й парень неуклюжий, сырой... Шестнадцать лет,
а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь  -  дорогу  путает.
Сзади оставишь - в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится,
бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что  и
сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к  саням  побежала,
уперлась в бочку... Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
   - Авдей! - кричит. - На вот веревку, держи концы!  Я  захлестну  ее  за
головашки саней да бочку буду поддерживать.  А  ты  привяжи  за  лошадь  и
выводи ее на дорогу.
   Сопит... И что-то подозрительно долго привязать не может.
   - Ты за что привязываешь веревку-то?
   - За шею.
   - Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь!
   - А за чаво жа привязывать?
   - За хомут, дурак! За гужи!..
   Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее  уже
на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар
у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет:
   - Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
   - Я вчера наездилась, - сказала Надежда. - Спину так наломала,  что  не
разогнусь.
   - Ну что жа, - отозвалась Митревна. - Поедем мы с тобой, Авдюшка.
   - Запряги им хоть лошадь, - проворчала свекровь.
   Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе  к  обеду,
смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и  от  дровней  одни
головашки тащатся.
   - На пенек в лесу наехали... Ну и сани, того, расташшылись.
   И пришлось Надежде со свекровью  в  ночь  ехать,  собирать  и  дрова  и
остатки от саней.
   Прошел пост - и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и  не
видела. Ни рыбы, ни денег...
   - Мама, а как же насчет выручки? - спросила Надежда.
   - Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни  копейки
не даете!
   Вы - это снохи. Митревна получала семь с полтиной - три на себя, как на
солдатку, три на подростка Авдея да полтора  рубля  на  младшего  сынишку;
Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у  ее  родителей,  а
Настасья - три рубля.
   - Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! - ворчит свекровь.
   - Как на харч? Мы ж работаем. Все паи  сами  обрабатываем!  Сколько  ты
овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец?  На
варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
   Ну,  слово  за  слово...  Распалились.  А  самовар  кипел,   завтракать
собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
   - Черти полосатые! Пенсию не даете - нет вам чаю!  Где  хотите,  там  и
пейте.
   И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
   - Вино пошла пить, - усмехнулась Настенка.
   У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и  там,  в
углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы
- закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и  хоронились
в объемистых складках темной, в белую  горошину  юбки.  Войдет  в  горницу
Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука,  потом  -  трень-брень:  это
стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага...
   - Ну и черт с ней! - сказала Настенка. - Я домой пойду.
   И Митревна засобиралась к своим:
   - Что жа, что жа... Я-петь найду чаю...
   Ушла. Ей всего через дорогу перейти - свои. Настенка тоже  тихановская.
А что делать Надежде?
   - Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но  имейте  в  виду  -  я  уж
больше не вернусь. С меня хватит.
   Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
   Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам:
   - Надя-а! Надежда-а!
   А Надежда идет себе и будто не слышит.
   - Надя-а! Погоди-кать, погоди!
   Остановилась та. Подбегает свекровь - дух еле переводя:
   - Ты куда собралась-то, девка?
   - Домой!
   - Как домой? Твой дом здесь.
   - Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас!
   - Как уходишь? Весна подошла - сев на носу. А я что с ними насею?
   - Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной?  А  что
коснется - и на варежки шерсти нет тебе...
   - Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть.
Косцов  найму,  и  стога  смечут  мужики.  Ты  уж   давай   домой...   Ну,
погорячились... Не в ноги ж тебе падать!..
   - Сейчас я не могу, хоть  запорите  меня.  Вот  в  Москву  съезжу,  там
посмотрим.
   Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах  сидит,
ее дожидает:
   - Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то  поедем.
Вон и лошадь готова...
   Приехали домой - принесла из кладовой мешок шерсти и снохам:
   - Нате развешивайте!
   - Бабы! - говорит Надежда.  -  Пока  я  здесь,  берите.  А  то  уеду  -
передумает и шерсть спрячет.
   Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От  свекрови
отбилась - вот тебе свои родители подладились. Сперва отец:
   - Давай я тебе помогу овес отвезти.
   Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был  по  20
рублей за пуд, а в Тиханове - рубль  двадцать  копеек.  Взяли  они  десять
пудов. Насыпали корзину да два саквояжа.  Привезли  на  станцию.  В  вагон
садиться, а отец говорит:
   - Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим.
   Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает:
   - А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.)
   - Ну, что? Вещи!
   - Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! - И ушел за контролером.
   Э-э, тут не зевай.
   - А ну-ка, бери корзину! - говорит она отцу.
   - Куда ее?
   - В вагон тащи, куда ж еще?
   В  то  время  теплушки  ходили,  двери  настежь,  что  твои  ворота.  И
проводников нет. Он схватил корзину, она - саквояж. И сунули их  в  первый
же вагон. Надежда залезла, отодвинула  вещи  в  угол  и  посадила  на  них
женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит:
   - Ступай в конец поезда и растворись там.
   Билеты у них на руках, все в порядке. А  сама  осталась  на  платформе,
похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры
в красных фуражках.
   - Где багаж?
   А его и след простыл. Они в ближние вагоны сунулись, ходят,  смотрят...
Ну где найдешь? Клеймо на них, что ли?
   В Москву приехали, отец и говорит:
   -  Ты  как  хочешь...  Вещи  сама  выноси.  Я  и  в  Пугасове  довольно
натерпелся.
   - Э-э, вот ты какой помощничек!
   Взяла она носильщика, заплатила ему десятку.
   - Куда тебе нести?
   - На извозчика.
   Принес на извозчика.
   - Куда везти?
   - Овес нужен?
   - Нужен.
   - Вези домой!
   Сладились по двадцать рублей  за  пуд.  Отец  поехал  с  извозчиком,  а
Надежда к знакомым, тихановским москвичам. Те в  кондитерской  работали  и
сахар продавали по пятьдесят копеек за фунт. А в Тиханове его оптом  брали
по три рубля за фунт, а на развес и по четыре рубля и по  пять.  Три  пуда
взяла сахару, загрузила оба саквояжа, хлопочет  с  этим  сахаром.  А  отец
получил деньги за овес и ходит по Москве, посвистывает.
   - Папаша, а где деньги?
   - Какие деньги? Ты сахар продашь, вот тебе и деньги. А мне  за  овес...
Вместе трудились...
   - Вон ты какой тружельник!
   На обратной дороге в Рязани контроль накрыл. Отец встал  да  на  вокзал
ушел. Надежда выставила свои саквояжи посреди  вагона,  а  сама  в  уголок
села. Один контролер перешагнул через саквояжи, второй  споткнулся.  Хвать
за ручку - не поднять:
   - Что тут, камни, что ли? Чьи вещи?
   Молчание.
   - Что там за вещи? - спрашивает начальник в военном.
   - Да что-то подозрительно тяжелое. Где хозяин?
   Нет хозяина.
   - Забирай их, на вокзале проверим.
   Тут Надежда из угла подает голос:
   - Гражданин военный, мое дело постороннее, но только я вас предупреждаю
- на них флотский  матрос  сидел.  Он  пошел  обедать  на  вокзал.  Просил
поглядеть.
   - Флотский? - военный почесал затылок и говорит: - Ладно, оставьте их.
   Поехали!..
   Так и возила она то сахар из Москвы, то из Нижнего купорос  медный,  да
серу горючую - торговки на дубление овчин брали да на  лекарства.  Капитал
сколотить мечтала да лавку открыть.
   Не повезло, поздно надумала. Пришла вторая революция, и деньги лопнули.
Тут лет пять торговали на хлеб.  Куда  его  девать?  Обожраться,  что  ли?
Плюнула она на торговлю...
   Вернулся муж с войны, отделились от семьи. Делились пять братьев - трое
женатых да двое холостых. Кому избу,  кому  горницу,  кому  сруб  на  дом.
Андрею Ивановичу выпал жребий на выдел: кобыла рыжая с упряжкой досталась,
корова, три овцы, сарай молотильный да восемьдесят пудов хлеба. Одна  овца
успела объягниться до раздела. Свекровь забрала ягненка.
   - Что ж ты его от матери отымаешь? - сказала Надежда. - Или не жалко?
   А Зиновий, младший деверь, в ответ ей:
   - Ты вон какого сына у матери отняла, и то не жалеешь.
   Построились. Пошло  хозяйство  силу  набирать...  И  опять  захлопотала
Надежда, размечталась: "Коров разведем, сепаратор купим. Масло на  станцию
возить будем... А там свиней достанем англицкой породы! Загудим...  Кормов
хватит. Земли-то на семь едоков нарезано. И лугов сколько! Золотое  дно...
