ало не только недоумение, но и тяжелую работу мыслей,  далеких  и  от
этого бетонного крыльца, и от Зинки, и от ее вопроса.  К  Авдотье  подошли
Наташенька Прозорливая, Санька Рыжая,  Степанида  Колобок,  приземистая  и
плотная, на коротких ножках, как гусыня, и, на полкорпуса выше ее,  словно
сухостойное дерево, мать Карузика; подходили  и  другие  бабы  с  хмурыми,
скорбными лицами, останавливались возле Авдотьи, обступали крыльцо, словно
ждали приглашения по очень важному делу.
   Зинка почуяла какую-то скрытую угрозу в этом тягостном молчании и,  еще
не понимая - зачем они так нехорошо смотрят на  нее,  спросила  громко,  с
нарочитой беспечностью, как бы  желая  прогнать  зародившийся  в  ее  душе
страх:
   - Вы чего, языки  проглотили?  Не  выспались,  что  ли?  Чего  на  меня
смотрите как кошки на сметану? - И громко  засмеялась.  Засмеялась  не  от
ловко подвернувшейся фразы, а опять же от того самого непонятного  страха,
и потому смех получился и неестественный, и глупый, и сама же  она  тотчас
поняла это.
   А бабы загудели разом, взялись, как  сухие  будылья  травы,  схваченные
яростным полымем. Евдокия сорвала с себя облезлую рыжую шаленку,  обнажила
простоволосую голову и закричала:
   - Ты что, сатана, посмеяться над горем нашим вышла? Так  плюй,  гадина!
Плюй с высоты нам на головы!
   - Окстись, милая! Ты что, сдурела? - Зинка заалелась, как от  пощечины,
и замахала руками.
   - Ага, мы сдурели, а вы, значит, ума набрались? Это от какого ж ума  вы
поганите церковь? От того, что цыган на дороге оставил?
   - Бабы, стащите вы эту антихристову поблядушку...
   - В ноги ее!
   - За косы ее!
   -   Рвитя-а!   Рвитя-а-а   антихристова   служителя-а!   -   Наташенька
Прозорливая, подпрыгнув, ухватилась за синюю Зинкину  юбку  и  повисла  на
ней, как кошка, вереща и дрыгая ногами. Другие  бабы  кинулись  наверх  по
ступенькам, как по команде.
   Зинка сильно оттолкнула  ногой  юродивую  и  с  ужасом  услышала  треск
раздираемой  ткани;  юбка  мелькнула  в  воздухе  и  полетела   вместе   с
Наташенькой Прозорливой вниз по ступенькам; а на крыльце, как белый  флаг,
заполоскалась, дразня разъяренных баб, обнаженная исподняя рубашка.
   - За подол ее, ссуку!
   - Тяни с нее и рубаху!
   - Голяком ее, голяком по селу провесть!
   - Пусть знает, как над миром изгаляться...
   Зинка, не помня себя от страха, машинально нырнула в  магазин  и  перед
носом разъяренных баб успела закрыть железную дверь.
   - Ага, кошка чует, чье мясо съела!
   - Напирай, бабы! Небось никуда не денется...
   В дверь забухали увесистые зады, и зачастила сухая дробь кулаков. Потом
дренькнуло,  разлетаясь  брызгами,  оконное  стекло,  и  осколки  кирпичей
полетели мимо прутьев железной решетки в магазин.
   Зиновий  Тимофеевич  Кадыков  увидел  осаду  магазина  из  окна  своего
кабинета,  со  второго  этажа.  Он  выбежал  на  улицу  в   одной   черной
гимнастерке, перехваченной портупеей с наганом на боку, и,  по  заведенной
привычке, прихвативши со стола  потрепанную  планшетку.  Перебежав  улицу,
расталкивая баб, поднялся на крыльцо и грозно спросил:
   - В чем дело? Что за разбой?
   Бабы в момент окружили его, как муравьи упавшего к ним на кочку черного
жука, и вразнобой стали сами спрашивать, кто это им дал право  на  разбой?
