ь легко просквозил кустарник и пошел ленивым наметом к стоянке.
   - Гонец! Что с него взять, -  миролюбиво  изрек  Селютан,  глядя  вслед
собаке. - Зато уж зайца не  упустит.  Ни  в  жисть.  И  лису  берет.  Один
гонит...
   Он спустился к воде и стал стягивать сапоги.
   - Ты чего это? - спросил Бородин.
   - Придется самому лезть...
   - С ума ты спятил! В этакий холод? Да пропади они пропадом, эти утки.
   - Ага! Гляди-ка, раскидался: такое добро и пропадай пропадом, -  ворчал
Селютан, раздеваясь.
   - Простудишься, Федор!
   - Дак потеплело... Солнце взошло. Смотри вон, парок идет от воды-то.
   Раздевшись донага, Селютан перекрестился, прикрыл ладошкой срам и пошел
в воду. Плыл, мерно выкидывая руки, вертя головой, бултыхая ногами. Достал
уток, выплыл, отряхнулся на берегу  по-собачьи  и,  сунув  мокрые  ноги  в
сапоги, накинув на голое тело фуфайку, сказал Бородину:
   - Ты собирай уток, а я побегу... Обогреться надо, выпить то  есть.  Там
вроде бы осталось?
   - Осталось, осталось, - сказал Бородин. - Давай, жми!
   Когда Андрей Иванович, собрав уток,  подошел  к  стоянке,  Селютан  уже
сидел одетый возле костра и уплетал утятину.
   - Глотни там... Я  тебе  оставил  чуток,  -  указал  он  на  опустевшую
поллитру.
   Потом пальцем сосчитал уток и сказал:
   - Андрей, а хрен ли нам делать здесь у костра с такой добычей?  Поехали
в Тимофеевку к Костылину. Все ж таки нонче праздник. Великий Покров! -  И,
поглядев мечтательно в костер, добавил: - Фрося, поди, брагу варила. У них
престол.
   - А ну-ка там  будет  кто-то  из  наших?  Из  Тиханова?  -  заколебался
Бородин.
   - Он же с краю живет. Кто нас там увидит? И чего нам прятаться? Чай, не
крадем. Свое едим. Поедем!
   - Ладно, поехали. Что мы, в самом деле, иль нелюди!



        "2"

   Иван Никитич Костылин по  случаю  праздника  Покрова  решил  сходить  в
церковь к заутрене. Хозяйка еще накануне с  вечера  засветила  в  переднем
углу лампаду и дважды ночью вставала, крестясь и охая, подливая  в  светец
деревянного масла, читала молитву.
   Ивану Никитичу плохо спалось; он лежал на широкой  железной  кровати  с
высокими  ажурными  спинками,  связанными  из  гнутых  железных   прутьев,
выкрашенных голубой краской. Кровать Иван Никитич отковал своими руками  в
собственной кузнице. Да так отковал, что ходили все на поглядку,  дивились
- ни винтика, ни болтика, все прутья связаны, словно  веревки,  узлами.  И
концов не  видать.  Смотришь  на  высокую  переднюю  спинку  -  затейливые
вензеля, будто кружево, а присмотришься  -  буквы  прочесть  можно:  "Иван
Костылин". А на задней спинке другая вязь: "Ефросиния". "На такой  кровати
не токмо что спать, умирать и то сладко", - смеялись мужики. И  широкая  -
растворяй руки, не обхватишь. И перина высокая, и  подушки  взбиты  умелой
рукой, а не спалось Ивану Никитичу.
   Накануне весь день колесом шел. Заказали  ему  из  тихановского  сельпо
отковать пятьсот железных обручей под осенний сезон.  Готовились  к  рубке
капусты. Он принял заказ и сходил к брату Семену - договориться, чтобы тот
не уехал куда-нибудь в извоз. С братом они и кузницу держали  на  паях,  и
скобяную лавку.