Только  старайся".  Да,  видать,  впрягли  их,  лебедя  да  рака,  в  одну
повозку... Один в облака рвется, другой задом пятится.
   - Пустая твоя голова! Ну, что ты  связался  с  лошадьми?  Вон,  Евгений
Егорович на коровах-то молзавод открыл. А  ты  что  от  лошадей,  навозную
фабрику откроешь?
   - И то дело, - буркнет хозяин, а дальше и слушать не хочет.
   С великим трудом убедила она его продать Белобокую кобылу на  базаре  в
Троицу.
   - Нагуляется она на лугах-то, справной будет, и лошади пока в  цене,  а
коровы дешевые. Белобокую продадим, а  корову  купим.  Ведь  пять  человек
детей. Щадно с молоком живем...
   Ну, убедила... И тут не повезло. Кобылу рыжую  угнали!  Куда  ж  теперь
Белобокую продавать? На нее вся опора.


   Когда Надежде утром сказали, из лугов вернувшись, что кобылы  нет,  она
так и присела. Целый день все из рук валилось.  Еще  думалось,  теплилось:
авось найдет лошадь, пригонит хозяин. Нет, приехал на Белобокой...
   Приехал вечером, стадо уж домой  пустили.  Она  с  подойником  во  двор
собиралась. Вышла на заднее крыльцо. Он лошадь привязывал к  яслям.  И  не
глядит. Хмурый. Да и с чего веселиться? Открыла она ворота в  хлев  -  вот
тебе, оттуда морда буланая  рогастая:  "У-у-у!"  Бык  мирской!  С  коровой
пришел. Да кто его пустил в хлев-то? Пошел, черт! "О-о-о!"  -  заревел  он
еще грознее, замотал рогами и пошел на Надежду.
   - Ах ты, морда нахальная! -  она  стукнула  ему  подойником  по  лбу  и
бросилась на заднее крыльцо. - Андрей, Андрей, скорее беги!..
   Бык в лепешку  смял  подойник  и  двинулся  к  Андрею  Ивановичу.  Тот,
бледный, пятился от растерянности задом к яслям, растопырив руки, заслоняя
лошадь.
   - Стукни его чем-нибудь! - крикнул он Надежде. - Я лошадь отвяжу...  не
то спорет.
   Надежда кубарем скатилась с крыльца, схватила полено из клетки  колотых
дров, стоявшей тут же, и - хлясть его по ляжке. Бык мотнул хвостом,  легко
обернулся - и за ней.
   - Ага, напорись на крыльцо, бес лобастый!
   Надежда, раскрасневшаяся, вся взъерошенная,  яростно  глядела  на  быка
сверху, с крыльца. Эх, кабы когти были, так и бросилась бы на него сверху,
вцепилась бы ему в холку. Огреть бы чем, да под рукой нет ничего.
   А разъяренный бык, обойдя крыльцо, увидел опять Андрея  Ивановича.  Тот
уже успел сорвать оброть с лошади, отогнал ее прочь, и теперь сам напрягся
весь в полуприсяди и, азартно раздувая ноздри, крутил в  воздухе  обротью,
как арканом. Бык, нагибая  голову,  пыхтя  и  нацеливаясь  рогами,  мелким
шажком  подкрадывался  к  нему.  Оброть,  выпущенная  Андреем  Ивановичем,
хрястнула удилами его по морде, и в то  же  мгновение  бык,  точно  птица,
пружинисто подброшенный, полетел на  Андрея  Ивановича.  Тот  отскочил  за
ясли. Бык поддел на рога верхнюю переслежину, опрокинул ясли и  с  треском
раздавил их. Андрей Иванович перебежал к заднему крыльцу, встал у дровяной
клетки и начал поленьями, словно городошными палками, молотить  быка.  Тот
мычал высоким утробным ревом, наклонял голову, передним копытом рыл  землю
и бил себя хвостом по бокам. Лев: "У-у-у-у!"
   Меж тем собирался народ. Время вечернее, теплое - на  улице  и  млад  и
стар, кто скотину у колодца поит,  кто  собак  гоняет,  кто  на  завалинке
сидит. А тут потеха с ревом, с топотом, с криками.
   - Андрей Иванович! Ты его шелугой одень, шелугой.
   - О черт! Это ж не мерин... Ты его шелугой - а он тебя рогом...
   - Шелугой, ежели с крыльца... Сам ты черт-дьявол.
