все это видно как на ладони. А люди бывают разные; одни принимают  все  на
веру,  точнее  -  делают  вид,  что  все  в  порядке,  и  сами  становятся
блюстителями такого же  порядка  в  кавычках,  и  даже  других  заставляют
подчиняться общим указаниям, для себя же делают исключение; другие  же  не
подчиняются, выламываются из общего порядка и становятся чуждым элементом,
как  теперь  говорят...  Есть  еще  третий,  на   мой   взгляд,   наиболее
распространенный образ поведения: понимая, что иного выхода  нет,  человек
перестает мыслить, рассуждать и принимает все, что  происходит,  как  свое
искомое и даже находит в этом разумную целесообразность. Порой искренне не
замечает, что превратился в  послушного  исполнителя  чужой  воли.  И  его
нравственное начало, его совесть, взгляды начинают меняться или  тускнеть,
отмирать, и появляются разумные потребности: жажда продвижения  к  власти,
мечта об известности, славе или простое желание комфорта  и  удовольствий.
Конечная цель для него - пустой звук, настоящее благосостояние - все.  Вот
так, друг мой, все общество  делится  на  разумных  да  покладистых  и  на
строптивых и дураков. И те и другие  несчастны,  потому  что  мучают  друг
друга. И связаны одним железным обручем рабской схоластики - человек, мол,
не может быть свободным в своих действиях или  поступать  так,  как  велит
совесть. Человек - частица общества, кирпичик  его,  винтик...  Это  ложь!
Человек не может быть ни кирпичиком,  ни  винтиком,  ни  частицей  целого.
Человек  -  не  средство  для  достижения  цели,  пусть  даже  общественно
значимой. Человек сам есть цель. Каждая личность несет  в  себе  особый  и
неповторимый мир. И не стричь всех под общую гребенку, не гнать скопом,  а
наделить правами, свободой, чтобы развивалась каждая  индивидуальность  до
нравственного совершенства. В этом и есть конечная  цель  социализма.  Вот
что я понял прежде всего.
   - От этого отдает эгоизмом или максимализмом  каким-то,  даже  какой-то
религиозной заносчивостью. Как можно личность  ставить  выше  общественных
интересов?
   - Никакого эгоизма! Свободная  личность  значительно  больше  обогащает
общество, чем подневольная. Ее труд, ее поиск нравственного  совершенства,
собственный путь прозрения вызывают любовь и терпимость к ближнему своему.
То есть истинно свободный гражданин сознательно строит гуманное  общество.
Ради  этого  и  делалась  революция.   Он,   свободный   человек,   кровно
заинтересован в терпимости, ибо сам испытывал на себе  терпимое  отношение
общества в пути его к прозрению, к обретению истины. Когда же с  тобой  не
считаются и  навязывают  иное  понятие  гуманизма,  не  спрашивая  тебя  -
согласен ли ты с этим понятием, то в тебе нет и не  может  быть  ответного
движения души, нет выбора, следовательно, нет  и  собственного  постижения
истины, то есть того процесса, который делает из тебя независимое мыслящее
существо. Общество, которое построено по такому принципу, не может быть ни
гуманным,  ни  свободным.  Об  этом,  собственно,  и   говорили   классики
социализма.
   - Так что ж, по-твоему  выходит,  что  у  нас  нет  ни  социализма,  ни
демократии?
   - У нас, Маша, диктатура, переходный  период,  так  сказать,  несколько
затянулся.
   - Но, Митя, у нас же диктатура  целого  класса,  пролетариата.  Это  же
совсем другое дело!
   - Оставим класс в  покое.  Я  говорю  об  извращениях  регламента,  или
кодекса, как хочешь это назови. При диктатуре пролетариата у нас Советская
власть. Советы же есть форма народовластия. По существу, Советы  и  должны
все решать. Но бюрократия ухитряется проводить свой, неписаный  регламент.
Это и раньше знали, боялись, чтобы аппарат управления не замкнулся в себе,
не  поставил  бы  целью  -  вместо   служения   обществу   -   собственное
благосостояние, поэтому и пытались контролировать этот  аппарат  партийной
или независимой печатью, выборами, собраниями рабочих, крестьян. И,  между
прочим, добивались успеха при Ленине и даже некоторое время  после  смерти
его. Потому и вводили демократию в специальных решениях.
   - Правильно! У нас же решение съезда есть  о  развитии  внутрипартийной
демократии!