Что за такое самоуправство по головке их не погладят и что они  найдут  на
всех управу. Они так кричали, перебивая друг друга, так размахивали руками
перед его лицом, что Кадыков и рта не успевал раскрыть. Кто-то взял его со
спины за ремень, кто-то больно щелкнул по затылку, чьи-то руки  легли  ему
на плечи и стали тянуть книзу. И тут спасительная мысль промелькнула в его
голове, он схватился не за наган, а за планшетку: раскрыв ее перед  лицами
орущих баб, выхватив карандаш, он крикнул, наливаясь кровью:
   -  Молчать!  За-про-то-ко-ли-ру-ю!  -  крикнул   врастяжку,   отчетливо
выговаривая каждый слог, занося карандаш над бумагой.
   И бабы  стихли  разом,  как  онемели,  с  опаской  глядя  на  карандаш,
занесенный над бумагой.
   - Ну,  кому  охота  первой?  Говори!  Занесу  пофамильно...  И  всех  в
холодную... Посмотрим, каким вы голосом там запоете.
   В холодную никому не хотелось. Это все понимали.  Понимали  и  то,  что
запись в милицейский протокол - это не фунт изюму. Затаскают потом. От них
никуда не спрячешься. И бабы сдались, отвалили, как  стадо  коров,  увидев
плеть в руках у пастуха...
   Кадыков поднял порванную и запачканную Зинкину юбку и,  постучавшись  в
дверь, тихо позвал:
   - Открой, Зина! Это я, Кадыков, не бойся.
   Она стояла тут же за дверью, в притворе, и, закрывшись руками,  плакала
навзрыд, как маленькая.
   Домой пошла, дождавшись полной темноты,  и  то  шла  задами,  боясь  не
только  баб  -  ребятишек:  боже  упаси,  увидят...   Задразнят,   камнями
забросают. Порванную юбку придерживала рукой, другой рукой утирала  слезы.
Так и вошла домой - подол в кулаке, на лице потеки от слез, страх и обида.
Сенечка сидел за столом под портретом усатого главкома С.Каменева и чистил
наган. После того как он получил это оружие, дня не  проходило,  чтобы  не
разбирал и не чистил нагана; брови сведет, насупится и тихонько  напевает:
"Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем  в  борьбе  за
это". - "Куда уж тебе  в  бой?  Ты,  поди,  и  стрельнуть-то  боишься?"  -
подзуживала его в такие минуты Зинка. Он нехотя отвечал: "Дура  ты,  Зина.
Человек силен не оружием, а своим убеждением". -  "А  зачем  же  ты  наган
взял, если силен убеждением?" - "Наган мне положен по чину, по  должности.
А все, что положено по должности, - есть общественное достояние.  Мне  оно
только доверено, как лицу ответственному. Носи, как  награду.  И  оправдай
доверие. То есть будь начеку. Поняла?" - "Значит, не твой  наган?"  -  "Не
мой. Он принадлежит должности. И я тоже". - "А  фуражку  кожаную,  что  из
распределителя дали? Тоже не тебе, а должности?" - "И фуражка должностная,
и портфель, и сапоги с калошами". - "А чья  на  тебе  голова?"  -  фыркала
Зинка. "Насчет моей головы помолчим. А вот  твоя  голова  глупая.  Это  уж
факт".
   И на этот раз Сенечка  лихо  напевал  боевой  марш,  протирая  масленой
тряпкой барабан нагана, и на вошедшую Зинку даже не взглянул:  "Средь  нас
был юный барабанщик... Трам-там-там тра-та-та-та..."  Она  остановилась  у
порога, обалдело посмотрела на его узкий стриженый  затылок  и  сказала  с
горечью:
   - Эх ты, барабанщик сопатый! Вот бы звездарезнуть тебе  по  макушке  за
твои дела. Да боюсь, копыта откинешь. Ладно, живи...
