Каждый из поименованных привстал и поглядел строго в зал.
   -  Им  будут  помогать  товарищ  Акимов,  милиционер  Ежиков  и   члены
гордеевского актива. Всех  предупреждаю  -  жаловаться  некуда.  Выше  нас
власти нет. Все! А теперь расходитесь по домам и приступайте к  выполнению
задания.
   Из передних рядов встал старик в свитке и, подняв над головой зажатую в
кулаке шапку, замахал ею, обращаясь к односельчанам:
   - Обождитя, мужуки! Сто-ойтя!
   Возвышаев спросил на ухо Акимова:
   - Кто такой?
   - Бондарь.
   - Возьми на заметку!
   - Он и так никуда не денется.
   Старик, осадив поднимавшихся было мужиков, обернулся к Возвышаеву:
   - Все, что вы тут читали нам, это  вы  сами  и  написали.  А  когда  же
напишут и скажут по-нашему?
   Старик был худ, высок, с открытой, жилистой шеей и  смоляными  горящими
глазами.
   - Сперва надо представиться - кто ты есть? - сказал Возвышаев.
   - Прозываюсь Петрусевым, - ответил старик. - Авдей Исав.
   - Итак, чем вы недовольны, Авдей Исаевич? - спросил строго Возвышаев.
   - Я-то всем доволен. У меня все свое. А  вот  вы  ответьтя,  по  какому
праву нарушаете закон?
   - Какой же это закон мы нарушаем?
   - Тот самый. Ленин дал нам волю или нет? Отвечайте!
   - Ну, дал.
   - А вы ее уже однава отбирали.
   - Когда же у вас отбирали эту волю? Каким образом?
   -  Таким  же  самым...  Значит,  какое  равноправие  дал   нам   Ленин?
Голосовать! А вы помимо его воли, без нашего голосования, отбирали у нас и
хлеб, и скотину в эти самые  годы...  Ну,  когда  денег  не  было,  а  вся
торговля шла на хлеб.
   - В комунизьму! - крикнули из коридора.
   - Во-во! В эту самую комунизьму, - подхватил  старик.  -  Потом  вашего
брата за это ж наказывали. А сколь мужиков погубили? За что, спрашивается?
   - Вы мне тут кулацкие речи  не  пускайте!  Вы  знаете,  что  бывает  за
саботаж решения партии и правительства?
   - Ты не грозись, а прочти нам, что Ленин написал или теперешний главный
начальник, Сталин.
   - А я вам что читал?
   - Это вы сами написали! - закричали уже со всех сторон.
   - Сталин не говорил, чтоб загнать всех разом за сутки.
   - Тут омман, мужики... Озорство, одним словом.
   - Так ведь  мы  ж  не  с  потолка  брали.  Нам  директива  спущена,  от
правительства! Вы что, газет не читаете?
   - В газете Штродов насочинял.
   - Игде директива Сталина? - кричали из коридора.
   - Директива  в  книжке  пропечатана.  Закон!  А  вы  нам  свою  бумажку
прочитали, - торжествующе, покрывая шум, сказал Петрусев и сел.
   Возвышаев, красный от негодования, схватил  звонок  и  долго  тряс  им,
потом грохнул наотмашь кулаком по столу и закричал:
   - Вы что, бунтовать сюда собрались? Рекомендую одуматься и разойтись по
домам. Все! Сход окончен.
   - Нам итить некуда - ноне дворы отобрали, завтра выгоните из домов.
   - Прекратите базар! Хорошо,  кто  против  колхоза,  напишите  здесь  же
заявления. Даем вам сроку  час.  Через  час  судебно-следственная  бригада
примется  за  дело.  Помните,  каждого,  кто   напишет   против   колхоза,
расцениваем  как  противника  Советской  власти   со   всеми   вытекающими
последствиями.
   И сразу все смолкли.
   - Акимов, принесите им сюда на стол  несколько  тетрадей,  пусть  пишут
заявления о выходе из колхоза, а мы подождем в канцелярии.