   Семен кочетом встретил его на дворе и в избу  не  пустил.  "Ты  что,  -
говорит, - рехнулся? С нас последние штаны сымают, а ты подряды берешь?" -
"Одно другому не помеха". - "Как не помеха?  Голова  два  уха!  Мы  только
выплатили по восемьсот рублей. Ты хочешь, чтобы еще обложили?" - "Чего там
обкладывать? По гривеннику за обруч берем". - "Ты возьмешь гривенник, а  с
тебя полтину сдерут". - "Да ведь не сидеть же сложа руки. Мы ж кузнецы". -
"Это ты так считаешь. А вот Совет нас в торговцы  зачислил.  И  все  из-за
тебя". - "Я, что ли, списки на обложения составляю? Подписи моей там нет".
- "Подпись чужая, а дурь твоя. Как я тебе говорил - давай  закроем  лавку?
Погасим обложение,  и  баста.  А  ты  что?  Оборот  нала-ажен.  Выдюжим...
Жеребца, мол, продам, а с делом  не  расстанусь.  Купец  Иголкин!  Слыхал?
Завтра опять готовят нам задание по дому? Чем платить будешь, а?"  -  "Что
ты на меня кричишь? В чем я перед тобой провинился?" - "Во  всем!  Имей  в
виду, принесут задание - я так и заявлю: лавка не моя. Куда хочешь, туда и
девай ее. Хоть в штаны себе запихай. А я сяду и уеду". - "Куда?" - "На все
четыре стороны..." - "А как же твой пай?" - "За оковку телег с  Шостинской
артели получу пятьсот рублей... Вот и пай. А ты лавку продавай... Закрывай
ее завтра же, слышишь?"
   Закрыть лавку немудрено. А что потом делать? Куда  девать  железо?  Кто
его теперь возьмет? А его - сто листов одного оцинкованного. Это -  двести
ведер. По рублю - и то двести рублей. А ежели его продать в чистом виде, и
сотни не выручишь. Да кто его теперь купит? А скобяной товар куда  девать?
В разноску не пустишь, это не галантерея... Связал  он  себя  по  рукам  и
ногам этой лавкой. Лучше бы закрыть ее летом. А он, дурак, жеребца продал.
И всего за семьсот рублей! Даром, можно сказать. Одних призов больше брал.
Приспичило - отдал за семьсот рублей. А что делать? Иначе все хозяйство  с
торгов пошло бы. Спасибо, хоть совхоз купил... Эх, Русачок  мой,  Русачок!
Как ты теперь без меня-то! Поди, холку набили. А то еще запалят или опоят.
Засечь могут на гоньбе... Эх-хе-хе...
   Плохо спал Иван Никитич,  ворочался  без  конца  и  под  утро  надумал:
схожу-ка  в  церкву,  богу  помолюсь.  Отношение  с  богом  у  него   было
общественным. Ежели уж молиться, так на людях, в храме, чтобы все знали  -
Иван Никитич богу молится. Не то чтобы он  не  верил,  что  бог  есть  дух
святой и присутствует всюду незримо, а потому, что считал: молитва наедине
имеет не ту силу действия; всякое надежное дело тем и прочно, что на  миру
творится: тут всякое усердие заметнее, всякий изъян на виду.  И  ковал,  и
паял в кузнице на людях и любил приговаривать: "Ино дело у печи  возиться,
ино у горна. Там свою утробу ублажаешь - здесь обществу служишь".
   Скотину убирал наспех - вместо месива воды налил в желоб для лошадей  и
повесил на морды торбы с овсом, коровам и  овцам  кинул  в  ясли  сена,  к
свиньям не пошел, намял им картошки с мякиной и велел Фросе покормить.
   Потом долго и тщательно умывался...
   По случаю праздника надел он белую рубаху со стоячим красным воротником
с гайтаном, с малиновыми петухами  по  расшитому  подолу,  поверх  накинул
черный шевиотовый пиджачок. Сапоги с бурками  натянул,  лаковые.  Варежкой
потер их. Перед зеркалом висячим постоял,  усы  рыжие  подправил  бритвой,
щеткой их взбодрил, и потонул в них по самые ноздри тяжелый мясистый нос.
