то  в  Германии,
вышибалой в трактире или в чайной... Вот как припечатал его Иван-пророк.
   - Да, уж  припеча-атал,  -  обрадовался  Селютан.  -  И  какой  же  был
честности человек! В одних опорках  ходил,  а  ведь  при  деньгах  больших
состоял. Говорят, все деньги на тихановскую церковь он собирал.
   - Он. И казначеем был, и  сам  с  кружкой  медной  ходил,  -  подхватил
Бородин. - Я еще помню. Ма-аленький был. Он с посохом, в посконной рубахе,
а на груди кружка медная на желтой цепочке и надпись с  крестом  подаяния:
"На храм божий..." Когда церкву нашу освящали, ему пели многая  лета.  Сам
архиерей кланялся ему  поясным  поклоном.  Вот  тебе  и  куриный  апостол.
Ребятня сопливая придумала это глупое прозвище. -  Бородин  вдруг  натянул
поводья и с каким-то испугом глянул  на  Селютана.  -  Я  о  чем  подумал!
Церковь-то в Тимофеевке закрыли? А там же, в ограде, дед мой лежит. Теперь
и кладбище в ограде опоганят!
   - Насчет кладбищ вроде бы установок не было.
   - В церкови-то ссыпной пункт сделают! Колесами подавят могильные плиты.
Эх, мать твою... Кому это все  нужно?  Такое  издевательство  над  русским
людом! Жить тошно.
   - Не живи, как хочется, а как бог велит.
   - Какой бог? Из церкви ссыпной пункт сделать - это по-божески? Чего  ты
мелешь?
   - Это я к примеру.
   -  Бывало,  на  родительскую  субботу  ездил  туда,  панихиду  по  деду
заказывал. А теперь где ее отслужат?
   - Погоди малость... По нас самих панихиду придется заказывать...
   На берегу  Волчьего  оврага,  напротив  Красных  гор,  толпились  люди.
Заметив верховых, они замахали маленькими флажками и стали что-то кричать.
Один парень, махая кепкой, бежал к ним навстречу:
   - Сто-ойте! Останови-и-итесь!
   Бородин с удивлением узнал в этом пареньке сына своего, Федьку. И  тот,
узнав отца, оторопел:
   - Это ты, папань?
   - Вы чего здесь делаете? - строго спросил Бородин.
   - Стреляем от Осоавиахима. Неделя стрельбы проходит.
   - А почему не в школе?
   - Дак ныне ж день урожая! Отпустили нас, потому как  стрельба.  Военное
дело.
   - Какое там дело? Бездельники вы! - выругался Бородин, чувствуя, как  в
груди закипает у него злоба ко всем этим стрелкам.
   - Мы ж не просто так... Зачеты сдаем, - оправдывался Федька.
   - Ты отстрелялся? -  спросил  Селютан,  чтобы  перебить  гневный  запал
Бородина.
   - Ага. Сорок шесть  очков  выбил  из  пятидесяти,  -  расплылся  тот  в
довольной улыбке. - Две десятки выбил.
   - Молодец! Значит, в отца пошел.
   Шаткой походкой спешил к ним Саша Скобликов, приветливая улыбка  играла
на его сочных, по-детски припухлых губах:
   - Андрею Ивановичу салют!
   Он подошел и поздоровался за руку, открытая,  обнажающая  ядреные  зубы
улыбка так и не сходила с его крепкого широкого лица. "И  чему  он  только
улыбается?" - опять раздраженно подумал Бородин. И спросил сердито:
   - Вы чего людей останавливаете по оврагам, как разбойники?
   - Нельзя по оврагу ехать, там  еще  две  бригады  стреляют.  Валяйте  в
объезд, на Выселки.
   - Это уж мы сами сообразим - как нам ехать, -  отозвался  недовольно  и
Селютан.
   - Я эти стрельбы не устанавливал, - ответил Саша. - Так  что  претензии
направляйте в Осоавиахим да в райком комсомола.
   -  Да  мы  не  тебя  ругаем...  Так  мы...  сами  на  себя  дуемся,   -
примирительно сказал Бородин. - Давай, Федор, заворачивай на Выселки! - И,
придерживая лошадь, спросил Сашу: - Как родители, сели в поезд?
   - Се-ели!  -  обрадованно  произнес  Саша.  -  Клюев  уже  вернулся  из
Пугасова. А твердое задание я утром в Совет отнес. Все, говорю, ответчиков
нет. Сами уехали, а дом оставили. Можете забирать его. Все! Я  чист!  Сдаю
дом - а сам в Степанове, на квартиру.
   "И чему только радуется? - думал Бородин, отъезжая. - Родительский  дом
пошел псу под хвост, а он веселится. Дитя неразумное. И Федька, мокрошлеп,
подбежал похвастаться - две десятки выбил. Тут мыкаешься, не знаешь,  куда
деться, а они веселятся - в солдатики играют. И что им наши  заботы?  Чего
они теряют? Имущество, скотину? Разве они все это наживали? Нет, не они, и
терять им нечего. Вот так время подошло - дети родные не понимают тебя.
   Но мысль эта  вела  за  собой  другую,  в  которой  и  признаваться  не
хотелось. Разве дело в детях? Жизнь твоя, налаженная годами тяжелого труда
и забот, стала выбиваться из колеи,  как  норовистая  кобыла.  Вот  в  чем
гвоздь.
   Кому ветер в зад - тот и в ус не дует, а  тебя  сечет  в  лицо,  с  ног
валит, но ты терпи да крепись. А что делать? Податься некуда и  жаловаться
некому. Иным потяжелее твоего, и то терпят. Ведь каждый живет  как  может,
живет сам по себе - вот что худо. Тебя растопчут, растерзают на  части,  и
никто не чихнет, не оглянется. Пойдут дальше без тебя,  будто  тебя  и  не
было.
   В этой мысли он укрепился еще более, когда увидел  на  окраине  Выселок
толпу народа вокруг телег с флагом. Поодаль паслись  стреноженные  лошади,
валялись плуги по кромке  черной,  лоснящейся  на  солнце  свежей  пахоты.
Бородин вспомнил, что накануне собирались всем активом вспахать больничный
огород, в честь дня коллективизации. И по тому, как на  телеге  развевался
флаг, а рядом стоял Кречев без фуражки и что-то говорил в  толпу,  Бородин
понял, что дело уже сделано. И  скрываться  было  поздно  -  их  заметили.
Кречев замахал рукой с телеги, в толпе оживились, стали  показывать  в  их
сторону.
   - Спрятался! Мать твою перемать, - выругался Бородин.
   - Это что за люди? Больных,  что  ли,  выгнали  на  митинг?  -  спросил
Селютан, усмехаясь.
   - Молебен служат в  честь  трезвого  Селютана,  -  в  тон  ему  ответил
Бородин.