   Не давая опомниться притихшим мужикам, все начальство длинной вереницей
вышло в  учительскую.  Возвышаев,  вращая  разбегающимися  от  негодования
глазами, набросился на Акимова:
   - Сколько выслали кулаков?
   - Семь семейств.
   -  Это  на  восемьсот  хозяйств?  Меньше  одного  процента!   Вот   он,
либерализм, боком выходит для всего района.
   -  Выслали  согласно  директиве  -  двух  мельников,  пять   владельцев
молотильных машин. Подрядчик сам сбежал.
   - А бондари? А колесники? А санники? Имей в виду, Акимов, если  сорвете
план сплошной коллективизации, собственной головой поплатитесь.
   - Я его чем сорву?
   - Либерализмом! Вот ваша главная прореха в классовой  борьбе.  Слушайте
инструкторов. И выполнять все без оговорок. Никакие объективные причины  в
счет не принимаются.


   Возвышаев долго и строго наказывал, как надо собирать семфонд и сводить
скот на общие дворы; он разбил судебно-следственную бригаду на две группы,
укрепил ее гордеевским активом и приказал начинать  одновременно  с  обоих
концов села. Взять с собой по три-четыре подводы, сперва  семена  собрать.
Если откажутся  выносить  ключи,  сбивать  замки  с  амбаров.  Кто  окажет
сопротивление,  немедленно  брать  под  арест.  Арестованных  запирать   в
кладовые, штрафовать, не стесняясь. Весь скот должен быть сведен на  общие
дворы к утру. На всякие мелочи остается Акимову еще восемь часов. К вечеру
колхоз должен быть создан фактически.
   - В восемь утра докладываешь мне  лично  о  сборе  семфонда,  понял?  -
сказал он Чубукову. - К двенадцати бригада переезжает в Веретье,  проводит
по такому же образцу общее собрание и  за  двадцать  четыре  часа  создает
всеобщий колхоз.  Остальные,  мелкие,  села  привести  в  соответствие  за
оставшиеся  сутки.  Утром  двадцатого  отрапортовать  в  район,  что  весь
Гордеевский куст превратился в сплошной колхоз. Ясная задача?
   - Ясная, - разноголосо ответили судебные исполнители.
   Потом послали избача Тиму к мужикам в класс принести заявления о выходе
из колхоза, ежели таковые окажутся. Тима принес целую пачку  заявлений.  У
Возвышаева брови полезли на лоб.
   - А ну, дай сюда! - Он сгреб всю эту пачку и  быстро  стал  прочитывать
одно заявление за другим, губы его дрогнули в кривой усмешке и  расплылись
во все лицо.
   - Струсили, мерзавцы! Нате, читайте! - раскинул он всю пачку по  столу,
словно колоду карт.
   Все заявления были написаны по единому образцу, хотя и разным почерком:
"Я, гражданин такой-то, не против колхоза и Советской власти, но прошу мое
вступление отложить до будущего года".
   - Акимов, напиши резолюцию - в просьбе отказать. Всем! И приступайте  к
делу.
   Сам Возвышаев уехал на агроучасток, завалился на кожаный диван и заснул
праведным сном хорошо поработавшего человека. Ему приснился сон, будто  он
оказался в Москве, на Красной площади. Идет чинно, строевым шагом печатает
сапоги на брусчатке, так что гул идет. Подходит  к  проходной  у  Спасской
башни к часовому с винтовкой и спрашивает: "Я на доклад к самому Сталину".
- "Что за доклад?" -  спрашивает  часовой.  "Я  весь  район  к  коммунизму
привел, первым". - "А где твои люди?" - "Они уже там, за воротами".  Вдруг
раскрываются кремлевские  ворота,  и  оттуда  вылетает  табун  разъяренных
лошадей, и все бросаются на него, Возвышаева. Он было хотел увернуться  от
них, в будку к часовому прошмыгнуть, но часовой схватил  его  за  плечи  и
давай толкать под лошадей. У Возвышаева сердце зашлось, он хотел  крикнуть
во все горло, но грудь его была сдавлена, воздуху не хватало, и он  только
слабо промычал и очнулся. Перед ним стоял одетый Чубуков  и  тряс  его  за
плечи:
   - Очнись же, Никанор Степанович!