   - Лысину деревянным маслом смажь, - сказала Фрося, проходя со  двора  в
избу. - Заблестит, как твоя икона.
   - Не богохульствуй, дура, - незлобно выругался Иван Никитич. - В церкву
собрался.
   - Можешь разбираться. Службы не будет. Отменили.
   - Кто тебе сказал? - Иван Никитич испуганно оглянулся от зеркала.
   Фрося поняла, что напугала его не отмененная служба, а  что-то  другое,
то самое предчувствие чего-то нехорошего, что не  давало  спать  всю  ночь
Ивану Никитичу и заставляло ее самое вставать к лампаде и читать  молитвы.
И она сказала спокойнее и мягче:
   - Вроде бы митинг собирают там. Иов Агафоныч  сказал.  От  них  уж  все
побегли туда: и Санька, и Ванька... И сам Иов пошел.
   Иов Агафонович был соседом, работал у Костылина молотобойцем, в  активе
состоял. Уж он-то знал наверняка, что За митинг  собирали.  Иван  Никитич,
еще более  пожелтевший  от  этого  известия,  чем  от  бессонницы,  как-то
осунулся весь, подошел  к  вешалке  и  молча  стал  натягивать  щегольскую
драповую поддевку. Руки плохо слушались, и он никак не мог поймать крючком
верхнюю петлю.
   - Ты еще крест на брюхо повесь, - опять зло, как давеча, изрекла Фрося.
- Отменен праздник-то! А ты чего вырядился, как под образы? Чтоб  тебя  на
смех подняли? А может, ишо  на  заметку  возьмут,  как  злостный  алимент.
Надень вон зипун.
   - Да, да, - забормотал, краснея, Иван Никитич. - Кабы и в самом деле не
напороться на кого-нибудь из района.
   Он  быстро  снял   поддевку,   надел   порыжевший   просторный   зипун,
перекрестился от порога и, сутулясь, вышел.
   На улице перед кирпичной церковной оградой толпился народ. У  коновязи,
возле зеленых железных ворот стояло две подводы, лошади запряжены налегке,
- в крылатые рессорные тарантасы. По  черному  заднику,  по  лакированному
блеску Костылин сразу узнал эти тарантасы - риковские. Видать,  и  вправду
праздник отменяется, подумал он. Но чего _они_ тут делают? Не за попом  ли
приехали?
   Эта тревожная догадка холодком пробежала по спине и напряженно  стянула
лопатки, - из ограды от  растворенных  ворот  выходил  в  синей  шинели  и
фуражке со звездой милиционер Кадыков, шел решительным крупным  шагом;  за
ним,  еле  поспевая,  семенил  церковный   староста,   Никодим   Салазкин,
прозванный за длинную сутулую спину и пучеглазое лицо Верблюдом.  Шли  они
через дорогу, прямехонько к попову дому, стоявшему в окружении тополей  на
высоком кирпичном фундаменте  под  красной  крышей.  Костылин  почтительно
поздоровался  с  ними,  приподняв  кепку;  Кадыков  сухо  ответил,  кивнув
головой, а  Никодим  приостановился  и,  глядя  сверху  своими  печальными
верблюжьими глазами, извинительно произнес:
   - Отец Василий заупрямился - ключи  от  церкви  не  дает.  Идем  вот...
вразумлять, стало быть.
   - Почему? - спросил Костылин.
   - Из району приехали... Митинг  проводить  в  церкви.  А  отец  Василий
заупрямился. Божий дом, говорит, не содом.
   -  Тебе  что,   Салазкин,   особое   приглашение   надо?   -   крикнул,
приостанавливаясь, Кадыков.
   - Иду, иду! - подхватил Никодим, торопливо засовывая  руки  в  карманы,
словно поддерживая полы поддевки...