   - Решение-то есть. Но его надо в жизнь проводить. Через два года  после
Десятого съезда опять было такое же решение Политбюро о развитии  этой  же
самой внутрипартийной демократии. А результатов нет. Какая же  может  быть
демократия, если несколько человек, пришедших к общему  выводу,  отличному
от принятого большинством, не смеют заявить об этом открыто,  ибо  тут  же
будут сметены как  фракционеры?  Демократия,  в  том  числе  и  партийная,
требует терпимости к различным мнениям, если угодно - сосуществования этих
мнений. А мы боимся разных мнений и осуждаем их.
   - Неужели у нас нарочно устраивали так государство, чтобы хуже было?
   - Ну, что ты! Задумано все было  для  улучшения  жизни.  Все,  мол,  по
науке. Эксперимент! И демократия отменялась,  чтобы  создать  монолитность
общества. Говорили, что временно,  -  вот  кончится  война,  и  все  будет
по-другому. И вообще-то, Ленин пытался устроить по-другому.  У  него  были
воля и бесстрашие. Он был человеком практичного ума. И  решение  провел  о
внутрипартийной демократии, готовился к бою с  бюрократией.  Он  ввел  нэп
всерьез и надолго. Но - увы! Жизнь его оборвалась  в  самом  начале  этого
похода. И ни один из  преемников  Ленина  не  обладает  ни  умом  его,  ни
бесстрашием.
   - Не все боятся. Троцкий, например, даже очень стремился к  демократии.
Вспомни его первые три письма в конце двадцать третьего  года,  с  чего  и
началась эта самая оппозиция. Я была тогда студенткой. Мы  очень  понимали
его критику и призывы к омоложению ЦК.
   - Он же демагог, Маша. Конечно, он был прав,  когда  требовал  развития
демократии в партии. Но что толку в его правоте? Он молчал два года  после
съезда и ни гугу об этой демократии. Как только Ленин заболел, а Зиновьев,
да Каменев, да Сталин стали во главе  партии,  вот  тут  и  проснулся  наш
демократ.  Он  ведь  выступил  на  другой  день  после  того,   как   было
опубликовано решение Политбюро об этой самой демократии.  Ну  как  же!  Он
боялся остаться  в  тени  Политбюро.  Потому  и  выступил.  Они,  мол,  за
половинчатую, а я за полную демократию! За обновление ЦК!  Он  рассчитывал
на этом "обновлении" в диктаторы выйти.  Думал,  что  и  рыбку  демократии
съест, и  святость  диктатуры  соблюдет.  Не  получилось.  Раскусили  его,
прищучили. Он и завопил во весь голос: "Караул! Намордник надела на партию
фракция Сталина! А мне рот затыкают". Но когда он был  у  власти,  то  сам
всем рот затыкал. Да еще как! Головы рубил направо и налево. Это  он  ввел
расстрел каждого десятого при сдаче Вятки. Он ввел концлагеря. Он требовал
перманентной революции. Это он доказывал, что социализм построить в  нашей
стране нельзя, потому как она негожая. Почва, видите  ли,  изгажена.  Она,
мол, и годится всего лишь как горючий материал на  растопку  его  бредовой
мировой революции. Он требовал ободрать  крестьян  принудительным  заемом,
сколотить  трудовые   армии...   Устраивай   шурум-бурум   для   диктатуры
пролетариата. А диктатура пролетариата для него, Троцкого, - орудие личной
власти. И этот живодер хотел установить демократию? Да кто ему поверит?
   - Митя, а за что тебя исключили из партии? Ты мне так и не сказал.
   - А вот за это самое... За все то, что  я  тебе  здесь  рассказываю.  В
конце двадцать шестого года  мы  обсуждали  в  волкоме  итоги  Пятнадцатой
конференции. И, конечно, говорили, осуждали, одним словом, действие  левой
оппозиции. Сидели все свои, в узком  составе.  Ну,  я  и  сказал,  что,  в
общем-то, никакой оппозиции и  не  было,  велась  обыкновенная  борьба  за
власть. Пока Зиновьев да Каменев стояли во главе партии, они  требовали  -
никакой пощады Троцкому; как только их  столкнули,  они  завопили  в  один
голос с Троцким: где внутрипартийная демократия? Где уважение к теории,  к
авторитетам? Потому, говорю, идет этот  шурум-бурум,  что  никто  из  этих
кандидатов на Ленина рылом не вышел. Был один человек с  головой,  который
мог бы возглавить совнарком, так они  его  сообща  выставили  за  границу,
послом.