   - В чем дело? Что случилось? - Возвышаев сел на диване, огляделся  -  в
комнате горела настольная лампа, в окнах чернота, Чубуков весь в снегу.
   - Беда! Веретье взбунтовалось, - сказал  Чубуков,  садясь  на  стул.  -
Одевайтесь!
   - Что? - Возвышаев глянул на карманные часы - он в брюках спал  -  было
шесть часов утра. И заторопился: скинул одеяло, босым в два прыжка  достиг
порога, мигом натянул  сапоги  и,  на  ходу  застегивая  френч,  натягивая
бекешу, спрашивал:
   - Подробности? Живо!
   - Прибежал Доброхотов под утро к нам, в Гордеевский Совет. Говорит, что
вечером пришли к ним в Веретье гордеевские мужики и рассказали, что  их  в
колхоз загоняют. А завтра, мол, и  за  вас  примутся.  Ночью  все  Веретье
взбудоражилось - бабы, старухи поднялись  и  пошли  общественные  кормушки
ломать. Все переломали и доски выбросили на дорогу.
   - Ну и черт с ними, с кормушками! Новые построим. Все равно проводите в
двенадцать собрание. И собирайте семфонд, скот и все такое прочее.
   - Не с кем проводить собрание-то! Мужики все сбежали.
   - Куда? - рявкнул Возвышаев, проверяя барабан нагана.
   - В лес.
   Только теперь дошло до Возвышаева. Он обалдело  поглядел  на  Чубукова,
спрятал в карман наган и сказал:
   - Соедините меня с районом. С милицией!
   - Телефон не  работает.  Между  Веретьем  и  Гордеевым  столб  повален,
провода порваны. - На мрачном лице Чубукова застыла смертельная усталость.
   - Так... Тогда я сам поеду.
   - Езжайте в объезд, через мельницу. Гордеевым  ехать  не  советую.  Там
тоже неспокойно.
   - Так... Ясно... Семфонд собрали?
   - Собрали. Наложили пятнадцать  штрафов,  провели  десять  конфискаций.
Четверо оказали сопротивление. Взяли  их  под  арест.  В  кладовой  сидят.
Может,  выпустить?  -  Чубуков  медлил,  боялся  сказать,  что  их   могут
освободить силой, потому смотрел себе под ноги.
   - Ты чего, или боишься?
   - Когда мужики всем миром подымаются, тут все может быть... Бывало, они
нашего брата живьем закапывали.
   - Не бойсь. Теперь земля мерзлая,  -  нервно  усмехнулся  Возвышаев.  -
Сидите здесь, на агроучастке. Вы все вооружены, кто вас тронет?  К  вечеру
привезу подкрепление. На десяти подводах. Всю милицию на ноги поставлю.  К
двадцатому февраля весь куст должен быть коллективизирован.  Точка.  Пошли
запрягать.
   Возвышаев задул лампу, и они вышли во двор.



        "14"

   Перед высоким  резным  крыльцом  Кадыковых,  на  всем  скаку  осаженный
ездоком, намертво остановился вороной риковский жеребец Голубчик.
   Зиновий Тимофеевич глянул в окно, и  сердце  его  тревожно  екнуло:  из
санок вылезал сам Озимов в шинели и в серой каракулевой папахе. К чему  бы
это? Озимов по пустякам не приедет.
   Кадыков в одной косоворотке выбежал в сени и, пожимая холодную  могучую
ладонь своего бывшего начальника, тревожно спросил:
   - Что случилось, Федор Константинович?
   - Пошли в избу! Ты чего, как пионер, чуть ли не без порток выбежал? Еще
не хватает простудиться.