   - Что это значит? - Сенечка отложил барабан и строго глянул на Зинку. -
Ты с чьего голоса поешь? И что это за вид? - кивнул он на порванную юбку.
   Зинка прошла в отгороженный  деревянной  переборкой  кухонный  чулан  и
стала  умываться.  Сенечка  встал  из-за  стола,  подошел  к  перегородке,
отдернул розовую шторку:
   - Я тебя спрашиваю или нет? - повысил он голос.
   - Не меня, а с тебя спрашивать надо! С тебя взыскивать,  -  повернулась
от умывальника к нему мокрым и злым лицом Зинка. - Ты колокола  сбрасывал,
а с меня юбку стащили за это. Чуть не  задушили,  не  растерзали.  Спасибо
Кадыкову - баб отогнал. Они ж осатанели совсем. А я в чем виновата? В чем?
   - Погоди. Давай по порядку. Какие бабы? Кто на тебя набросился? Где?
   Зинка рассказала все, как  было:  как  она  вышла  на  крыльцо  магазин
запирать, как бабы на нее набросились, как отсиживалась, темноты ждала...
   - Это ж надо, какие страсти разыгрались... - говорила Зинка,  вытираясь
и причесываясь.  -  Наташенька  Прозорливая,  как  собака,  на  моей  юбке
повисла. А тетя Степанида Колобок все кирпичами в окно запускала. Попадись
моя голова - ей-богу, раздробила бы. А что я ей сделала? Еще родственницей
доводится.
   Слушая Зинкины причитания, Сенечка все более оживлялся, светлел лицом и
наконец, лихо погрозив кому-то кулаком, радостно произнес:
   - Ну, теперь они у меня вот где. Я им покажу кузькину мать!
   - Кому? - вытаращила глаза Зинка.
   - Пошли к столу, Зинок! Ты сама не понимаешь, как ты  мне  помогла.  Мы
такое дело затворим, такое дело! За это и выпить не грех.
   Он  подошел  к  настенному  висячему  шкафу,  достал  бутылку  водки  и
подмигнул жене:
   - У нас сегодня праздник. Давай по маленькой.
   - Какой праздник? Ты о чем? - все еще не понимая, спрашивала Зинка.
   - Во-первых, с дурдомом покончили. Закрыли  эту  заразу  мракобесия.  А
во-вторых, этот бабий бунт, это покушение на жену секретаря партячейки  мы
так распишем, такое дело затворим, такой суд устроим,  что  все  классовые
враги, как тараканы, в щели попрячутся. - Он налил в рюмки  водку.  -  Ну,
давай!
   - Какие классовые враги? Я ж тебе говорю - Наташенька Прозорливая, тетя
Степанида Колобок да Верста Коломенская. Голь перекатная, - Зинка все  еще
стояла у перегородки и с каким-то испугом глядела на мужа.
   Сенечка выпил и прищелкнул пальцем:
   - Это слепое орудие. Безликая масса. Ты не гляди, кто  впереди,  а  ищи
того, кто за спинами прячется. Уж мы их найдем, будь уверена. Я все  опишу
согласно   твоих   показаний,   Возвышаев    даст    команду,    привлечем
нарследователя. Радимов сам возьмется, и закрутится карусель.
   - Я ж тебе говорю  -  они  это  без  цели.  Они  шли  мимо.  Это  я  их
остановила, смеялась сдуру, как, мол, колокола свалили? Они и  обозлились.
Какие ж тут расследования? Все ясно, как божий день.
   - Ты, Зина, политически малограмотный человек.  Ты  газет  не  читаешь.
Вон, в Домодедове!  Обыкновенная  драка  произошла  в  буфете.  А  взялись
расследовать,  и  что   же   выяснилось?   Подначивал   буфетчик,   бывший
белогвардеец. Подзуживали кулаки. В результате - громкое  дело  -  на  всю
страну. Ведь, казалось бы, - обыкновенная драка. А тут - нападение на жену
секретаря партячейки! Уж выявим зачинщиков. Будь спок. И  так  распишем...