   - Крыльцо не поветь. Откуда шелуга на крыльце возьмется? Откуда?
   - А пошел бы ты к матери в подпол...
   - Я, грю, плетью его... Плетью. Савелий Назаркин дома.
   - Сбегай за Савелием!
   А бык, разъяренный криком да поленьями, осипший от рева, бросился опять
на Андрея Ивановича, споткнулся о ступеньку крыльца и,  пропахав  коленями
две борозды, вскочил, мотая рогами, добежал до заднего плетня,  забился  в
угол под кладовую и,  обернувшись,  наклонив  голову,  стал  готовиться  к
новому броску.
   - Ребята, камнями его! Лезь на кладовую.
   Кладовая только еще строилась. Крыши не было - одни стенки да  потолок,
залитый бетоном. Федька Маклак, старший сын Андрея Ивановича, с приятелями
Санькой Чувалом, Васькой Махимом да Натолием Сопатым в момент  залезли  на
кладовую и  сверху  кирпичами  метили  быку  в  холку  да  в  голову.  Тот
отряхивался только от кирпичной пыли и глуше ревел да копал землю.
   - Камень ему что присыпка, один чих вызывает.
   - Плеть нужна, пле-еть...
   Принесли плеть от пастуха Назаркина. Плеть витая, ременная,  длинная...
Пять саженей! Конец из силков сплетен,  рассекает,  как  литая  проволока.
Ручка с кистями на конце... А тяжелая. Размахнешь, ударишь - хлопнет  так,
что твоя пушка ахнет. Э, рогатые! Берегись, которые на отлете...
   Андрей Иванович, увидев  плеть,  спрыгнул  с  крыльца,  выхватил  ее  у
парнишки и пошел на быка:
   - Ну, теперь ты у меня запляшешь...
   Перед домом Бородиных поодаль от толпы  стоял  Марк  Иванович  Дранкин,
по-уличному Маркел. На быка, на толпу любопытных он  не  обращал  никакого
внимания; стоял сам по себе возле известковой ямы, курил,  обернувшись  ко
всей этой публике задом, Маркел человек важный, независимого нрава, а если
и вышел на улицу, так уж не на быка поглядеть, а, скорее, себя показать.
   - Маркел! - кричали ему из толпы. - Мотри, бык  меж  кладовой  пролетом
выскочит... Кабы не зацепил.
   - Явал я вашего быка, - отвечал  Маркел  не  оборачиваясь  и  плевал  в
известковую яму.
   Он был мал ростом и говорил сиплым  басом  -  для  впечатления;  сапоги
носил с отворотами, голенища  закатывал  в  несколько  рядов  -  тоже  для
впечатления.
   Андрей Иванович ударил быка с накатом и оттяжкой, тем страшным  ударом,
который со свистом рассекает воздух и оставляет лиловые  бугры  на  бычьей
коже.
   Хх-ляп! - как палкой по воде шлепнули.
   Бык ухнул, даванул задом плетень, потом ошалело метнулся в пролет между
сенями и кладовой. Выскочил он на улицу прямехонько к яме;  высоко  задрав
хвост, радостно мотнув головой, как гончая,  увидевшая  зайца,  он  весело
полетел на Маркела.
   - Маркел, оглянись! - заорали в толпе. - Бык, бы-ык!
   Ну да, не на  того  напали...  Маркел  стоял  невозмутимо,  цедил  свою
цигарку и мрачно глядел вдаль.
   Бык сшиб его, как городок, поставленный на  попа;  тот  упал  в  яму  -
только брызги белые полетели. И нет Маркела...
   - Маркел, ты жив?
   - Посиди в яме, сейчас быка отгоним.
   Но из ямы никто не отвечал.
   - Чего он, утоп, что ли?
   - Да он утоп! Ей-богу, правда...
   - Бык запорол его... под лопатку кы-ык саданет.
   - Да спасите человека, окаянные! - завопили бабы от завалинки.  -  Чего
стоите?!
   Бык победно обошел вокруг ямы, воинственно помотал  рогами  и  двинулся
было к толпе, но, увидев подоспевшего со двора Андрея Ивановича с  плетью,
свернул на дорогу.
   Тут  и  появился  Маркел...  Ухватившись  за  край   ямы,   подпрыгнул,
подтянулся и, озираясь по сторонам, опершись ладонями, вылез наружу...  Он
был весь белый, как мельник с помола.