   У ограды молчаливо толпились  мужики,  бесцельно  прохаживаясь,  словно
быки у водопоя. Бабы плотно обступили церковную паперть и горланили громче
потревоженных галок на колокольне. Перед ними выхаживал  на  паперти,  как
журавль на тонких и длинных ногах, в  хромовых  сапожках  и  синих  галифе
Возвышаев. Он картинно приостанавливался  и,  покачиваясь  всем  корпусом,
закидывал руки за спину, отводя локти в сторону, примирительно упрашивал:
   - Гражданочки! Не действуйте криком себе на нервы.  Вам  же  сказано  -
мероприятие запланировано! Понятно? Это вам не стихия, а митинг!
   - Вот и ступайте со своим митингом кобыле в зад.
   - Вам митинг - горло драть, а нам лоб перекрестить негде.
   - Вы нас, весь приход, спросили, что нам с утра делать?  Богу  молиться
или материться?
   - Гражданочки,  запланировано,  говорю,  и  все  согласовано.  С  вашим
Советом. Вон, пусть председатель скажет.
   На краю паперти стоял председатель Тимофеевского Совета, молодой парень
в суконном пиджаке с боковыми карманами и  в  кепке;  в  руках  он  держал
красный флаг, прибитый к свежеоструганной палке.  Услыхав,  что  Возвышаев
просит поддержки его, он поднял  над  головой  флаг  и  замахал  им.  Бабы
засмеялись:
   - Ты чего машешь? Иль кумаров отгоняешь?
   - Тиш-ша! Сейчас он молебен затянет...
   - Родька, нос утри! Не то он у тебя отсырел.
   Родион Кирюшкин  поставил  древко  к  ноге,  как  винтовку,  и  крикнул
переливчатым, как у молодого петушка, голосом:
   - Граждане односельчане! Довольно заниматься  пьяным  угаром  и  темным
богослужением! Сегодня день революционной самокритики,  коллективизации  и
праздник урожая.
   - А ты его собирал, урожай-то? Ты в Совете семечки щелкал.
   - Сами вы поугорали, советчики сопливые! Из одного дня три сделали.
   - Ступайте к себе в Совет и празднуйте свою самокритику.
   - Ага. Раздевайтесь донага и критикуйте! Ха-ха-ха!
   - А у нас великий Покров день...
   - Не гневайте бога! Откройте церкву!..
   - Вам же сказано было - служба ноне отменяется, - покрывая бабий гвалт,
крикнул звонко Родион. - Не у нас одних отменяется - по всему району.
   - Это самовольство! Против закону...
   - Ты нам районом рот не затыкай.
   - Пошто прогнали отца Василия?
   - А ежели вас турнуть отселена?
   - Мужики-и-и! Бейте в набат! В набат бейте!
   Мужики, увлеченные перепалкой, стали подтягиваться  от  ограды,  темным
обручем охватывая подвижную бабью  толкучку.  Костылин  почувствовал,  как
этот крикливый бабий азарт, точно огонь, перекинулся  на  мужиков,  и  они
задвигались, занялись ровным приглушенным рокотом и гулом, как сухие дрова
в печке. И многие стали подталкивать друг друга, подзадоривать, поглядывая
на паперть, где в низком провисе - так, что  рукой  достать  -  опускалась
веревка с набатного колокола.  Возвышаев  подошел  к  кольцу,  за  которое
привязана была веревка, и заслонил его спиной. На него тотчас закричали:
   - Ты нам свет на загораживай!
   - Эй, косоглазый! Тебя кто, стекольщик делал?
   - Отойди от веревки! Ты ее вешал?
   - Мотри, сам на ней повисня-ашь...
   - Эй ты, стеклянной! Отойди, говорят, не то камнем разобьют.
   Возвышаев, затравленно озираясь, как волк на собачье гавканье, выхватил
из кармана галифе наган и поднял его высоко над собой:
   - Кто сунется к набатному колоколу -  уложу  на  месте,  как  последнюю
контру.