Еще на всю страну прогудим. Надо газеты читать, Зина. Учиться надо,  -  он
погрозил ей пальцем и налил еще водки.
   - Семен, ты брось эту затею, - строго сказала Зинка. - Я  срамиться  не
стану и ни на какой суд не пойду.
   - Здрасьте пожалуйста! Кому-то и срам, а тебе почет. Ты  пострадала  на
фронте классовой борьбы. Ты в герои выйдешь, дура. Если сама не заботишься
о своем будущем, так мне не мешай.
   - Ты мастер заливать насчет будущего. Знаю я тебя. А  ты  подумал,  что
мне делать после такого суда? Как жить?  Куда  деваться?  Как  смотреть  в
глаза односельчанам? Или подолом голову накрыть от позора, чтоб каждый  по
голой заднице бил? И так уж косо смотрят.
   - Фу, какие у тебя грубые предрассудки! Косо смотрят... Зато  ты  гляди
прямее. Кого ты боишься? Да после такого суда до  тебя  пальцем  никто  не
дотронется. А если кто и тронет, так честь тебе и слава. Ты что же думала,
классовая борьба - это тебе прогулки по селу? Пойми ты, пострадать во  имя
классовой борьбы, значит, сделаться героем. Ну! Какая теперь  взята  линия
главного направления? Вот она, ребром  поставлена,  -  Сенечка  пристукнул
ребром ладони по  столу,  -  линия  на  обострение  классовой  борьбы.  На
о-бо-стрение! Значит, наша задача -  обострять,  и  никаких  гвоздей,  как
сказал поэт. Пока держится такая линия, надо  успевать  проявить  себя  на
обострении. Иначе отваливай в сторону. Какой из тебя, к  чертовой  матери,
политик!
   - А я не политик.
   - Зато я политик. А ты жена  моя.  Твоя  обязанность  -  помогать  мне,
понятно?
   - На суд я все равно не пойду... и  заявлений  делать  не  стану.  И  к
следователю не таскай меня. Не пойду. Ты... ты позора  моего  хочешь...  -
верхняя губа у нее задергалась, и по щекам покатились слезы.
   - Ну, ну, успокойся, успокойся, - он подошел и погладил ее по голове.
   Зинка уткнулась ему в плечо и разревелась.
   - Успокойся, успокойся, - приговаривал Сенечка и оглаживал ее голову. -
Ты пойми меня правильно. Разве я хочу тебя опозорить или  подставить?..  Я
же лучше знаю, что теперь надо делать, как поступать. Разве я виноват, что
пора такая суровая? Ведь не я эту  политику  сверху  пускаю.  Я  ее  внизу
обязан в жизнь претворять.  Была  пора,  когда  говорили  -  обогащайтесь.
Пожалуйста, богатейте... Я никому не мешал.  А  теперь  установка  другая.
Пойми ты  -  обострение!  Значит,  обострять  надо,  а  не  примирять,  не
затушевывать. Это не только в нашей политике. Даже у попов  бывают  разные
периоды. То они говорят: "Время разбрасывать камни". А то: "Время собирать
камни". Ну, время такое. Разбрасывать? Значит,  разбрасывать.  А  собирать
начнешь - тебя же этим камнем по башке стукнут. Вот, по темечку, тук! И  с
копытов долой. - Он нащупал на  ее  темени  углубление  и  слегка  надавил
большим пальцем. - А, чуешь? Я же не могу замять это дело, не могу? Что же
я за коммунист? Вижу вспышку классовой борьбы и отваливаю  в  сторону.  Да
меня самого тогда снимать надо.
   - Делай, как хочешь. Но на суд я не пойду.