   - Ну, чаво уставились, туды вашу  растуды?!  -  обругал  он  занемевшую
толпу. - Ай извески не видели? - Он  сердито  нахохлился  и  стал  обирать
свисшие сосульками усы,  фыркал,  словно  кот,  и  брезгливо  отряхивал  с
пальцев известковую кашу.
   - Маркел, теперь лезь в печку на обжиг, -  сказал  Андрей  Иванович.  -
Тогда помрешь - не сгниешь.
   Толпа грохнула и закатилась заразительным смехом,  смеялись  и  оттого,
что смешно было глядеть на  маленького  сердитого  человека,  раздирающего
белые усы, смеялись и потому, что кончилось все благополучно и что  потеха
удалась - и азарт выказали, и страху натерпелись...
   А бык, подстегнутый взрывом  хохота,  обернулся,  увидел  на  краю  ямы
Маркела и, озорно взбрыкивая, поскакал на него галопом.
   Тут и Маркел показал себя... Как шар  от  удара  увесистой  клюшки,  он
катышом покатился по-над землей, отскакивая от каждого бугорка. Не к людям
за помощью ринулся он, не под  защиту  бородинского  двора...  Первородный
страх безотчетно погнал его домой... А жил он  через  двор  от  Бородиных.
Улица широкая, дорога пыльная да ухабистая,  Маркел  так  сильно  и  часто
застучал по дороге, будто в  четыре  цепа  замолотили.  И  ноги  закидывал
высоко-высоко, чуть пятками затылка не доставал. А в двух  шагах  от  него
скакал бык - рога наперевес, хвост трубой: "У-у-у! Запорю..."
   - Маркел, Маркел! Не подгадь!
   - Давай, давай! Догоня-ает!
   - Вертуляй в сторону! Скоре-ей! Вертуляй!
   Кричала вся улица.
   Перед домом Маркела стояла телега. Это и спасло  его  -  с  разбегу  он
плюхнулся животом на телегу и кубарем  перелетел  через  нее.  Бык  ударил
рогами в наклестку и завяз...
   А улица долго еще возбужденно гомонила о том, что не судьба Маркелу  от
быка погибнуть, что каждому на роду своя  смерть  написана  и  что  нового
мирского быка покупать надо, а этого сдать в колбасную Пашке Долбачу.
   Расходились удоволенные, каждый на свое - девки с  парнями  на  гулянку
готовились, бабы коров  доить,  мужики  скотину  убирать.  Впереди  вечер,
шумный праздничный вечер... Не грешно и нарядиться,  выйти  на  улицу,  на
людей поглядеть да себя показать. Вознесение Христово...
   - Нет, что ни говорите, а хорошо жить на миру! Не соскучишься...
   И  может,  оттого  отмяк  нутром  Андрей  Иванович,  уступил   Надежде,
договорились они на базаре в Троицу купить свинью или хотя бы  породистого
поросенка, а объезженного жеребенка-третьяка Набата он продаст.



        "3"

   Федька Маклак, плечистый, широкогрудый малый шестнадцати лет, кучерявый
в отца, прямоносый, но с припухлыми обуховскими веками и  мелкими  темными
конопушками на переносице, собирался  в  ночное  нехотя.  Надо  же!  Нынче
Вознесение. Вечером сойдутся на Красную горку  со  всего  конца  ребята  и
девки. Две, а то и три гармошки придут. Бабы вывалят из  домов,  мужики...
Круг раздастся, разомкнут, что на твоей базарной толкучке. Девки цыганочку
оторвут с припевками. Танцы устроят.  А  то  еще  бороться  кто  выпрет...
Позовет на круг: "А ну, на любака!  Выходи,  кому  стоять  надоело!.."  Не
хочешь на кругу веселиться -  ступай  к  Микишке  Хриплому.  Там  в  карты
режутся: в очко, в горба,  в  шубу...  И  вот  тебе,  поезжай  от  эдакого
удовольствия в ночное, копти там возле костра, Федька заикнулся было:
   - Папаня, может, месиво сделать кобыле? Постоит и дома одну ночку.
   - Я те намешаю болтушкой по башке! - отец ныне сердитый. - Она  сегодня
полсотни верст отмахала... Да завтра ей пахать целый день. Месиво... Пусть
хорошенько попасется, а завтра овса ей дам.
   Федька натянул на плечи старый зипун из грубого  домотканого  сукна  да
лапти обул  по-ле