   Наган  на  отдалении  казался  маленьким,  совсем  игрушечным,  и   сам
Возвышаев, заломивший голову в кожаной фуражке, тоже казался не  страшным,
а каким-то потешным, будто из озорства нацелился наганом куда-то  в  галок
на колокольню. В толпе засвистели, заулюлюкали, раздались выкрики:
   - Мотри, какой храбрый!
   - Эй, начальник! Убери пугалку, не то потеряешь!
   - Подтяжком его, ребята, подтяжком.
   - Заходи от угла!.. Которые сбоку.
   Ну, ежели не чудо, подумал Иван Никитич, то быть беде.  И  оно  пришло,
это чудо.
   - Православные, одумайтесь! - прозвучал от ворот  такой  знакомый  всем
тревожный и повелительный голос отца Василия.
   Он шел впереди Кадыкова и Никодима, легко  раздвигая  толпу,  -  мужики
расступались торопливо и прытко, как овцы от пастуха,  бабы  крестились  и
наклонялись в легком поклоне. Он шел с  непокрытой  головой,  высоко  неся
впереди себя злаченый крест  и  осеняя  им  примолкшую  толпу.  Порывистый
прохладный ветерок трепал его седые  волнистые  волосы  и  широкие  рукава
черной рясы. При полном напряженном молчании поднялся он на паперть, подал
ключи от церкви Возвышаеву и, обернувшись к народу, сказал:
   - Православные! Братья!! У нас нет таких весов,  чтобы  взвесить  грехи
наши и сказать - кто из нас больший грешник, а  кто  праведник.  Это  дело
суда Божия, на котором все будет измерено и взвешено, не утаены  будут  не
то что дела, но и мысли сокровенные. У нас одно желание, одна цель  жизни:
получить оправдание у бога. А для этого у всех  людей  -  и  праведных,  и
грешных - один путь, путь евангельского  мытаря.  Люди  различаются  между
собой в своей силе и в своей славе. Но фарисей только  то  и  делает,  что
спесиво возвышает себя до неба, а всех других  людей  унижает  клеветой  и
укорением. А мытарь,  смиренно  сокрушаясь  о  своем  недостоинстве,  всех
других повышает в чести и в славе. И  выходит  фарисей  врагом,  а  мытарь
другом ближних своих. И дивно ли, братья христиане, что на праведном  суде
Божием мытарь оправдывается более, чем фарисей, и что  господь  здесь,  на
земле, устраивает весьма часто так, что  всякий  возвышающий  себя  унижен
будет, а унижающий себя возвысится. Станем же  уповать,  братья,  на  волю
божию - да простит нам господь  смирение  наше  перед  силой  неправедной,
желающей осквернить храм божий. Унижение  наше  не  грех,  а  спасение  от
вражды междоусобной. Не подымайте ж руки на притеснителя своего!  Обороняя
вас от бунта, прошу вас не  поддаваться  и  богохульству,  не  переступать
порога храма  с  нечестивыми  намерениями.  Желающий  спастись  да  спасен
будет...
   Отец Василий пошел с  паперти  в  притихшую  толпу.  Но  его  остановил
Возвышаев:
   - Не торопитесь, гражданин Покровский! За вашу антисоветскую  проповедь
придется отвечать по закону.
   - Закон совести повелевал мне успокоить  народ.  Что  же  есть  в  этом
преступного? Разве я что-нибудь  сказал  против  власти?  -  спросил  отец
Василий.
   - В  прокуратуре  разберутся.  Кадыков,  задержите  бывшего  священника
Покровского!  -  И,  не  давая  опомниться  и   воспрянуть   растерявшимся
прихожанам,  Возвышаев  зычно   объявил:   -   Митинг,   посвященный   дню
коллективизации, объявляется открытым. Слово для доклада  имеет  секретарь
Тихановской партячейки товарищ Зенин.
   Сенечка Зенин вынырнул из толпы и в два  прыжка  оказался  на  паперти.