   В избе чинно поздоровался  с  хозяйкой,  но  от  угощения  отказался  и
раздеваться не стал. Сняв папаху, сел на скамью  возле  стола,  озабоченно
спросил:
   - Как у тебя с колхозом?
   - Все в порядке. Вчера свели лошадей,  инвентарь  собрали.  Коров  пока
держат на своих дворах.
   - Кто проводил собрание?
   - Прокурор Шатохин.
   - И как он его проводил? Что говорил-то?
   - Ничего особенного и не говорил.  Собрались.  Мужики  молчат.  А  бабы
зашумели: не надо нам колхоза! Мы, говорят, и так из  лаптей  не  вылазим.
Ухаров еще говорил. Я... Кузнец наш, Савелий. Агитировали. Мол, в  колхозе
легче - машины будут, налоги отменят. Ну и прочее... А потом встал Шатохин
и объявил голосование: кто против колхоза, просил поднять  руки.  Ну,  кто
подымет руку? Он встал, шею  вытянул,  как  гусь...  Не  токмо  что  лицо,
ширинку видит у каждого. Молчат. Тогда он  объявил  всех  колхозниками.  И
велел сводить лошадей. Кто откажется - под суд.
   - И все спокойно?
   - А чего ж? Кто не доволен  -  дома  ругается.  А  на  улице  тишина  и
порядок.
   - Н-да, дела. А я к тебе по нужде. В Красухине избили  уполномоченного,
нашего Зенина. Держат его на почте мужики,  под  охраной.  А  председатель
Совета сбежал. Прошу тебя съездить туда, провести  дознание  и  освободить
его.
   - Что ж, или во всей милиции не нашлось, кого послать туда? У нас самая
горячая пора. Колхоз пока лишь на бумаге.
   - Знаю, брат. Но некого больше послать. Выручай.
   - Куда же все ваши подевались? Говорят, теперь еще и уполномоченный ГПУ
есть?
   - Станицын? Все выезжаем в  полном  составе  в  Гордеево.  Там  буза...
Возвышаев кашу заварил, а нам ее расхлебывать. Ты вот что,  надень  форму.
Оружие в порядке?
   - Да, - кивнул Кадыков.
   -  Расследуешь  там  дело  и  вечером  давай  в  Гордеево,  на   почту.
Присоединишься к нам. Мы там  заночуем,  а  может,  и  на  несколько  дней
задержимся. Дело серьезное.
   - А почему на почте?
   - Узел связи охранять надо. И помещение просторное. Митинг  там  решили
провести. Терраса высокая, что твоя трибуна. Приедут из Рязани. Авось  все
образуется.
   - Ну что говорить? Раз надо - я поеду.
   - Спасибо! - Озимое встал и пожал руку Кадыкову. - Формально я не  имею
права срывать тебя. Но сам понимаешь,  посылать  больше  некого!  Да  и  в
Гордееве понадобишься.
   - Об чем говорить! - Кадыков проводил Озимова и, возвратясь, крикнул  с
порога: - Нюра, сходи в кладовую и принеси мою портупею!..
   А через час, наскоро  пообедав,  затянувши  свою  потертую  милицейскую
шинель широким желтым ремнем, в черной шапке со звездой на лбу, он  лежал,
откинувшись на бок, в похрустывающей  кошеве,  набитой  до  краев  пахучим
сеном, и лихо погонял рыжего, теперь уж не своего, а колхозного мерина.
   Поехал низом, по тимофеевским лугам, на Желудевку,  оттуда  Касимовским
трактом до самых  мещерских  лесов,  а  потом  еще  в  сторону,  в  лесную
глухомань.  Дорожка  дальняя,  верст   на   двадцать   пять   протянулась,
только-только к вечеру и добраться. За ночь  нагулялась  метель,  и  косые
языки переметов то и  дело  укрывали  дорогу.  От  мороза  они  загустели,
уплотнились и глушили всякое движение. Сани вязли  в  них,  как  в  песке;
широкие копыта мерина, бухавшие и скрипевшие  на  открытой  дороге,  здесь
становились неслышными, будто погружались в вату.