   - А кто это?
   - Да Красин, говорю. Он и партийный боец, и умница  -  один  из  лучших
инженеров России. И черт меня дернул вытащить из стола синенькую  тетрадь.
Я в нее записывал всякие стоящие высказывания. Да я тебе покажу ее.  -  Он
прошел  к  красному  углу,  достал  с  книжной  полки  синюю  тетрадку   с
прямоугольной белой наклейкой на  передней  корочке  и  прихлопнул  ею  по
ладони. - Вот она! Я ее раскрыл и зачитал выписку из статьи  Красина,  где
он с Лениным спорил в двадцать третьем году, в "Правде". Сейчас, погоди. -
Он зажег лампу и раскрыл тетрадь. - Вот оно! "Мы с В.И. давние  противники
в вопросах, касающихся гос.  контроля.  Он  всегда  стоял  за  усиление  и
развитие этого учреждения, я же давно боролся против гипертрофии контроля.
Противопоставление контроля  производству  не  выдумано  мною,  а  создано
жизнью и слишком рьяными сторонниками усиления  контроля..."  -  Успенский
оторвался от  чтения  и  сказал:  -  Речь  шла  о  создании  контроля  над
производством, о так называемом Рабкрине. Ты помнишь, наверно?
   - Ну как же! Вся надежда на рабочий контроль! А потом  его  упразднили,
сказали, что помеха.
   - Вот именно. А  сколько  людей  отрывали  от  дела?  Всех  в  контроль
пичкали. Вот Красин и написал тогда, слушай:  "Весьма  сомнительно,  чтобы
стоило отрывать хороших  специалистов  от  действительно  производительной
плодотворной работы... Специалист является и остается специалистом  своего
дела лишь до  тех  пор,  пока  он  работает  на  своей  фабрике,  в  своей
мастерской,  на  своем  поле.  Как  только  его  взяли  в  канцелярию,  он
превращается в чиновника и в таком естестве способен только вредить, а  не
помогать делу..."
   Мария хлопнула в ладоши и звонко рассмеялась:
   - Превосходно! В самое яблочко попал.
   - "Главная наша беда в том, что мы  не  можем,  не  умеем  организовать
именно производство! В этом самое слабое, а вовсе не в том, что у нас  нет
достаточно хорошо построенного контролирующего  аппарата..."  -  Успенский
оторвался от чтения и сказал: - Ну и далее, все в таком плане. Я и  говорю
им: делом надо заниматься, устройством производства. А мы чем  занимаемся?
Ловлей блох за канцелярскими столами.  У  Ленина,  говорю,  в  той  статье
насчет Рабкрина были слова о  необходимости  подготовиться  к  ловле  этих
самых... вредителей. Я тебе найду их сейчас. - Успенский полистал  тетрадь
и сказал: -  Вот  они!  Необходимо  подготовиться  "к  ловле  не  скажу  -
мошенников, но вроде того". Это Ленин написал. А Красин ему ответил... Вот
что он ответил ему... так: "Я боюсь, что  многими  читателями  будет  дано
этой части  статьи  распространительное  толкование,  не  в  смысле  ловли
мошенников, а в смысле ловли вообще, по случаю плохого хозяйничания, ловли
по случаю недостаточного проявления инициативы  и  т.п.  вплоть  до  ловли
несогласно  мыслящих.  Опасение  мое  основано   на   чрезвычайной   нашей
приверженности к этому способу госдеятельности..."
   Успенский глянул на Марию и удивился ее странному выражению, она  будто
бы только проснулась и не могла понять - где находится.
   - Это невероятно, - сказала она наконец. -  Это  же  все  про  то,  что
теперь происходит. И вредители, и чистки, и выдвиженцы... Боже мой!
   - Все про то же, - сказал Успенский. - И Салтыков-Щедрин писал все  про
то же. Помнишь? Сходились раз в полгода и сбрасывали Ивашку с  колокольни,
а то безбожников срамили и даже сжигали. А теперь верующих сажают... и уже
не единицами, а тысячами. Темпы дают. Прогресс! Наука!!
   - Боже мой, боже мой! Где же выход из этого тупика?
   - А все там же... Делом надо заниматься, дело-ом. А у нас только  то  и
на уме - как бы подчинить  производство  бюрократии.  Что?  Бюрократии  не
хватает? Увеличим за счет рабочих, инженеров, за  счет  мужиков,  наконец.