Одну ногу согнув в коленке, другой шагнув на нисходящую ступеньку, как  бы
весь подавшись к народу, он сорвал с себя серенькую кепку и,  зажав  ее  в
кулачок, вытянув в пространство над людьми, крикнул:
   - Товарищи! Отбросим колебания нытиков и маловеров. Ни  шагу  назад  от
взятых темпов! К  общему  труду  на  общей  земле!  Вот  наши  лозунги  на
сегодняшний период. Наступил срок продажи хлебных излишков. Мобилизуем все
наши   силы   на   хлебозаготовки!    Головотяпство    одних    работников
заготовительного аппарата и вредительство других не ослабят наших  усилий.
Недаром этот год пятилетки объявлен сверху решающим  годом.  А  в  текущее
время определяющим моментом хлебозаготовок является решительная  борьба  с
кулаком. Курс на самотек и доверие к здоровому кулаку привел к  тому,  что
не продано и половины излишков. Настала пора определять твердые задания по
продаже  хлеба  для  кулаков  и  зажиточной  верхушки  населения.  Если  в
отношении бедноты и середняков, выполняющих свои обязательства, необходимы
чуткость и внимание, то в отношении  тех  групп,  которым  даются  твердые
задания, не может быть и речи  о  каких  бы  то  ни  было  послаблениях  и
отсрочках...
   Иван Никитич, холодея сердцем, слушал эти  грозные  слова  и  с  ужасом
чувствовал, как они сковывают все его помыслы,  движения,  наваливаются  и
душат, как тяжелый  кошмарный  сон.  Неужто  никто  не  возразит  ему,  не
крикнет: "Замолчи, сморчок! На што призываешь? Кого гробишь? За што?!"  Но
никто  не  крикнул,  не  остановил  оратора;  все   слушали,   покашливая,
сморкаясь, шаркая ногами, погуживали, но слушали.  А  тот,  грозясь  серой
кепочкой, все бросал и бросал в толпу эти горячие как угли слова.
   - Иван Никитич! - шепнул кто-то на ухо и взял Костылина под руку.
   Он воспрянул и отдернул руку, как от чего-то горячего,  даже  не  успев
оглянуться.
   - Да это я, свой, - шепнул голос Иова Агафоновича.
   - Чего тебе? - спросил Иван Никитич.
   Тот привалился к нему грудью и задышал в щеку:
   - Ты зачем пришел? Лишенцев на митинг не велели звать.  Мотри,  возьмут
на заметку. Уходи от греха! Ступай в кузницу. Я приду и расскажу тебе...
   Костылин поймал железную пятерню Иова Агафоновича, слегка  пожал  ее  и
стал пятиться к воротам; и до самой кирпичной ограды хлестал его, изгоняя,
словно мерина из теплого хлева, хрипнущий Сенечкин голос:
   - Мы должны  наладить  поступление  хлеба  сплошной  волной,  устранить
технические затруднения в приемке, хранении и перевозке. Комсомол - легкая
кавалерия,  изыскивает  новые  емкости  для  хранения   хлеба.   Поступило
предложение от Тимофеевской комячейки  ссыпной  пункт  открыть  в  церкви.
Хватит равнодушно взирать на этот дурдом - настоящий рассадник суеверия  и
мракобесия.
   Вот как, значит - дурдом? Рассадник суеверия? Да где же как не в церкви
очищались от этого суеверия? А  теперь  ссыпной  пункт.  Амбар  из  церкви
сделать! А что ж мужикам останется? Где  лоб  перекрестить,  святое  слово
услышать? Дурдом? Скотина вон - и та из хлева на подворье  выходит,  чтобы
вместе постоять, поглядеть друг на друга. Тварь бессловесная, а понимает -
хлев, он только для жратвы. А мне, человеку, ежели муторно на  душе,  куда
податься? Где обрести душевный  покой,  чтобы  миром  всем  приобщиться  к
доброму слову? А чем же взять еще злобу, как не добрым сл