   "Это ж надо, до чего дожили? За целый день ни одна подвода не прошла по
дороге. Будто села вымерли и лошади все передохли, - думал Кадыков. - Ведь
об эту пору, в сырную седмицу, на масленицу, бывало, стоном все  стоит.  А
уж по дорогам-то и днем и ночью катания да гоньба - и на рысаках, в легких
саночках, и на санях... А уж в гости не токмо что в  одиночку  -  поездами
ехали, с бубенцами под дугой, а то воркуны на  хомутах,  ленты  в  гривах;
летят от села к селу с гиканьем,  с  песнями  -  гармошки  во  всю  грудь:
ливенки, хромки, а то саратовские, с  колокольцами...  Мать  честная!  Все
сразу пропало, будто корова языком смахнула".
   Поднявшись на высокие желудевские увалы, Кадыков увидел наконец  людей;
но странно, они шли и бежали не по дороге, а низиной,  овражками,  широким
прогоном,  обозначенным  в  снежном  пространстве   низкорослыми   чахлыми
кустиками, стравленными скотиной. Бежали  кратчайшим  путем  от  окрестных
деревень - Платоновки, Ефремовки, Ухова  -  к  своему  бывшему  волостному
центру, огромному селу Желудевке, спадающему  по  косогорам  в  безбрежные
просторы луговых угодий Прокоши. Шли и бежали кто с вилами, кто с  багром,
кто с топором. "Куда это они? Как на пожар", - подумал Кадыков.
   Он привстал в санях и поглядел в сторону Желудевки - не горит ли где? В
низком сером небе таяли редкие  белесые  дымки  над  заснеженными  крышами
домов. Глянул на далекую белую колокольню,  откуда  неслись  частые  удары
колокола, и вдруг сразу понял: "Это ж набат! Е-мое... набат  гудит!.."  От
этой жуткой догадки  Кадыков  зябко  передернул  плечами,  натянул  тулуп,
валявшийся в ногах, огрел кнутом мерина и крупной,  машистой  рысью  шибко
поехал под уклон. Но с мужиками разминулся - они спустились вниз по оврагу
и скрылись за поворотом. Подумалось на минуту: не свернуть ли в Желудевку?
Но мысль эту, как не лишенную праздного любопытства, прогнал прочь.
   На следующем перевале встретился со стариком. Он также  бежал  полем  в
лаптях, полушубок расстегнут. Борода на ветру летит, что  твоя  кудель,  в
руках топор, и голицы белые с раструбом,  по  локоть.  Здоровый  старик  -
мерина сшибет с дороги.
   - Здорово, отец! - сказал Кадыков, натягивая вожжи. - Куда бежишь?
   - Ты ай не слышишь? Набат гудет. Сзывает!
   - Зачем?
   - Бить, сынок, бить...
   - Да кого бить-то?
   - А  это  уж  кто  под  руку  попадет.  Вчерась  веретьевские  кормушки
поломали. Таперика мы бегим ломать сатанинскую затею. Не  то  завтра  всех
лошадей и коров наших сведут.
   - А вдруг задавите кого? Ведь грех же... А то еще посадят!
   - Эх, сынок! На миру и смерть красна.  Раз  созывают  в  набат  -  надо
итить, дело божеское.
   - Ну, садись, подвезу. Я мимо Желудевки поеду.
   - Нет, нет. Я тороплюсь. Христос с тобой! - и побежал.
   "Да, вот такому деду попадешься  в  руки  -  так  натерпишься  муки,  -
подумал Кадыков, провожая глазами  этого  былинного  Микулу  Селяниновича,
сменившего деревянную сошку на боевой топор. - Кажись, довели мы  русского
мужика до смоляного кипения. Кабы красного петуха  не  пустили.  Все  села
пожгут..."
   На Касимовском тракте, у самого  поворота  в  лесную  сторону,  Кадыков
нагнал  легко  шагавшего  паренька  в   пиджаке   и   валенках.   Посадил.