   С той поры что-то переменилось  в  Тиханове  -  люди  сторонились  друг
друга,  ходили  торопливо,  глядя  себе  под  ноги,  будто  искали   нечто
потерянное и не находили,  встречным  угрюмо  кивали,  наскоро  приподымая
шапки, и расходились, не здороваясь, словно стыдились  чего-то  или  знали
нечто важное  и  не  хотели  доверять  никому.  Даже  у  колодцев,  обычно
болтливые,  тихановские  бабы  подолгу  не  задерживались,  наливая  воду,
погромыхивая пустыми ведрами, изрекали  в  темное,  гулкое  жерло  колодца
какую-нибудь запретную забористую побасенку, щеголяя  друг  перед  дружкой
смелостью  в  насмешках  и  пренебрежении  по  адресу  тех,   неназванных,
нечестивцев: "Ах вы, антихристы, черт вас выделал". Но говорили все это  в
сторону, избегая взглядов и расспросов.  "Я  тебя  не  видела,  ничего  не
говорила и знать ничего не знаю", - написано было на лице каждого.
   Бывший церковный староста Семен Дубок пошел было по дворам на Казанскую
- уговорить прихожан собраться к кладбищенской часовне,  чтобы  помолиться
за отца Афанасия. Авось отпустят его. А службу можно было бы проводить и в
той же часовне, и сторожку церковную приспособить. Но  не  успел  он  один
порядок Нахаловки обойти, как потащили его в сельсовет и продержали там до
сумерек. А ночью прибежал он к Бородиным, перелез через высокий заплот и с
подворья постучал в заднюю дверь. Впустили его, а  он  зубами  щелкает  от
страха: "Спаси, Андрей Иванович! Не дай по миру пойтить!" -  "Да  какой  я
спаситель? Что тебе надо от меня?" - "Поставь к себе в кладовую сундук". -
"Господи! - сказала Надежда. - Мы сами трясемся, как осиновые  листья".  -
"Нет, вы при власти". -  "Не  власти,  а  страсти..."  -  "Нет...  Примите
сундук. Больше и спасаться негде". Так и приволок сундук. Сперва на лошади
вез по задам. Потом садом несли вдвоем  с  Лукерьей.  Здоровенный  сундук,
окованный полосовым железом. Поставили  его  возле  ларя,  перекрестили  и
замок поцеловали. "Ты, Лукерья, никак, от  меня  заклинаешь  замок-то?"  -
сердито спросила Надежда. "Нет, нет. Что ты, - ответила та  скороговоркой.
- Боюсь, как бы в колхоз не уплыл".
   О колхозе говорили много, но до праздников так и не удалось создать его
- не шли люди на собрание, и шабаш.  Дважды  обходили  село  подворно  сам
Кречев с Ваняткой и Левкой Головастым,  уговаривали  каждого  собраться  в
трактире, каждый обещал прийти - вот только со скотиной уберусь,  -  и  не
приходили. Более полутора десятков не собиралось.  Что  за  оказия?  Бился
Кречев над этим  темным  вопросом  неповиновения.  Разрешил  его  Ванятка;
матерясь на чем свет стоит, он зашел в Совет в праздничное утро  и  сказал
Кречеву,  ладившему  на  двух  оструганных  палках  красный   лозунг   для
демонстрации:
   - Ты знаешь, почему на собрание не шли?
   - Ну?
   -  Кто-то  слушок  пустил  по  селу,  де-мол,  собираем  народ  не  для
колхозного разговора, а чтоб церкву закрыть окончательно, сделать  из  нее
зерновой склад и каждому роспись свою поставить.  А  кто  откажется,  тому
твердое задание довести, как Федоту Ивановичу Клюеву.
   - Н-да. - Кречев только затылок почесал. - Классовый враг  работает  на
стихию будь здоров. А мы с тобой - вислоухие  губошлепы.  Надо  письменные
повестки  разослать  и  в  них  черным  по  белому  написать:   собираемся
поговорить про колхозные дела, а церковь нас не интересует. И под роспись.
Понятно?