Лишь бы производство контролировать. Да что там  производство!  Всю  живую
жизнь хотим привязать к канцелярскому столу...  Не  раздувать  аппарат,  а
сокращать его надо. А производству давать больше самостоятельности.  Пусть
все эти крестьяне, рабочие, инженеры сами создают свое дело по хозрасчету,
пусть сами и отвечают за него, сами и прибыли делят. А  бюрократию  менять
почаще надо, взять ее под контроль. Вот где нужен контроль-то. Ведь  не  в
том беда, что плоха бюрократия, а в том беда, что она бесконтрольна. У нас
все верхи отчитываются только друг перед дружкой, как  это  было  заведено
еще в подполье. И Красин об этом же писал.  Вот,  послушай:  "Верхи  нашей
партии до сих пор построены так, как это было 20  лет  тому  назад,  когда
главная задача партии состояла в кидании  лозунгов  в  массы,  литературы,
агитации, пропаганды..." - Он оторвался от чтения  и  взглянул  на  нее  с
игривой улыбкой. - Каково? По-моему, не в бровь, а в глаз.
   - Да-а. - Мария только головой покачала.
   - И Ленин  ведь  писал  об  этом  же.  Помнишь?  В  "Очередных  задачах
Советской  власти".  Хватит,  мол,  заниматься  киданием  лозунгов!  Нужно
учиться хозяйствовать. Считать да рассчитывать. У бюрократии учиться!
   - Тебя, Митя, не поймешь, - усмехнулась Мария. - По-твоему выходит, что
Ленин то против бюрократии выступал, то за.
   - Да не за и не против! Он искал оптимальный вариант, тот самый,  когда
бюрократия могла быть не помехой в  деле,  а  подспорьем  и  даже  опорой.
Главное, чтобы бюрократия не замыкалась в себе самой, чтобы  в  управлении
государством участвовали широкие массы - не на словах, а  на  деле.  Чтобы
они не натыкались на бюрократический заслон.
   - При чем  тут  заслон?  В  нашем  аппарате,  или  бюрократии,  как  ты
говоришь, большинство рабочих да крестьян.
   - О, батюшки мои! - Он даже руками  всплеснул.  -  Я  же  не  говорю  о
сословной чистоте нашей бюрократии. Я говорю о том,  что  бюрократия,  или
аппарат, - как хочешь называй это! - не должна замыкаться в самой себе.  А
эти массы не просто должны пополнять  собой  состав  бюрократии,  а  делом
своим, делом участвовать в  управлении  государством,  оставаясь  даже  за
пределами аппарата.
   Он стал горячиться, смотрел на нее возбужденно и сердито, будто и она в
чем-то была виновата, и это стало раздражать Марию.
   - Давай спокойно. - Она села на стул возле печки и спросила: -  Что  ты
понимаешь под этим деловым управлением?
   - А то же самое, что понимали сторонники Ленина!  Или  проще  скажем  -
сторонники нового курса. Например, Калинин... В двадцать пятом  году  ВЦИК
ввел новую избирательную  инструкцию,  и  сразу  в  сельсоветах  оказались
деловые люди, а горлохватов выгнали. А что сказали бдительные консулы? Они
закричали, что-де избивают бедноту и коммунистов. Не  бедноту,  а  лодырей
изгоняли из Советов. Но окрик возымел действие:  отменили  эту  инструкцию
ВЦИКа.
   - Сельские Советы - еще не вся страна.
   - А на фабриках, на заводах? То же самое!  Вот  послушай,  что  говорил
Дзержинский по Пятнадцатой конференции. - Он опять раскрыл синюю  тетрадь,
лежавшую на его коленях, и прочел: - "Если бы вы ознакомились с положением
нашей русской науки в области техники, то вы поразились бы успехам в  этой
области. Но, к сожалению, работы наших ученых кто читает? Не  мы.  Кто  их
издает? Не мы. А ими пользуются и их издают  англичане,  немцы,  французы,
которые  поддерживают  и  используют  ту  науку,  которую  мы   не   умеем
использовать, они стараются  извлечь  из  нашей  науки  для  себя  большую
пользу.  Поэтому  поддержка  инженерных  секций  профсоюзов,  оказание  им
всяческого содействия является одной из основных наших задач". Вот так! Он
даже требовал дать инженерам какую-то конституцию на заводе и в управлении
фабрикой. Расширить их права!
   -  Ты  говоришь  и  читаешь  с  таким  напором,  как  будто  я   против
Дзержинского, - усмехнулась Мария. - Думаю, что впрямую против таких  слов
никто и не выступал.