Разговорились. Оказался продавцом красухинского магазина сельпо,  ходил  в
Желудевку заявление делать, что в Красухине магазин растащили.
   - Как растащили?
   - Да так. Утром взбунтовались, кормушки  поразбили,  заодно  и  магазин
обчистили.
   - А говорят, уполномоченного избили?
   - О-о! - парень только рукой махнул, достал  кисет  и  стал  скручивать
цигарку. - Тут целая история... Довели мужиков,  дов-вели...  -  Прикурил,
жадно затянулся, откидываясь  на  локоть,  и  сардоническая  торжествующая
усмешка заиграла на губах его.  Но  вдруг,  заметив  под  тулупом  отворот
шинели и звезду на шапке Кадыкова,  осекся,  будто  рукавом  стер  с  лица
улыбку, и спросил с почтением: - А вы кто сами будете?
   - Из уголовного розыска. Из милиции.
   - А! Это другой оборот. Значит, мой магазин осматривать? -  обрадовался
парень.
   - И магазин твой осмотрю. И уполномоченному помочь надо.
   - Это само  собой.  А  я  уж  испугался  -  не  из  этих  ли,  думаю...
Замаскировался под начальство.
   - А чего ж ты испугался?
   - Дак вон что творится! А ну-ка, да возьмет меня в оборот в лесу-то.  Я
ведь комсомолец. Продавец сельпа! - Парень важно надувал губы, сводил свои
белесые жидкие брови, стараясь сгладить  первоначальную  оплошность  своей
готовностью услужить милицейскому начальству.
   - Что в Желудевке? Я слыхал набат.
   - Кормушки ломают. А начальство разбежалось.
   - Никого не били?
   - Нет. В сельсовете окна разбили и бумаги все сожгли. Никаких, говорят,
колхозов! Мы теперь чистые.
   - А у вас что было?
   - О-о, тут  целая  история...  -  Парень  опять  махнул  рукой  и  стал
рассказывать: - Утречком ранним, еще  до  свету,  разбудил  меня  шум  под
окном: вроде бы на гулянку  сошлись  девки  с  парнями  -  гужуют,  только
гармошки не слышно. Глянул на часы -  седьмой  час  утра.  Да  и  в  окнах
сереет. Чего это, думаю, загуляли с утра  пораньше?  Надел  на  босу  ногу
валенки, пиджак внакидку, шапку в охапку  -  выбегаю.  Вот  тебе,  посреди
улицы - не ребята, а мужики  и  бабы  толпятся;  галдеж,  как  на  базаре.
Особенно бабы старались: у каждой в руках или ухват, или кочерга, а  то  и
вилы. В Веретьях кормушки поломали, говорят, а мы что, ай хуже? А ежели  ф
милиция или войска пригонют? Да мы их ухватьями забодаем. Старики, которые
поумней, осаживают их: посадят вас, дуры. А они: ежели нас  посодят,  тады
вам юбки надевать и детей малых сосками кормить. Молока-то  все  равно  не
будет. Какое молоко, ежели коров  сведут  со  дворов?  Ну,  мало-помалу  и
разожглись: сейчас же идем кормушки ломать, кричат бабы, а  те  мужики,  у
которых штаны ишо держатся и сухие, давайте за  семенами.  Штоб  к  вечеру
семена дома были. Побежали мужики к председателю  сельсовета,  у  нас  его
прозывают Степкой Похлебкой. А он с  перепугу  на  сушилы  залез,  в  сене
спрятался. Где хозяин? Где уполномоченный? В рийон  уехали  ночью.  Врешь!
Ишшитя, говорит хозяйка. Они сунулись в сени, во двор, на сушилы заглянули
- нет. Где ключи от семенного амбара? С собой носит. Да  хрен  с  ними,  с
ключами. Сняли бревно из заплота у того же Похлебки и  пошли  к  семенному
амбару. Человек десять раскачивали бревно под запев частушки:  "Десятичник
- парень ловкий, утон