   По такой методе и собрались вечером восьмого ноября. Хоть и  жидко,  но
пришел народ. Приглашали всех - и мужиков, и баб, и  молодежь,  чтоб  всем
миром, по новому зачину, сошлись, как на праздничное  гулянье.  Но  пришли
одни мужики, как на  сход,  и  тех  не  более  половины,  человек  двести.
Рассаживались вдоль стен на корточки, а то и прямо на  пол,  сложив  перед
собой ноги калачиком, - лишь бы подалее от начальства. Скамьи перед столом
президиума пустовали. И в самом президиуме мужиков  недосчитывалось  -  не
было ни Клюева, ни Андрея Ивановича Бородина, ни Сеньки  Курмана,  -  один
Ротастенький неизменно маячил голым лицом среди начальства, да поблескивал
лысиной Ванятка, да щурилась  на  сон  Тараканиха.  Доклад  делал  Сенечка
Зенин. Время от времени  он  брал  со  стола  свежую  газету  с  портретом
Сталина, помахивал ею  над  головой,  а  то  вычитывал  оттуда  отмеченные
карандашом места.
   - Товарищи, мы все с вами переживаем исключительный  подъем  по  случаю
года великого перелома, как гениально  выразился  товарищ  Сталин.  В  чем
сказывается год великого перелома? Это прежде всего  в  производительности
труда,  поскольку  активность  масс  повысилась  через  самокритику.  Это,
во-вторых, товарищи,  в  области  строительства  промышленности,  проблемы
накопления, то есть ускоренные темпы! И, наконец, в-третьих, -  в  области
сельского хозяйства - это великий перелом  от  мелкого  индивидуального  к
коллективному крупному индустриальному хозяйству. Рухнуло и  рассеялось  в
прах утверждение правых, главным образом Бухарина, что... Где оно  тут?  -
Зенин поглядел в газету и воскликнул: -  Ага,  вот!  "...а)  крестьяне  не
пойдут в колхоз, что б) усиленный темп  развития  колхозов  может  вызвать
лишь массовое недовольство... в) "столбовой дорогой" являются не  колхозы,
а кооперация, что г) развитие колхозов и наступление на  капиталистические
элементы деревни может оставить  страну  без  хлеба.  Все  это  рухнуло  и
рассеялось в прах, как старый буржуазно-либеральный хлам". - Зенин помотал
газетой и спросил: - Ну, в самом деле, разве мы не докажем с вами на деле,
что крестьянин пойдет в колхоз? А?! Сегодня же докажем, товарищи. А  ежели
кто не хочет доказать правоту слов товарища Сталина, то  пусть  пеняет  на
себя. Ведь вы только подумайте, что делается сейчас  по  всей  стране?  По
всей стране создаются колхозы-гиганты. Вот вам пример: в Ирбитском  округе
создан колхоз, в который вошли целых три района. Сто тридцать  пять  тысяч
гектаров земли! Вот что значит большевистские  темпы.  Имея  в  виду  этот
патриотический почин, товарищ Сталин пишет...  Вот  слушайте:  "Рухнули  и
рассеялись в прах возражения "науки" против возможности и целесообразности
организации крупных зерновых фабрик в 50-100 тыс. гектаров". Не мешало  бы
науке подучиться у практики,  говорит  товарищ  Сталин.  Эта  самая  наука
намекает, дескать,  крупные  зерновые  фабрики  не  оправдали  себя  и  за
границей.  На  что  товарищ  Сталин  верно  ответил.  Вот,  слушайте:   "В
капиталистических странах не прививаются крупные зерновые фабрики-гиганты.
Но наша страна не есть капиталистическая страна". Гениальнее  и  проще  не
скажешь. А посему нам с вами надо  подтвердить  научные  положения  статьи
товарища Сталина и сегодня же создать колхоз. Он положит  начало  зерновой
фабрике-гиганту всего нашего района, а может быть, к нему присоединятся  и
соседние районы.
   Зенин долго говорил о том, как надо сводить скот на общие  дворы,  куда
свозить инвентарь,  что  пришлют  колхозу  трактора,  молотиль