   - В том-то и беда, что выступали, да еще как! Вот, например, что сказал
Зиновьев на Четырнадцатом съезде насчет расширения прав  инженеров.  -  Он
опять раскрыл свою тетрадку. - Так... Вот оно! "Совершенно ясно, что таких
прав они, как своих ушей без зеркала, в нашей республике  не  увидят.  Это
бесспорно. Мы пойдем навстречу честным из них и искренним  нашим  друзьям.
Не надо мозолить глаза  словом  "спец".  Пойдем  на  дальнейшее  улучшение
заработков,  как  только  будет  можно.  Политических  же  уступок  мы  не
сделаем". Вот как по-разному говорили и поступали сторонники и  противники
ленинского курса.
   Странное дело - Мария слушала и понимала правоту его слов, но  то,  как
он говорил это сердито, как назидательно читал, словно тыкал  ее  носом  в
тетрадку,  как  школьницу,  все  более  раздражало  ее,  вызывая   желание
высказать ему в лицо с такой  же  откровенностью:  что  благо  в  сторонке
сидеть да умничать, а ты покрутись попробуй на моем месте и делом  докажи,
какой ты храбрый сторонник правильного  курса.  Но,  желая  заглушить  это
подымавшееся из глубины души раздражение, она уклонилась  от  перепалки  и
спросила:
   - Как же твои приятели из волкома посмотрели на синюю тетрадь?
   - Насчет Красина? Да растерялись. Прочел я  им  и  вижу:  лица  у  всех
вытянулись и посерели. Тогда я их  еще  подзадорил,  поддразнил:  чего  ж,
говорю,  вы  молчите?  Зиновьев   на   Двенадцатом   съезде   назвал   это
меньшевистской платформой. А Красин в ответ  окрестил  Зиновьева,  говорю,
паническим демагогом. А  почему  эти  инженеры  и  всяческие  спецы  плохо
работают? Да потому, что отсечены от управления, не распоряжаются своим же
делом. А теперь и крестьян хотим оторвать от своего дела. И сами  же  ищем
виноватых. Не там ищем, не тем занимаемся.
   Помолчали. Мария долго глядела  на  отсветы  пляшущего  пламени,  потом
спросила:
   - За что же тебя исключили?
   - Кто-то донес в уезд  о  моей  читке.  Полагаю,  что  Возвышаев.  Меня
вызвали, устроили настоящее судилище. И левым меня обзывали, и  правым,  и
даже членом рабочей оппозиции. Исключили за клевету на генеральную  линию.
Поначалу я кипел, возмущался, пытался доказать свою невиновность. Но  меня
попросту никто не слушал. Понемногу скис и махнул рукой - писать некуда. И
что исключили меня - явление в данной ситуации вполне  закономерное.  Дела
пошли горячие. Ну кому охота  возиться  с  каким-то  волостным  военкомом?
Комар!
   - От такой логики, Митя, хочется в голос завыть.
   - Мы сами виноваты,  Маша.  Сами  сложили  теорию  насчет  винтиков  да
кирпичиков. Не годен, проголосуют - и баста. Один винтик  выпал  -  другой
вставят. Свято место пусто не бывает.
   - Это безволие, Митя. Надо драться, отстаивать правоту свою.
   - Ты не поняла меня. Я не считаю нужным отстаивать правоту  свою  перед
людьми, которым нет дела до моей правоты. Им нет  дела  до  меня,  как  до
человека мыслящего, с чем-то несогласного,  в  чем-то  сомневающегося.  Им
важно поголовное единство. Поголовное! Как только я понял это,  мне  стали
безразличны они. Я вырос на Толстом и Достоевском. Они считали, что нельзя
при помощи поголовного единства да еще по принуждению  добиться  всеобщего
счастья.
   - Ни Толстой, ни Достоевский не занимались переделкой общества. Еще  не
известно, как бы они вели себя при этом.  Одно  дело  говорить,  другое  -
делать.
   -  Нет,  Маша.  Слово  поэта  -  есть  дело  его.  Не  соучаствовать  в
торжествующей несправедливости есть нравственная обязанность, как говорили
древние. Ее придерживались и Толстой, и Достоевский и нам велели. А высшая
форма добродетели состоит в смелости духа и неустрашимости мысли. Отсюда и
критика.
   - Нападать на социализм в те поры - храбрость невеликая.
   - Не в социализме дело. Они бичевали ту врожденную,  что  ли,  какую-то
сатанинскую